Fata Morgana

Сильный ветер хлестает по окнам, деревянные рамы которых дрожат, пропуская в щели холодный воздух. Ветер угнетающе воет, лучше диких зверей пугая Чондэ, перед которым стоит две большие корзины, накрытые тканью. Брюнет поправляет веревки, обхватывающие корзины по краям, проверяя узлы, чтобы по дороге не выпало ни единой веточки. — Отдам все Минсоку, — улыбается Чондэ, оставаясь доволен собственным решением. Он низко опускает меховой капюшон и выходит из дома: низкий и приземистый, он стоит посреди леса, нещадно обдуваемый ветром, смешанным со снегом, который тает, как только соприкасается с кожей, оставляя на лице и ладонях Чондэ влажные следы. Стены дома все еще теплые, а из трубы продолжает тянуться тонкая струя пара. В него хочется окунуться, почувствовать себя защищенным, но брюнет хмурится и уверенно поворачивается к дому спиной. Протоптанную дорожку давно занесло и Чондэ приходится ориентироваться по пестрым лентам, которыми обвиты тонкие стволы деревьев. Юноша щурится, пытаясь за снегом увидеть ткань и медленно продвигается вперед. Чондэ задержался на несколько дней и Минсок будет им недоволен. В первый день Чондэ слышал громкий вой, который невольно заставлял дрожать от страха, потушив свечи, чтобы дом был менее заметен. Он знал, что звери сразу не уходят, поэтому провел второй день, прислушиваясь. Чондэ вышел следующим вечером, обойдя дом несколько раз, но слышал только хруст веток и скрип снега под собственными ногами. Минсок не мог прийти к нему, потому что не знал леса и Чондэ чувствовал себя виноватым, сетуя на плохую погоду, не позволяющую ему идти быстрее. Чондэ не знал, сколько у него занимает дорога до деревни, но не менее нескольких часов. Выходя ранним утром, когда солнце еще не взошло, он приходил к Минсоку, когда тот обедал, угощая младшего теплым поджаристым хлебом. Но сегодня Чондэ увидел пар, исходящий от домов, когда ноги ныли от усталости, а лес за спиной погрузился во мрак. Юноша видел ленты, подходя к нужному дереву вплотную, беспокоясь о том, что с наступлением темноты его могли настигнуть звери, оставшиеся в лесу. Он был не слишком густым и богатым на мелкую живность, поэтому хищники редко подходили близко к деревне, чаще Чондэ слышал вой возле своего дома — на холме, за который осенью уходили охотники. Чондэ спустился в деревню, когда в большинстве домов погас свет. Территория деревни была условной и не было никаких ворот, но Чондэ каждый раз встречали двое мужчин. Их отличали длинные жесткие волосы и хмурые взгляды, нижняя часть лица была закрыта шерстяными шарфами, но юноша хорошо помнил массивные подбородки и тонкие губы близнецов, окруженные щетиной. Чондэ кивнул, не думая, что сможет произнести хоть слово. Губы покалывало от холода, и юноша не удивился, если бы они покрылись тонкой коркой льда. — Ты сегодня поздно, — речь из-за шарфа звучала невнятно и Чондэ нахмурился, пытаясь угадать слова. Юноша приоткрыл губы и изо рта вырвалось облако пара, но ответить Чондэ так и не смог. Мужчины похлопали его по плечам, отступая с дороги. — Помочь с корзинами? Чондэ покачал головой. Свои травы он никому не доверял, о чем предпочитал не говорить, чтобы не вызвать злость или обиду. Жители деревни почему-то были эмоциональными, легко поддавая общему чувству, будь то радость или страх. Чондэ быстрым шагом направился к дому, находящемуся в отдалении от остальных. Деревня была небольшая, около двадцати домов, поэтому это не заняло у юноши много времени. Дом Минсока стоял на небольшом подъеме, не слишком удобном, а из-за снега не было видно выступов и Чондэ боялся, что уронит корзины. Он видел, что в одной из комнат возле окна стоит свеча, почти не дающая света. Чондэ поставил на землю одну корзину. Правую руку он погрузил в снег, ища опору, стараясь не обращать внимания на то, как сильно пульсирует от холода его ладонь. Нащупав камень, юноша позволил себе легкую улыбку и второй рукой приподнял первую корзину, придвигая ее ближе к дому. То же самое он повторил со второй корзиной, после чего поднялся сам, тяжело дыша. Он чувствовал во всем теле усталость и скованность. Холод беспокоил Чондэ уже не так сильно, хотелось облокотиться о стену дома спиной и закрыть глаза — немного вздремнуть. Половицы тихо заскрипели и через несколько минут дверь дома приоткрылась, выдавая неуверенность хозяина. — Кто? — спросил хриплый голос, от которого по спине Чондэ прошла дрожь, а под кожей разлилась необъяснимая радость, придавшая ему сил. — Минсок, пусти меня, — растягивая гласные, ответил брюнет, становясь на тонкую полосу слабого света. Мужчина нахмурился, немного шире открывая дверь, все еще не доверяя знакомому голосу, который вызывал в нем раздражение. Щурясь, Минсок внимательно оглядел гостя, отмечая вытянутую улыбку с красивым изгибом и блеск темных глаз, которые, казалось, отражали редкие звезды, что решили появиться на небосводе. — Уже ночь, — недовольно отозвался Минсок, пуская Чондэ в дом. Юноша облегченно выдохнул, почувствовал в то же мгновение, как тепло окутывает его. Покрасневшие руки продолжали дрожать и покалывание усиливалось, но Чондэ знал, что это хорошо, растирая ладони друг о друга. Дом состоял из одной комнаты, наполненной массивными вещами. Свободного места было совсем мало и Чондэ не знал, куда поставить корзины, пока Минсок не указал на стол. Его движения были медленными, ленивыми, а Чондэ был просто рад, находясь со старшим. — Ты же не спал? — Нет, — голос Минсока звучал резко, раздраженно. От понимая того, что Чондэ не рады, становилось больно. Улыбка юноши дрогнула, но не исчезла. — Хорошо. Я не задержусь. — Что-нибудь интересное есть? Чондэ виновато улыбнулся. — Нет, обычные травы для настоек. Под снегом сложно что-то найти, но… — юноша замялся, опуская глаза в пол, чувствуя смущение, от которого бросило в жар, окрасив щеки насыщенно-алым. Минсок разрезал коротким ножом веревки и приподнял ткань, вдыхая горький аромат трав. С наступлением холодов целебных настоек не хватало, а были и те, кто нуждался в них постоянно. В углу комнаты, рядом со столом, стоял высокий шкаф, полный небольших флаконов, но почти все были пусты. Минсок злился на Чондэ, что тот задержался, потому что мужчина боялся того, что взрослых ему придется отправлять домой. Дети болели часто; они кашляли так надрывно, что у Минсока в легких начинало зудеть, и нуждались в лекарствах больше. Чондэ подошел к корзине с другой стороны, поднимая несколько пучков трав, под которыми оказались вялые цветы. Бутоны были маленькими, с белыми тонкими лепестками, которые порвались и пожелтели у краев. Минсок видел в каждом цветке измученного человека, из которого уходил дух. — Они показались мне красивыми, — неуверенно сказал Чондэ, протягивая «жидкий» букет мужчине. Мужчина смотрел на него хмуро, не понимая, что должен испытывать. Радости он не чувствовал, скорее разочарование, что Чондэ занимался подобной глупостью. — Положи обратно, потом разберусь. — Но они завянут, — возразил юноша, — их нужно поставить в воду. Минсок снова взглянул на цветы и те стали еще отвратительнее. Мужчина отвернулся, аккуратно развешивая травы под потолком, чтобы те сильно не осыпались. Чондэ, подумав некоторое время, взял со стола металлическую кружку без ручки, с поцарапанными краями. Открыв дверь, юноша зачерпнул ей снег и сразу втянул руку в дом, но ветер, ставший холоднее, успел облизнуть его ладонь. Чондэ на несколько минут спрятал руку под курткой, согревая ее, а снег в кружке немного подтаял. Привыкнув к теплу, Чондэ понял, что в доме жарко. На его спине и лбу выступили капельки пота, и брюнет мрачно подумал о том, что на улице разгоряченная кожа сразу станет холодной, и придется возвращаться в деревню за лечебной настойкой. Чондэ подождал еще немного и опустил цветы в кружку, поставив рядом со свечей, надеясь, что тепло маленького огонька заставит лепестки раскрыться. Минсок закончил с травами и повернулся к Чондэ, который с улыбкой смотрел на цветы. Мужчина подумал, что не зря младшего в деревне считали странным — приносит травы и хорошо, жителям не нужно самостоятельно в лес ходить. — Тебе возвращаться пора. Чондэ поднял голову и Минсок заметил, что взгляд юноши изменился, только не мог объяснить, как именно. Глаза стали темнее от близкого света свечи и сверкали ярче. Чондэ долго смотрел на мужчину, а потом медленно поднялся с пола, на котором сидел. Одежда частично стала влажной, Чондэ забыл стряхнуть снег, когда заходил в дом, и юноше казалось, что он чувствует каждую каплю, что медленно стекает вниз, чтобы разбиться о деревянный пол. Минсок протянул ему пустые корзины. Он сел за стол, на котором стояло несколько глубоких глиняных тарелок, в каждой из них были растертые до порошка травы. Они пахли особенно сильно. Чондэ чувствовал неловкость. Она охватывала его каждый раз, когда нужно было возвращаться. Юноша думал, что должен что-то сказать, попрощаться, чтобы Минсок не злился на него, но подходящих слов не находилось. Минсок мог забыть о своем госте, но Чондэ не решался воспользоваться этим, чтобы побыть с мужчиной немного дольше. Юноша вложил одну корзину в другую, связывая ручки обрезками веревки, что лежали на полу. Веревки хватило не только на тугой узел, но и остался достаточно длинный конец, чтобы Чондэ мог перекинуть корзины через плечо. Они были легкими и, ударяясь о спину юноши, не приносили боли. Чондэ вдохнул теплый воздух и открыл дверь, впуская в дом порыв ветра, который ждал возможности пройтись по босым ступням Минсока, заставляя мужчину вздрогнуть. — Холодно, — сказал Чондэ. Минсок не обратил на него внимания. Юноша, превозмогая стыд, продолжил. — Могу я остаться? — Нет. — Почему? — прозвучало капризно и Чондэ испугался собственного голоса. — Мне некуда тебя положить, — ворчливо ответил Минсок. — Я лягу на полу. Мне только до утра подождать, в лесу сейчас не видно ничего. — Ты видишь у меня где-то свободное место? — раздраженно спросил мужчина, садясь боком, чтобы не видеть замершего в нерешительности Чондэ. Он держал дверь открытой и в комнате становилось все холоднее, что ухудшало настроение Минсока. Свечи и сухие дрова сгорали быстро, но мужчина любил тепло, жару, когда воздух был похож на густой дым, заполняя легкие приятной тяжестью. Чондэ издал звук, который Минсок не смог понять. Юноша несколько раз оправил одежду и вышел на улицу, тихо прикрыв за собой дверь. Мужчина думал, что сразу вернется к делам. Несмотря на позднее время, он хотел приготовить хотя бы несколько настоек, но Минсок продолжал вглядываться в окно, пытаясь различить знакомый силуэт. Было слишком темно, Минсок видел только отражение маленького огонька свечи, который беспокойно трепыхался. Мужчина повел плечом, избавляясь от наваждения. Цветы, стоящие вблизи от свечи, он даже не заметил. Чондэ зажмурился и постарался убедить себя, что на улице не холодно. Снега не было и ветер немного стих, но тонкие кривые пальцы Зимы пробирались под одежду, с любопытством и настойчивостью исследуя светлую кожу юноши, оставляя после себя неприятную дрожь. Чондэ решил, что лучше найти ночлег до того, как тепло дома полностью покинет его. Он старался не думать о Минсоке и его грубости. Чондэ приносил травы в деревню уже несколько лет и Минсок никогда не был другим. Юноша ожидал поведения, несвойственного мужчине — приветливых улыбок и теплых слов благодарности, немного внимания и беспокойства. Чондэ быстро спустился к домам, которые тесно жались друг к другу. Минсок изводил много дров, но жители не жаловались, потому что в доме единственного лекаря должно быть тепло. И после сбора урожая Минсоку давали немного больше овощей — жители добровольно делились ими. В мужчине взращивали эгоизм, высокомерие и некую жестокость, которая таилась в темных раскосых глазах. Остальные дома были такими же небольшими, но в них всегда было прохладнее. Жители не снимали сапог и шерстяных шалей, укрывающих худые плечи. В доме, к которому шел Чондэ, свет давно не горел. Юноша чувствовал стыд, виня себя в недальновидности, но все-таки постучал — тихо и неуверенно, вздрогнув от гулкого звука. Чондэ прислонился к двери, прислушиваясь, но ни единый шорох не давал надежды на то, что ночь юноше не придется провести на улице. Чондэ уговаривал себя постучать еще раз, но было слишком неловко и он беспомощно стоял на пороге, растерянно оглядываясь. И в остальных домах свет не горел. Чондэ не знал, сколько времени. Мог только предположить, что до утра осталось около четырех часов, которые превратятся для него в муку. Если станет сложно сгибать пальцы, Чондэ вернется к Минсоку и будет его умолять пустить в дом. Юноша знал не так много жителей. Мужчины-близнецы всегда стояли у эфемерных ворот, встречая редких путников или провожая охотников, но их имен Чондэ не знал. Был еще пожилой мужчина, которого почитали и прислушивались к каждому слову. Ворчливый, слишком беспокойный, но неплохой человек. Он угощал юношу обедом, когда тот приходил в деревню. И были братья, в дом которых Чондэ стучал. Общался он только со старшим. Чондэ встречал Бекхена несколько раз и светловолосый юноша показался травнику приятным человеком. Их общение было неловким, потому что кроме одной деревни их ничего не связывало. Но и это было относительно. Жил Чондэ в лесу, наслаждаясь уединением, почти добровольным затворничеством. Дверь скрипнула, открывшись. — Чондэ? Голос Бекхена был сиплым ото сна. — Прости, — улыбнулся брюнет. Бекхен вздрогнул, осознавая, что ему это не снится, и Чондэ настоящий — голодный и замерзший. Они сидели за маленьким квадратным столом, у которого шаталась одна ножка. Весь дом братьев был таким — хорошим, но с оговорками, только Чондэ чувствовал себя намного лучше, чем в теплом ухоженном доме Минсока. Бекхен заварил чай из старых трав, который почти не имел ни вкуса, ни запаха, но Чондэ был искренне благодарен. В шкафу нашелся хлеб и кусок сыра, которым они поужинали. Дом Бекхена также не делился на комнаты, но Сехун не проснулся от тусклого света и тихих разговоров, полностью спрятавшись под двумя одеялами. Бекхен оглядывался на младшего с нежностью, которой Чондэ завидовал. Он бы хотел иметь близкого человека. Когда Сехун не проснулся и спустя час, Бекхен хитро улыбнулся и достал с нижней полки шкафа деревянный ящичек, из которого высыпал две горсти засушенных ягод. В лесах, окружающих деревню, ягод было немного. Несколько кустов росли у холма, и возле реки была небольшая поляна, только идти до нее было два дня, а у самой реки можно было встретить хищников, поэтому жители старались к ней не приближаться. Старики даже говорили, что возле реки живут волки. Чондэ летом собирал ягоды близ холма, за все теплое время получалось не больше одной корзины, поэтому ягоды раздавали детям. — Откуда? — удивленно спросил Чондэ. — Обменял, — гордо ответил Бекхен и его глаза светились такой радостью, что брюнет улыбнулся в ответ. — Оставь для Сехуна. Ты уже много сделал для меня. — Ох, не начинай, Чондэ. Мы редко видимся, а этот Минсок… — Не стоит, — грустно сказал брюнет. Он действительно не хотел говорить о Минсоке. — Чондэ! Юноша покачал головой. Этот разговор не мог окончиться хорошо, а портить вечер — уже глубокую ночь — не хотелось. Бекхен нахмурился, но настаивать не стал. — Но попробовать ягоды ты обязан. — Тебе их могло бы хватить до конца зимы, — ответил Чондэ, беря одну ягоду красной смородины. — Кто-нибудь в деревне знает? — Зачем им считать мою еду? Чондэ понимал, что ягоды Бекхен получил не совсем честно. Старику, управляющему деревней, не нравились поступки, разобщающие жителей. — Вкусно, — сказал брюнет. Они в несколько глотков допили чай, чтобы не остыл. Бекхен постелил на узкой деревянной скамье, стоящей у окна, тонкое одеяло. Чондэ свернул свою рубашку и подложил ее под голову. Было неудобно, но брюнет еще долго благодарил Бекхена. Когда потушили свечи, Чондэ не мог уснуть. Он чувствовал невероятную усталость, переходящую в головную боль. Чондэ долго лежал с закрытыми глазами, но вместо сна были эмоции. Настолько сильные, что юноша был не способен с ними справиться, и вскоре его щеки стали влажными. Чондэ говорил себе, что неплохой человек, потому что Бекхен относился к нему с добротой. Чондэ заснул, когда стало немного светлее. Дорогу все еще было сложно найти, но стали отчетливо видны очертания домов и деревьев. Завтракали молча и не смотрели друг на друга. Часам к десяти Чондэ и Бекхен проснулись от крика. Сехун сидел на своей постели, нервно ощупывая горло и грудь, а его кожа приобрела мертвенно-бледный оттенок. Бекхен сел ближе к брату, аккуратно гладя его по ладони, чтобы не напугать больше. После этого никто не мог заснуть, поэтому юноши стали собирать постели, накрывая их шерстяными пледами. Чондэ думал, как вежливо отказаться от завтрака и вернуться, но Бекхен шипел на него, думая, что Сехун не слышит. Ругались недолго, потому что Бекхен не желал слушать Чондэ и, когда блондин поставил на стол третью чашку, стало совсем неудобно. Чондэ чувствовал себя скованно и старался есть аккуратно. Сехун, немного успокоившись, безотрывно смотрел на гостя, силясь вспомнить, когда в их доме появился третий. — Кто ты? — Чондэ. — Я не видел тебя в деревне. — Чондэ живет в лесу, — ответил Бекхен, несильно толкая младшего под столом. Сехун умел задавать неудобные вопросы. — И что ты делаешь в лесу? — Собираю травы, — голос Чондэ был ровным, спокойным. В деревне все слышали о странном травнике, а Сехун смотрел на него так, что тоже слышал немногочисленные рассказы. И каждому верил. Сехун наклонился к Бекхену и громко прошептал: — Он говорит с волками. Бекхен не стал слушать младшего, но Чондэ все равно чувствовал себя из-за этого нехорошо. И не мог объяснить собственного поступка. — Сехун, тебе пора идти, — напомнил Бекхен. — Еще рано. — Собирайся, — более настойчиво сказал Бекхен, — пока на улице солнце. Не так холодно, и у Минсока много других забот. — Я провожу, — Чондэ кладет руку Сехуну на плечо, не чувствуя напряжения юноши. — Чондэ… — Спасибо, Бекхен, — улыбается брюнет. — Попрощаюсь с Минсоком еще раз и буду возвращаться. Блондин хмурится. Он не считал Минсока хорошим человеком. Бекхен чувствовал некую враждебность и не любил встречаться с ним лично. Минсок был отталкивающим, особенно его бесстрастное — «холодное» — лицо. Сехун послушно одевается, поправляя несколько раз меховые ботинки, и старается не смотреть на Чондэ. Редкие жители, которых они встречают на улице, смотрят удивленно. Они провожают юношей шепотом, который сливается с ветром и слов не разобрать, но Сехуна это обижает. Сехун надеется, что Чондэ не станет заходить с ним в дом, но брюнет улыбается. Так искренне, что Сехуну это кажется красивым. Он вежливо здоровается с Минсоком. — Ты хорошо спал? — Нормально. — И что это значит? — Я быстро заснул. Крепко. И проснулся довольно поздно, позже, чем обычно. Минсок проводит кончиками пальцев по темным следам под глазами Сехуна, они выглядят грустными и уставшими, но говорит юноша бодро и связно, поэтому Минсок думает, что нет причин для беспокойства. — Минсок, — мягко произносит Чондэ. Его голос звучит так, словно он обращается к близкому — любимому — человеку. Сехун чувствует смущение и опускает голову. — Я занят. — Но, Минсок… — Замолчи, — грубо обрывает его мужчина, отходя к шкафу, в котором хранит настойки. Лекарство Сехуна стоит в отдельной деревянной корзине, но его нужно принимать аккуратно, поэтому Минсок не дает больше одного флакона. Сехун жалуется брату, что каждый день приходится ходить в дальний дом, в котором живет Минсок, но это никогда не вызывало в нем серьезного недовольства. Сейчас юноше хочется уйти. Сехун думал, что короткая прогулка с Чондэ будет неприятной из-за слухов, но Минсок нравится меньше. Он груб и невнимателен — не смотрит на цветы. Сехуна белые бутоны завораживают. Они выглядят еще более волшебно из-за того, что на улице снег. Чондэ что-то говорит, низко наклоняясь к Минсоку, касаясь его кожи своим дыханием, и поспешно покидает теплый дом. — Не хмурься, — тихо говорит Сехун. — Что? — Не хмурься, — повторяет юноша, проводя рукой по лбу. У Минсока на нем недовольные морщинки и он выглядит почти пугающе. Они некоторое время сидят в тишине, только стеклянные флаконы сталкиваются друг с другом, наполняя комнату легким перезвоном. Сехуна чужие отношения не касаются, но за Чондэ почему-то хочется заступиться. — Не ругайся на Чондэ. Минсок кривит губы, словно хочет сказать что-то презрительное, и Сехун вновь ощущает необъяснимую обиду. — Он проявляет к тебе симпатию. Цветы принес он? — Не говори глупости, — недовольно отвечает Минсок. — Зимой они не цветут. Сехун смотрит на белые бутоны, неуверенно касаясь их кончиками пальцев. Теплые и живые, а Минсок их противоположность — холодный и отталкивающий. — И правда, — грустно улыбается Сехун. — Не цветут. Но почему бы тебе не быть с Чондэ более… мягким? — Я не хочу. — Лепестки бывают хрупки. Ты думаешь, что ничего не случится, а они ломаются и опадают. Странно. Минсок качает головой, не вслушиваясь в слова Сехуна. Он не здоров и, наверное, плохо спал, чтобы не говорил. Минсок вообще не верит людям, у которых что-то «хорошо», потому что так не бывает. Но мужчина не стремится разрушать чужие иллюзии. — Минсок, какие цветы ты любишь? — Они бесполезны. — Бекхен летом заваривает чай с лепестками. Получается ароматно и вкус нежный, словно пьешь теплое молоко. Минсок слишком прагматичен, чтобы видеть очарование в чем-то подобном. — Твое лекарство. — Спасибо. Сехун запахивает куртку и выходит, не прощаясь. За его спиной что-то падает, звонко разбиваясь, но юноше это уже не интересно. Когда он был в доме, он чувствовал себя его частью, а теперь он чужой. Чондэ прощается с мужчинами-близнецами, направляясь вглубь леса. Ему нравится, что жители почти не ходят в эту часть, потому что чужое присутствие заставляет брюнета волноваться. Ягод у него не осталось. Он оставлял себе немного, но последнюю ягоду съел еще в конце лета. У Чондэ были еще кедровые орехи, невкусные, но он все равно отнесет их в следующий раз Минсоку. Стены дома остыли. Растопив печь, Чондэ решил проверить небольшой участок возле дома. Следов на снегу не было и стало спокойнее. Погода была солнечной, и о морозе напоминало только покалывание в пальцах, которое не мешало Чондэ наслаждаться приятной тишиной. Он отошел от дома немного дальше, думая, не прогуляться ли в сторону холма, пока не поднялся ветер. Но внимание Чондэ привлекла вспышка чего-то яркого — мимолетная, словно рывок. Брюнет почувствовал напряжение, пожалев, что не взял нож, но лес вокруг по-прежнему был тих и умиротворен. Чондэ обернулся, всматриваясь в лес, который отвечал ему сонной тишиной. На снегу лежала алая ткань, похожая на короткую дорожку крови. Чондэ поспешил вернуться в дом, запирая дверь. Снег на сапогах таял, пропитывая плотную ткань, а юноша пытался унять сердце, которое птицей билось в груди. Чондэ не мог объяснить собственного страха, он был чем-то диким и необузданным. В какой-то момент Чондэ захотелось закричать. Покой приходил медленно, неохотно. Чондэ гладил себя по волосам. Он не помнил, кому принадлежал этот жест, Чондэ он приснился. Лет в пятнадцать… шестнадцать. Летом. Юноша помнил только тепло утреннего солнца, которое полюбил и пытался найти. Пустой дом. На постели Чондэ всегда лежало несколько одеял и множество маленьких подушек, расшитых цветными нитями. Чондэ не помнил, кому принадлежал дом. А первый раз в деревню он пришел летом — ранним утром. Чондэ искал взглядом человека, и не знал, как он выглядел. У отдаленного дома был Минсок. Он сидел на низком крыльце, перебирая травы, обрывая лишние листья. Красивый, с кожей, пропитанной ароматом трав. Чондэ собирал много белой лаванды, ожидая исполнения желаний. Стемнело быстро. Чондэ забыл и о красной ткани, и о неисполненных желаниях. Он чувствовал себя эмоционально истощенным. Сон должен был помочь, но идти на следующий день за травами все равно не хотелось. Зимой искать подходящие веточки было сложно. Чондэ не ждали, и не благодарили — привыкли, потому что юноша все равно приходил. Чондэ укрывается сразу тремя одеялами, под которыми становится душно, и первые капли пота медленно скользят по изгибу спины. Что-то одинокое жмется под сердцем. Оно не отогреется, даже если сильнее растопить печь. Чондэ нравится думать, что это частица души Минсока. У мужчины были тонкие руки с вытянутыми пальцами, с четко проступающими косточками. Они не были созданы для ласки и любви. Руки Минсока похожи на льдинки; бледная кожа и летом оставалась холодной. Настроения не было. Сехун смотрел на мрачное небо и легкую дымку тумана, скользящую по заснеженной земле, и чувствовал себя нехорошо. Хотелось закрыть небо ярким полотном и зажечь много-много свечей, чтобы каждый дом был окружен желтыми огоньками. Бекхен неприятной мрачности не замечал. Говорил, что такая погода устоялась еще в первые холодные дни. Сехун тоже не помнил, когда последний раз снег сверкал под солнечными лучами, но, казалось, что настоящая зимняя сказка была рядом. Сехун боялся не заметить ее. Закончив с домашними делами, Бекхен достал из глубокого сундука верхнюю одежду, посмеиваясь над недовольным лицом младшего. — Я не должен напоминать тебе. — А если я больше не хочу пить лекарства? Бекхен поджал губы, сдерживаясь, чтобы не ответить резко и грубо. Легкомысленность Сехуна начинала его утомлять, а ведь юноше скоро исполнится пятнадцать. — Как пожелаешь, — преувеличенно равнодушно ответил Бекхен, — но я не стану успокаивать тебя после кошмаров. Справляйся со своими страхами самостоятельно. — Я не могу. — Я тоже, потому что это не мои страхи. Я не понимаю, что тебя пугает! Сехун не любил рассказывать о снах. Они были нехорошими и тяжелыми, юноша чувствовал, как они ложатся ему на плечи. Иногда после кошмаров он ощущал боль, она пульсировала в груди, затрудняя дыхание. Сехун чувствовал слабость. Осознавал беспомощность и все отчаяннее обнимал брата, когда тот садился на край кровати. Бекхен был его якорем. — Мы можем пойти к Минсоку после чая? — Тебе холодно? — обеспокоенно спросил Бекхен. На плечи младшего был накинут плед. — Нет, мне просто захотелось чая. И… немного ягод? Сехун неуверенно улыбнулся, чувствуя вину, но злость Бекхена потухла также быстро, как и вспыхнула. Ягоды придали чаю кислый вкус, но больше всего Сехуну нравился запах. Он низко склонился над чашкой, чувствуя, как кожа над верхней губой становится влажной от пара. Бекхен наблюдал за ним с нежностью. — Идем? Сехун кивнул, опуская кружку с остатками чая в глубокое ведро, наполненное теплой водой. Бекхен помог завязать ему шарф и проследил за тем, чтобы Сехун одел перчатки. — Мне будет жарко. — Тебе сейчас так кажется, — ответил Бекхен, стараясь скрыть смешок. Возможно, он слишком опекал Сехуна, но Бекхену с трудом удавалось выразить свою любовь иначе. Они с Сехуном не были похожи. Редко разговаривали, и даже приятные вечерние беседы оканчивались неловкими длинными паузами. На улице у Сехуна быстро раскраснелись щеки. Он старался спрятать лицо в шарфе, но ничего не получалось. Им приходилось часто останавливаться, чтобы Бекхен поправил брату одежду. Он не считал это обременительным. Бекхен не задумывался о том, что губит любую самостоятельность Сехуна. Юноше казалось, что без Бекхена он не сможет дышать — забудет. Нелепо, но Сехуну, на самом деле, было страшно. Чондэ показал ему равнодушие. Он шел рядом, но не смотрел на Сехуна. Не спрашивал. Чондэ чувствовал только нетерпение от еще одной встречи с Минсоком. Мужчина показал Сехуну отчуждение. Его не интересовало, примет ли юноша настойку. Нет — умирай раз за разом, заключенный в клетку собственного сознания. Но Бекхен был не менее эгоистичен, просто в границы его мира входил брат. К Чондэ он испытывал жалость, что-то вроде, помогай ближнему своему. Сехун думал, что Минсок ему нравится: честностью, которая больно била по сердцу, но оставляла решение за тобой. Не можешь отказаться — пожалуйста, но счастья тебе не будет. Что выбрал Чондэ. Не желаешь терпеть, превознося собственную гордость — хорошо; нас сблизит необходимость. Это был Бекхен: «Лекарь из него хороший, а человек отвратительный». Дом Минсока был окутан паром, который медленно вытекал из трубы и щелей в окнах. Сехун подумал, что сейчас это дом шамана, а не лекаря, немного опасаясь заходить внутрь. Бекхен дернул дверную ручку на себя, забывая о тактичности. Сехун стоял у старшего за спиной, но почувствовал, как волна жара на мгновение окутала его, сливаясь с морозным воздухом. Юноша с трудом видел очертания предметов за белым паром, аккуратно ступая вперед, чтобы ничего не задеть и не разбить. Бекхен чувствовал себя более уверенно. Он прищурил глаза, быстро находя очертания Минсока, который низко склонился над глиняными горшками, стоящими в углу комнаты. — Минсок! Мужчина вздрогнул. Он не слышал, как открылась дверь, и не обратил внимания на прохладу, которая огладила его спину. — А, уже пришли, — сказал Минсок, ставя несколько горшков в печь. — Подождите. Бекхен нахмурился, радуясь тому, что за паром не видно его недовольства, потому что блондин не мог с ним справиться. Среди множества ароматов трав, Бекхен смог различить горький запах, от которого по телу проходила неприятная дрожь. Он знал, для чего используются эти травы. Минсок их только готовил и Бекхен пожалел, что не сбегал к лекарю ранним утром. Он не хотел, чтобы Сехун видел это. Сехун, подобно послушному ребенку, сидел на стуле, сложив руки на коленях и ждал, когда Минсок подойдет к нему, чтобы спросить о сне. Юноша думал, как лекарь при таком паре найдет его лекарство, и это полностью занимало его мысли. Он чувствовал горечь на кончике языка. Запах был смутно-знакомым, словно из сна, но Сехун мало знал о травах, и не мог его вспомнить. Минсок закрыл печь, немного разгоняя руками пар. В доме было невыносимо жарко, у Сехуна, тепло одетого, начала кружиться голова. Горло першило от сухости, и он желал поскорее уйти. Минсок посмотрел его глаза, немного оттягивая веки. Сехун считал это самым неприятным. — Покраснений нет. — Я хорошо спал, — ответил юноша. — Совсем без кошмаров? — Нет. — Почему-то Сехун почувствовал смущение. — Были образы, похожие на тени. Они придвигались ко мне, но мне не было страшно. Бабушка рассказывала, что во сне нам могут являться души родственников, и мне казалось, что это были они. — Тени имели форму? Были похожи на людей? Сехун задумался. Он не мог вспомнить, что именно происходило во сне, его описания являлись скорее ассоциациями, чем образами, имеющими определенную форму. Он сказал это Минсоку. — Это лучше, чем четкие кошмары. Не забывай принимать лекарство. — Вчера оно горчило… Как этот пар. — Успокаивающие травы, — спокойно ответил Минсок. — Чондэ много принес, и я заменил ими душицу. — А какие травы входили в лекарство до этого? — взволнованно спросил Бекхен, приподнимаясь с места. За нарочитым интересом в его глазах можно было увидеть страх, и Минсок нахмурился. — Пион, ряска и солодка. Они от приступов. Сехун отвернулся, не желая смотреть на брата. Иногда Сехун просыпался не от кошмара, а от удушья. Он не мог вдохнуть, испуганно открывая рот в немом крике и царапая короткими ногтями горло. Когда приступ проходил, Бекхен долго обнимал его и плакал. — Но пиона осталось совсем немного. Я хотел оставить его до ранней весны. — И что будет весной? — Зависит от погоды. Если Сехуну станет хуже, я снова добавлю пион. Потерпишь горечь? — обратился Минсок к юноше. — Да. Сехуна обидел этот вопрос. Только детям в лекарства добавляли цветы или ягоды, чтобы они их не выплевывали. На стол рядом с Сехуном опустился небольшой флакон, который юноша убрал во внутренний карман меховой накидки. Он посмотрел на Бекхена, который тянулся к чашке, чтобы сделать себе чай. — Возвращайся, — ответил он, заметив смятение брата. — Я приду немного позже. Сехуну было любопытно. Он подумал остаться на улице и сделать вид, что ждал Бекхена, но обман казался слишком простым, чтобы в него поверили. Тепло дома Минсока не покидало Сехуна всю дорогу, словно пропитало его одежду и кожу. Бекхен за уверенностью и некоторой наглостью пытался скрыть волнение. Оно было столь сильным, что блондин делал редкие глубокие вдохи, прислушиваясь к собственному сердцу. Минсок в сероватой дымке казался ему колдуном из страшных сказок. — Я никогда не желал Сехуну зла… К чему все это? — Загляни в его судьбу. Минсок чувствовал растерянность, и не понимал, почему сразу не ответил отказом. Мужчина смотрел в глаза напротив, испытывая те же эмоции, что и Бекхен, только слабее, и не мог отвернуться от молчаливой мольбы. — Не думаю… — Минсок, я должен знать. Почему лекарство стало для него горьким? — голос Бекхен стал несколько выше; неприятным для слуха. — Это не могло произойти в один миг, — постарался успокоить его мужчина. — Возможно, я добавил много ромашки, что ее вкус стал отчетливее. — Ему снятся тени с когтями! Они рвут его! И он сам… сам… царапает себя, — Бекхен в отчаянии закрыл лицо руками. — Минсок, ты не видел. Царапины глубокие и ровные, он не мог ногтями… Минсок знал. Понимал, но не желал верить собственным догадкам. Это было слишком тяжело. — Эти духи не любят людей и редко отвечают. — А кто не может ответить еще? — Почти все, — горько усмехнулся Минсок. — Духи капризны. — Ты собирался… — Да, но не заглядывать в судьбу кого-то конкретного. Если духи пожелают — назовут имена и расскажут, как мне поступить. Они помогают тем, за кого отвечают. — Меня не успокаивает то, что они не причинят зла Сехуну. Я вообще хочу, чтобы они с ним не сближались. Не пытались проникнуть в сны, когда я не могу оградить его от дурных помыслов. — Ты и в реальности не сможешь его ото всего оградить. Сехун должен уметь принимать верные решения. — Пусть учится самостоятельности на том, что не сожрет его изнутри, — Бекхен задыхался от страха и волнения. — Я не думал, что мне придется… — Минсок глубоко вдохнул, чувствуя легкую дрожь в руках. — Но воронец должен подойти. — Спасибо. Лекарь нахмурился. Смотреть в чужую судьбу не хотелось. Это было порывом, которому Минсок позволил овладеть собой и горько жалел. «Благоразумие», — повторял мужчина, доставая первый горшок: листья смородины, немного ромашки и полыни — символ вдовства. Минсок предсказывал, сколько мужчин не вернутся с охоты. Горшочек с воронцом был последним. Запах от него исходил неприятный, слишком едкий, но с каждым новым вдохом становились различимы сладкие нотки. Бекхен закрыл нижнюю часть лица рукавом свитера, наблюдая за тем, как Минсок аккуратно расставляет горшки на столе в один ряд. С улицы он принес ведро с водой, чтобы та не нагрелась в доме. — Что ты хочешь знать? Бекхен закусил губу, почувствовав сильную неуверенность. — Пройдет ли новая луна мирно. — Что еще? Бекхена бросило в жар. Он и не замечал, что в пропаренном доме дрожал, подобно последнему листу, отчаянно цепляющемуся за мать-дерево. — Не обернется ли Сехун. Минсок кивнул, как бы хваля блондина за усердие над собой. У мужчины спрашивали об этом лишь раз — тихим шепотом, со слезами на щеках и влажными дорожками на шее от них же. Бекхен был бледен, он медленно покачивался на стуле и от обморока его отделяло одно неосторожное, резкое слово. Минсок зачерпнул ковшом воду. — Задержи дыхание, — обратился он к Бекхену. Минсок разом вылил воду в раскаленный горшок и его лицо полностью скрылось за густым паром, который становился постепенно темнее, пока не приобрел серый, почти черный цвет. Бекхен слышал глубокое дыхание лекаря, тихие слова, и шипение капель, стекающих по глиняным стенкам. Минсоку было страшно. Хотелось кричать, чтобы выпустить на волю хотя бы крошечную часть этого всепоглощающего чувства, но мужчина не слышал ни звука. Вдыхая пар, он надеялся, что не слышит собственного крика, потому что оглох. Менее, чем за минуту, он искусал губы в кровь, с наслаждением проводя языком по открытым ранкам, надавливая на них. Но ему нужно быть ближе к духам, чтобы услышать их ответы. Минсок дрожал, словно в лихорадке, буквально заставляя себя расслабиться. Черный пар хищно проникал в него, стирая границу между мирами — живых и духов. Жадных, жестоких, презирающих тех, кто обращается к ним; может общаться с ними. Духи ненавидели людей, считающих, что могут заключить их в ловушку, заставив отвечать на вопросы. Низменные, мелочные, как и сами люди. Минсок видел тени, которые были чернее тьмы. Они шипели и рычали, не позволяя мужчине приблизиться. — Мы… не хотим говорить с тобой, — голос скрипучий, и хочется закрыть уши. — Уходи. Уходи. Уходи. Уходи. Уходи. Уходи. Повторяют другие тени и смеются. Издеваются. Они могут оставить Минсока без ума, и без памяти. — А с тем ребенком вы общались? Минсок не узнает собственного голоса. Он отражает все его чувства, которые мужчина старался удержать в себе — страх, робость, осознание собственной ничтожности и слабости. — Он уже не ребенок, — рассмеялся дух. — Наши дети в его возрасте выигрывали войны; приносили людям головы их врагов. Вы всегда были алчными и властными созданиями, но не обладали силой. Такие хрупкие и слабые, что умирали от холода и болезней. — Или лишались жизни под вашими лапами и клыками. — Да, — довольно скалясь, ответил дух. — Паразитов всегда было много, жаль, мы не извели вас всех. — И вы желаете научить ребенка жестокости, убивая его каждую ночь? — Он отвергает силу! — Он не желает ее. Не желает уподобляться вам. — Он наше дитя! — разъяренно взревел дух, бросаясь на Минсока. Мужчина очнулся от собственного крика, который привел Бекхена в ужас. Блондин прижался спиной к стене, глядя на лекаря большими глазами. Минсок знал, что Бекхен не один раз пожалел о своей просьбе. Никто не готов видеть духов или то, что они способны сделать с человеком. Минсок был достаточно сильным, поэтому не катался сейчас по полу, пачкая его слезами и слюнями. — М-минсок? — Я в порядке, — тихо ответил мужчина, потому что ни на что, кроме шепота, сил не осталось. Они некоторое время молчали, медленно собирая остатки трав и воды, потому что Минсок перевернул горшок. Бекхен думал, что больше никогда не придет в дом лекаря. — Они ответили, — сказал Минсок, немного оправившись от страха. — Да? Бекхен смял в ладонях низ рубахи. Он безотрывно смотрел на Минсока, разрываясь между желаниями скорее услышать, что произошло на другой стороне, и закрыть уши. — Они считают одного ребенка своим. — Сехун? — Не знаю, — нахмурился Минсок. — Духи не назвали имени. Если я называю имя, я предлагаю этого человека духам. Дар. Жертва. Суть неизменна. — Как ты это узнал? — На горьком опыте. Человек остается, а его душу — имя — забирают духи. — Даже если этот человек не принадлежит к ним? — Не все души обращаются. Несчастные погрязают во зле и грехе, кружат рядом со своими телами и насылают проклятия на людей, которые подходят слишком близко. Желания таких духов мелочны, а для своих покровителей они развлечение. — Я думал духи заботятся о тех, кого приняли. Минсок усмехается. В каждом поселении было множество легенд о могущественных покровителях или беспощадных монстрах. Легенды складывали из отношения людей к духам, но все отличались преувеличенной добродетелью или злобой. К сожалению, истина была всегда. Неприметная, прописанная между строк или рассказанная полунамеками. Немногим удавалось ее понять. Бекхен никогда не придавал легендам значения, считая их красиво сложенным вымыслом, поэтому многого не знал. Взгляд Минсока смягчился, стал жалостливым, словно перед ним стоял ребенок. — О Сехуне они позаботятся. Бекхен не помнил себя от расстройства. Он вышел из дома Минсока немного покачиваясь, словно кружилась голова, но Бекхен чувствовал себя намного хуже. В деревне ненавидели духов. Она была одной из нескольких поселений, в которых о духах рассказывали только страшные истории. О жестокости и праздности посреди бедности и болезней. Несколько сотен лет назад их деревню от врагов ограждали сильнейшие духи — полубоги в волчьем обличии, которое они принимали каждую новую луну. В деревне начинались зверства. Дома и дороги окроплялись кровью, а волки выли, взывая к своему великому отцу. Бекхен никогда не слышал волчьего воя. В историях он описывался, как пронизывающий душу и тело, сковывающий, взывающий к ужасу, от которого люди сходили с ума. К новой луне начинали готовиться задолго: укрепляли дома, вязали амулеты и развешивали травы, отгоняющие духов. Но волки были столь сильны, что не замечали стараний отчаявшихся людей. Бекхену от рассказов родителей передалась лишь толика прежнего страха. Жители деревни больше задумывались об удачной охоте, чем о недостижимых духах, но у каждого к внутренней стороне одежды был пришит мешочек с сушеными травами. Сехун лежал спиной к двери, поверх одеял, и не сразу заметил возвращение брата. Юноша заворочался на постели, случайно роняя на пол подушку. — Я думал, ты придешь раньше, — сказал Сехун. Бекхен стоял на коленях, еще не осознавая, что вернулся домой, и не видел страха, отразившегося на лице младшего. Сехун в два шага оказался возле брата, осторожно прикасаясь к его плечу. — Бекхен? — Поздно, — всхлипнул блондин. — Уже завтра… Время прошло так быстро. — Что завтра? Минсок сказал что-то плохое? Бекхен горько улыбнулся, чувствуя подступающую тошноту. Как он мог рассказать обо всем Сехуну? — Бекхен, пожалуйста… — Нет — нет. Не страшно. Завтра тебе исполнится пятнадцать, — Бекхен вновь улыбнулся, но это лишь сильнее ранило сердце Сехуна. — Как раз в новую луну. — Как в легендах, — постарался поддержать младший. Но Бекхен заплакал сильнее. Надрывно, срывая горло криками, приводя Сехуна в настоящий ужас. Юноша обнял брата, чувствуя, как сильно тот дрожит. Сехун страдал от собственной беспомощности, сильнее обнимая Бекхена. Сехун не понимал, что завтра должно произойти, но возненавидел этот день. Чондэ проснулся от воя. Тихого, словно зверь находился за холмом и даже дальше, но сердце все равно заходилось нервной дробью. Брюнет стер капли пота, которые выступили на лбу. Чондэ не чувствовал, что вся спина влажная, потому что тело отзывалось плохо, охваченное странным холодом, словно потусторонним. Юноша опасливо приблизился к окну. Разумом он понимал, что волк не может находиться возле его дома, но сердце буквально разрывалось. Перед глазами неровными пятнами расползались черные круги. Чондэ приподнял плотную ткань штор, но не увидел ничего, кроме стройного ряда деревьев и белого снега. Вспомнилась алая ткань, распростертая на белоснежном полотне. Наверное, это было знаком надвигающейся опасности. Чондэ понимал, что поддается панике — беспорядочной и иррациональной, она оставляла в душе юноши разрушения. — Даже если это волк, — шептал брюнет, убирая за пояс короткий нож, больше похожий на стилет, — что невозможно… Даже если это волк, он придет за едой. В пустом лесу ему делать нечего. Он уйдет дальше, а мне нужно будет только переждать. Немного. Звери редко нападают первыми, а я злить волка не собираюсь. Чондэ пододвинул стул к окну, чтобы наблюдать за тем, что происходит снаружи. Сейчас было около шести утра, и было достаточно темно, чтобы Чондэ почувствовал себя некомфортно. Он хорошо понимал, что ничего не сможет сделать, если его опасения оправдаются. Чондэ не видел смысла бежать в деревню. На самом деле, это было бы глупейшим решением. Юноша успокаивал себя, представляя, что это вечерние сумерки и день скоро закончится. Сехун чувствовал себя нехорошо. Больше эмоционально, чем физически, и это заставляло его грустить. Юноша нехорошо справлялся с сильными эмоциями. Он не понимал, как люди остаются спокойными, если их что-то тревожит. Бекхен был эмоциональным, возможно, слишком, потому что Сехун всегда чувствовал — видел — его состояние. Бекхен еще не проснулся. Сехуну было скучно, но он был немного рад, что может некоторое время побыть один. Сехуну не было плохо, он не чувствовал боли и расстройства, он просто проснулся со странным пониманием: что-то изменилось. Внимательно оглядел дом и улицу через окно. Жителей в деревне осталось совсем мало и Сехун редко встречал кого-то на улице. Юноша решил подождать, когда проснется Бекхен, чтобы они снова вместе сходили к Минсоку. Братья не разговаривали много, но Сехун чувствовал себя спокойнее. Если он вспомнит сон и испугается его, Бекхен обнимет и будет гладить Сехуна по голове до тех пор, пока младший не перестанет дрожать в его руках. Но Сехун не чувствовал страха, и думал, что не может обратиться к Бекхену. Сехун наблюдал за тем, как приоткрываются на выдохе губы брата и думал, в какой момент Бекхен откроет глаза, но блондин спал крепко. За долгое время, их ночь прошла спокойно. Прошло не менее часа, и Сехун понял, что он чувствовал — ожидание. Чего-то плохого, что заставит его и Бекхена плакать, а Сехун плакал редко, поэтому собственные чувства его так сильно беспокоили. Он все сильнее хотел, чтобы Бекхен проснулся, потому что вчера у братьев был странный разговор. Сехуну казалось, что он не обратил на него должного внимания. Перед новой луной старые жители выглядели напряженно и рано возвращали детей в дома, даже если на улице было еще светло. Сехун расстраивался из-за этого каждое лето. Но ночь всегда проходила спокойно, поэтому юноша не понимал, почему взрослые так поступают. Сехун неаккуратно качнулся на стуле, сильно наклоняясь назад. Он неловко взмахнул руками, не дотягиваясь до стола, чтобы ухватиться за него, и упал на спинку стула, которая больно впилась в его кожу. Падение не было громким, но Бекхен встал, еще сонно прищуривая глаза. Сехун слабо улыбнулся, его спина неприятно пульсировала, и он не мог поняться самостоятельно. Юноша думал, что похож на жука, что ему не нравилось. — Как давно ты проснулся? — спросил Бекхен, поняв, что ничего не произошло — непоправимого. Сехун слышал его облегченный вдох. Неловкость младшего должна была позабавить Бекхена, но смеяться он не стал, даже не улыбнулся, и плохое предчувствие Сехуна усилилось. — Около получаса назад. Сейчас уже светлее. — Не ходил к Минсоку? — Нет. — Хорошо. Бекхен поправил постель. Она не была ровно заправлена, просто прикрыта одеялом, чтобы дом не выглядел неаккуратно. — Мы сегодня не пойдем к нему? — спросил Сехун. — Нет. — Почему? Вчера я выпил всю настойку. Бекхен улыбнулся. Растянул губы, потому что это не было проявлением положительных эмоций. — Ты стал лучше спать. Попробуй сегодня заснуть самостоятельно. Если не получится, я заберу твое лекарство. — Минсок будет злиться. Бекхен, как только встал, отвернулся от Сехуна. Его движения были нервными и поспешными, и он часто что-то ронял. Бекхен некоторое время смотрел на вещь, прежде чем наклониться, чтобы поднять ее. Он тоже чувствовал себя нехорошо. Несмотря на спокойный сон, Бекхен почувствовал прежний страх, открыв глаза. Это было похоже на снежную лавину, погребающую тебя под холодной пучиной, с которой ты не в состоянии справиться. Дрожь проходила от кончиков пальцев и до сердца, заставляя его биться. Быстро — быстро, и сердцебиение становилось раздражающим шумом. У Бекхена быстро заболела голова. Хотелось лечь, но Сехун выглядел слишком взволнованным и напуганным, широко раскрыв глаза. Бекхен смотрел на брата и в полной мере осознавал, что Сехуну исполняется — всего — пятнадцать. У них были одинаково светлые волосы и светло-карие глаза, которые на солнце становились золотистыми. И лица были похожи. Бекхен чувствовал нежность, глядя на плавные скулы и вытянутые тонкие губы с немного опущенными уголками. Бекхен говорил Сехуну чаще улыбаться, иначе он выглядит отталкивающе. — Бекхен? — Что? — А если мне станет плохо ночью? — Побегу к Минсоку. Вечером или ночью, или ранним утром, когда еще солнце не взойдет. — Тогда почему не забрать лекарство сейчас? Я не буду его пить. — Ты хочешь увидеть Минсока? Поговорить с ним? — Нет. Это разговор был еще более неловким, чем обычно. Братья не поднимали взглядов, которые могли обнажить их эмоции, чувствуя себя ущемленными. Одинокими, что было хуже. Завтракать они сели поздно. Сехун, расставляя посуду, коснулся руки брата, почувствовав тепло его кожи. Он отступил немного назад, позволяя Бекхену пройти перед собой. Это не было хорошо, но юноши не захотели говорить о своей скованности, чувствуя неловкость от присутствия друг друга. День был долгим, тягучим, подобно смоле и Сехун про себя отсчитывал секунды. Не постоянно, а когда становилось нестерпимо скучно и страшно, если неприятное ощущение усиливалось. К вечеру Бекхен заварил чай с валерианой. Было странно, потому что Бекхен признавал собственное волнение и понимал, что Сехун тоже его чувствует. Их небольшая игра не удалась. Сехун мог бы улыбнуться и сесть ближе к брату, чтобы начать тихую беседу, но чувство неловкости усилилось. Сехуну хотелось пройтись, но на улице уже темнело и почему-то было страшно выходить из теплого дома. Бекхен взбивал подушки. Они становились похожи на облако, и Сехун ждал, когда они поднимутся и ударятся о потолок. В их доме было бы свое небо, всегда ясное. — Ты не будешь ложиться? — спросил Сехун, лежа под одеялами и наслаждаясь теплом, медленно перерастающим в жар. Он любил эту грань, потому что приятнее просыпаться от тепла, а не от кошмара. Бекхен сидел за столом и наливал уже четвертую чашку чая, выпивая его прежде, чем тот остынет. Сехун беспокоился, что брат обожжет горло. — Нет. — Не хочешь? — Посижу еще немного. Сехун смотрел на потолок, все еще представляя лениво плывущие облака-подушки. — Чем займешься? — Не знаю, — ответ был простым, но Сехун слышал в нем грусть — обреченность, от которой хотелось укрыться — не поддаваться. — О чем вы говорили с Минсоком? Сехун боялся, что Бекхен разозлится — он разозлился, юноша чувствовал переменившееся настроение, но не хотел еще одно утро жалеть о том, что не попытался. — Говорил Минсок. Он неплохой собеседник, если найти тему, — голос Бекхена звучал нервно, как и весь день, подобно струне. Сехун понял, что отсчитывал не пустые секунды, а время до того, как брат сорвется. Или закричит, или заплачет. Так всегда происходило. — Вы говорили обо мне? — Не больше необходимого. — Значит, обо мне. — Сехун не был зол или расстроен. — Что должно произойти? Или… мы пережили? Сехун не видел брата. Он закрыл глаза и пытался чувствовать больше, предугадывая изменения в выражении Бекхена. Когда он хмурится, приподнимает верхнюю губу, словно скалится. Сехун считал это забавным. — Не пережили, — тихо ответил Бекхен. — Тогда чего ты ждешь? — Худшего. — А оно обязано произойти? Бекхен не смог ответить, что «нет». Почему-то он был уверен, что Сехун обратится. Это было почти жестоко с его стороны, но Бекхен не желал смотреть на ночь — ее последствия — через туман лжи. Принять то, что на новую луну он потеряет брата, было не сложно. В мыслях. — Не знаю. — И мне нужно для этого заснуть? — Не знаю! — резче ответил Бекхен, закрывая рот ладонью. — Прости. — Я понимаю, — спокойно сказал Сехун. И это было самое плохое. Юноша закрыл глаза. Сехун не устал, поэтому спать не хотел. Разговор с братом помог ему, Сехуну больше не было страшно, даже немного… интересно. Юноша много думал о том, что должно было произойти. Вспомнил собственные слова… «как в легендах», и грустно улыбнулся в одеяло, пропитанное пряным запахом трав и мыла, от которого руки становились сухими и покрывались сетью тонких белых трещинок. В легендах на полную луну приходили молодые волки. И Сехун вспоминал, как описывали их величественность и жестокость, которая не вызывала в юноше ненависти. Он всегда думал, что это из-за страха. Бекхен прислушивался к ровному дыханию брата, позволяя себе стать слабее — несчастнее. Он сел на край кровати, бережно поправляя съехавшее с плеча Сехуна одеяло и заскользил ладонью по спутанным волосам, перебирая тонкие пряди, которые при свечах казались медного цвета. Бекхен прислонился к стене, продолжая гладить брата по волосам и щеке, и задремал. По домам скользил тонкий лунный луч, с любопытством заглядывая в окна и следуя дальше, пока не остановил свой взор. Духи, скрывающиеся за грузными тучами, ликовали. Они отступали, чтобы луна полностью осветила юношу с бледными веснушками на щеках. Минсок, единственный, кто не спал в деревне, наблюдал за странным движением луны, которая казалась удивительно близкой. Мужчина открыл окно и протянул руку, но не смог прикоснуться к холодному серебру, потому что этого были достойны только волки — ее проклятые дети. Услышав протяжный вой, Минсок не удивился. Он закрыл окно, задернув шторы, и поспешно потушил две свечи, что стояли на подоконнике. Вой повторился. Он звучал отчаянно, взывая к человеческой жалостливости, но Минсок знал, что сердца жителей жестоки и равнодушны. Как и сам лекарь, который скрылся в темноте дома, спрятавшись в щели между шкафами. — Меня это не касается, — говорил Минсок, закрывая уши руками, чтобы не слышать, как вой становится громче. Ближе. Мужчина не закрывал глаз, вглядываясь в мерцающий отблеск луны на стекле, потому что так он не видел образов. То, как Сехун просыпается, сильно прогибаясь в позвоночнике — с отвратительным хрустом. Как быстро проснулся Бекхен? За несколько мгновений, думал Минсок, потому что он всегда чутко относился к младшему. В небольшой дом вбежали перепуганные жители со свечами. Они думали волк пришел из леса, но зверь лежал на развороченной постели, и не мог подняться на слабых лапах. Они не принадлежали ему от рождения. Жители видели зверя. Не обращая внимания на надрывный крик Бекхена, который хватал мужчин за одежду, за руки, умоляя; они травили зверя огнем. Покачивающееся пламя отражалось в светло-карих глазах, делая их янтарными — яркими, как их описывали в легендах. Демоническими. Вой звучал не переставая. Все жители поднялись на ноги, поспешно кутаясь в теплую одежду и зажигая свечи, расставляя их вдоль окон. В глубоких чашах горели травы, горький запах которых просачивался в щели под дверьми, наполняя собой морозный воздух. Вой. Отчаянный, потерянный — «разве вы меня не узнаете?». Минсок моргнул, сознанием возвращаясь в дом. Кто-то стучал в дверь, но мужчина не желал знать. Он сильнее прижал руки к ушам, но чужой крик все равно достиг его: — Минсок! Прошу, помоги ему! Мужчина закрыл глаза. Он ничего не видел, поэтому не чувствовал за собой вины. Сехун не был его братом или другом, а от потусторонних сущностей лекарь защитить не мог. Они таились в душе юноши, медленно сжирая ее, чтобы обрести власть. И вот, по деревне бегает молодой волк. — Минсок! Мужчина отворачивается от двери. Он не собирается в этом участвовать: ни помогать, ни травить, но Бекхен продолжает стучать и кричать, давясь собственными слезами. Огни, более крупные — от факелов, приближаются к кромке леса и Бекхену кажется, что у него на мгновение останавливается сердце. — Минсок, он сбежал в лес! — в голосе смешалась радость и отчаяние. — Дурак, — тихо говорит мужчина. — И чему ты радуешься? — выкрикивает он в ответ. — Они не смогут найти Сехуна в огромном лесу. — Пустишь меня? — спрашивает Бекхен через некоторое время. Минсок знает, что не должен этого делать. У Бекхена покрасневшее лицо с влажными дорожками от слез, и кожа на утро станет обветренной, непривлекательной. Минсок думает об этом, проходя небольшое расстояние между своим убежищем и дверью, в которую блондин скребется короткими ногтями. — Почему ко мне пришел? — Думал, ты поможешь. — Как? Подставлю горло? Бекхен усмехается, нагло для его положения. — Тогда бы Сехун не выл. Они садятся за стол, не зажигая свеч. Минсок все равно видит, как блестят глаза блондина. Он свое еще не выплакал. — А утром… он вернется? — Да, и замерзнет насмерть в лесу. Не думаю, что он сбежал с шубой в зубах. Бекхен дергается, словно готов бежать за братом следом, но одергивает себя, осознавая всю нелепость. — И что? — Прячься, — серьезно говорит Минсок. — Ты брат волка. Полубога, которых изводили несколько столетий. Откажешься помогать — убьют. Жители не простят волка на своих землях, он должен остаться на страницах полузабытых легенд. — Я не смогу навредить Сехуну. — Как знаешь, — пожимает плечами Минсок. — А ты? — Я? — Можешь его вернуть или нет? — «Вернуть», — издевательски тянет мужчина. — Он не за юбкой сбежал, чтобы его возвращать, — Минсок некрасиво морщится, а Бекхен смущается собственных слов. — Волк живет в нем. Сейчас — при луне — он господин, потому Сехун и беснуется. — Он на жителей не нападал, даже не скалился. — Он не животное. — Я не ду… — Я слышу. Вижу, — вкрадчиво говорит Минсок. — Сехун не переродился, чтобы относиться к нему иначе. Бекхен упрямо поджимает губы. Он не понимает, как Сехун мог остаться прежним. Бекхен видел, как он разрывает одеяло, из которого летит пух, вплетаясь в коричневую шерсть. Она появилась на груди, возле сердца — символично; потом покрыла все тело. Лицо менялось последним. Они смотрели друг другу в глаза, и Бекхен понял, что «Сехун» — имя человека, а не волка. На праздник урожая жители надевают макси лис — духов, которые охраняют поля. Зажигается большой костер, искры от которого долетают до неба, и каждый бросает в него несколько зерен — приглашают духов разделить радость. Но это другое, думает Бекхен. — Я хочу его защитить, — шепчет Бекхен. Минсок хмурится. Слова Бекхена расходятся с его мыслями, путаются и спорят друг с другом. Минсок не понимает его намерений, и продолжает говорить себе, что должен держаться в стороне. Мужчина осторожный и неконфликтный. Он думает, что нужно попросить Бекхена уйти. Если жители не поймают Сехуна — он превосходит их всех — начнут искать Бекхена. Минсок знает, что жители не отступятся. Бекхен должен будет привести Сехуна из леса. Но чтобы жители не делали, Минсок не хочет оказаться рядом. Наивно было полагать, что все окончится одной ночью. — Мы не можем помочь Сехуну. Бекхен старается не смотреть на Минсока, облизывая губы — признак дурного вопроса. — А нет… трав или настоек, чтобы… Сехун не обращался? Или спал на новую луну? — Жителей это не успокоит. — Если бы ты сказал… — Но я не стану этого делать, — обрывает его мужчина. — Бекхен, — Минсок ждет, когда блондин посмотрит на него. Он должен убедиться, что его действительно услышат. — Ликантропия опасна. Сейчас Сехун слаб и тело его не слушается в полной мере, но даже на дрожащих, слабых лапах он способен вырезать всю деревню. — Сехун не станет этого делать. — Он хочет жить. А жители преследуют его с горящими факелами, которыми можно издеваться над волком — или человеком — долгое время. Жители напуганы, и страхом они оправдают любую жестокость. — Сехун не стерпит, — Минсоку нравилось понимание в голосе младшего. — Жители не понимают, что губят себя. Страх и боль пробудят звериные инстинкты. Сехун не будет осознавать себя, что он проливает кровь. — Он остановится. — Если бы человек — враг — был один. Напуганный зверь и не менее напуганная толпа с факелами. С этого началась резня между людьми и полубогами. — Ты тоже боишься его? Поэтому не станешь помогать? — Я хочу, черт возьми, жить в покое в отдалении от деревни! — в нетерпении закричал Минсок. — И не иметь никакого отношения ни к Чондэ, ни к тебе, ни к Сехуну. Вы отравляете мою жизнь, — мужчина пришел в ужас, услышав в собственном голосе ноты отчаяния. Усталости, граничащей с обреченностью. У Бекхена дрожали руки. Слова Минсока не обидели его, сказалось напряжение прошедшего дня, и Бекхен чувствовал себя слабым, мягким. Хотелось укрыться одеялом, чтобы проблемы не смогли найти пути к нему. Блондин улыбнулся и поднялся. Минсок не извинится, а Бекхену в его доме больше делать нечего. Не смотря на грубые, колкие слова лекаря, стало легче — ничего не пугало. — Спасибо. Я пойду. — Куда? — Домой, — немного удивленно ответил блондин. — Я же говорил… — …что меня будут искать. Я помню, но не бежать же мне в лес. — Мне казалось, ты хорошо общаешься с Чондэ. Бекхен и не подумал о нем, сразу пошел к Минсоку. Стоял возле закрытой двери на коленях, умоляя, словно выброшенная шавка. А Чондэ был улыбчивым и отзывчивым, добрым, что это было ему во вред. Бекхен не знал, куда убежал Сехун, но кажется, он оказался благоразумнее брата. — А Сехун сможет его найти? — У людей специфический запах, — голос у Минсока был довольно скучный, тоскливый. Бекхен сравнивал его с дождливым днем, когда мелкая изморось неприятно щиплет лицо, и от нее не укрыться, — а Чондэ единственный на весь лес. — Спасибо, — Бекхен поспешно покинул дом лекаря, потому что эмоции становились все сильнее. Юноше не хотелось показывать Мисноку больше, чем он заслуживал. Мужчина не обладал мягким сердцем. В деревне было тихо, слишком. Было еще темно и Бекхену виделись размытые тени, от которых по спине проходила холодная дрожь, а в голове «стучала» тревога. Блондин ступал медленно, осторожно, словно тени могли броситься на него. Бекхену казалось, что они скалятся — насмехаются над ним. В их доме — единственном — горели свечи. На свету Бекхен чувствовал себя защищенным, несмотря на то, что духам это не помешало дотянуться до Сехуна своими жадными лапами. Бекхен был рад, что духи выбрали не его. Сехун был сильнее, и физически, и эмоционально. Более спокойный и сдержанный, немного похожий на Минсока. Сехун притягивал мотыльков, но оставался холодным, его прикосновения не могли согреть. Бекхен не смог бы убежать в лес. Послушно лег, позволяя жителям бить себя, и только тихо бы скулил от боли и горечи. Бекхен лег на постель брата, на разорванное одеяло, от которого пахло лесом — травами и зверем. Юноша закрыл глаза, прислушиваясь к мирному сердцебиению, которое звучало подобно колыбельной. Бекхен оглядел дом и подумал, что он большой для одного. Было непривычно смотреть на два стула за столом с яркими подушками, два горшочка на верхней полке, в которых Бекхен тушил мясо. Сехун не мог съесть его полностью. А подушку всегда выбирал желтую. В детве у Сехуна были рыжие волосы и веснушки выделялись на светлой коже. Бабушка называла его непоседливым солнцем и вязала красные или желтые свитера на зиму, у которых Сехун растягивал рукава. Бекхен ругался, а бабушка смеялась и гладила их по волосам, целуя в висок. Лес был гуще, или Бекхену так казалось, но дети его не боялись, даже заходили в него. Недалеко, чтобы услышать, если взрослые будут их искать, а вечером шепотом рассказывали друг другу, что видели. Бекхен и Сехун всегда искали ягоды, не веря взрослым, которые говорили, что они растут только у холма. Бекхен любил землянику, а Сехун смородину, жмурясь от приятной кислинки. Бекхен грустно улыбнулся, подумав, что в волчьем обличии Сехун быстро дойдет до холма. Чондэ удивленно наблюдал за тем, как к лесу приближается огненное зарево. Брюнет испугался, что горит деревня, но вскоре понял, что черного дыма, закрывающего луну, нет и огонь двигается медленно, не стремясь пожрать как можно больше. Чондэ всмотрелся в лес, он был тихим, и опасливо приоткрыл дверь. Помимо далеких криков, доносящихся словно через толщу воды, не было ничего. Юноша быстро вернулся в дом, чтобы накинуть куртку, и обошел дом, становясь лицом к огням. Чондэ не понимал, почему они приближаются к нему, но страха не испытывал. Жители не относились к нему хорошо, но не допускали и мысли навредить травнику. Обычно, лекари уходили в лес вслед за ними, но Минсоку нравился его обособленный дом на небольшом возвышении. И Чондэ, несмотря на свои теплые чувства, не был уверен, что вытерпит Минсока на своей территории. Огни покачивались, завораживая, и Чондэ несколько забыл, почему это его обеспокоило. — Словно взывают к духам, — с шальной улыбкой на губах, прошептал Чондэ, у которого в глазах «плясали» искры. Юноша почувствовал резкий холод, как если бы он нырнул в озеро, проломив своим весом тонкий лед. Чондэ дернулся, понимая, что мистический дурман спал. Духов, к которым взывали зимой, существовало мало, и всех их люди ненавидели, с упоением рассказывая истории о человеке, пронзившего сердце последнему такому духу. Чондэ считал жителей глупцами, потому что от духов не следует отворачиваться, пренебрегая и открыто выказывая свое неуважение. Духи были на удивление мстительны и злопамятны, особенно зимние. Такие же холодные, бескровные и отчужденные, которых не трогали пронзительные крики и предсмертные хрипы. Чондэ заметил, что не только огни факелов освещают лес. Подняв голову, он увидел ровный серебряный диск, глядящий на деревню. Тучи учтиво расступались перед ним, бережно окутывая, обещая защиту. Холод, от которого сводило зубы, вновь проник к юноше под кожу. Чондэ дрожал так сильно, что не мог сцепить руки, беспомощно скользя кончиками пальцев по коже раскрытых ладоней. — Волк, — севшим голосом произнес он. У Чондэ на дне сундука под кроватью лежали травы, отгоняющие духов. Брюнет никогда в них не верил, потому что более трезво смотрел на мир и понимал, что полубоги сушеных стеблей не заметят, только их горький запах. Для зверей он был более сильным и неприятным, заставляющий отступить. Звери не враги себе. Чондэ закрыл глаза, чтобы лучше ощущать свое нутро. Страха не было, легкое беспокойство и смирение, потому что идти против оборотня не имело смысла. Если тот потерял голову, Чондэ лишится своей в мгновение. Юноша улыбнулся. Принять судьбу оказалось проще, чем Чондэ представлял. Не было самоубийственного желания встретить волка с ножом в руке, проявив себя героем, но тупым. А бежать было некуда и тоже имело мало смысла. Чондэ вернулся в дом и поставил чайник в печь. Из-за пара его дом стал более приметным, но опять же… — Неизбежное, — произнес Чондэ, небрежно пожимая плечами. Луна будет властвовать еще несколько часов, а Чондэ был терпеливым. Жители кричали громко. Их голоса были полны злобы, даже между собой они разговаривали короткими резкими фразами, похожими на лай. У Чондэ они вызывали отвращение. На столе перед ним стояла вторая чашка остывающего чая, но он еще сохранил приятный цветочный аромат, и юноша наслаждался уютом и покоем. Ему нравилась эта ночь. Волнующая и умиротворяющая, Чондэ казалось, что он оказался на грани, но не спешил отдавать свое предпочтение одной стороне. Жители видели мир черно-белым, не допуская мыслей, что оборотень не желал становиться таковым и не стремился разрушать и убивать. Это сломало бы немногочисленные пласты, на которых держался их двухцветный мир. — Волк, — тихо повторил брюнет, словно это могло привлечь зверя. — Удивительно. Голоса жителей становились ближе, заставляя Чондэ хмуриться. Он не хотел, чтобы ослепшие от собственной беспомощной ярости люди тревожили его. Ночь, пусть и была взбудораженной, еще не потеряла своего очарования, и луна была щедра. Пленительна. Крики делали природную красоту грубой, подобно плохо обработанному камню, который вместо произведения искусства остался бесформенной глыбой. И от нее хочется отвернуться. Чондэ завороженно смотрел на небо, продолжая улыбаться и чувствовал себя, как во сне. Он не слышал, как к дому приблизились. Что-то ударилось о дверь, заставляя Чондэ с огорчением обратить внимание на себя. Тихий скулеж, наполненный мольбой. Волк был в отчаянии и выбился из сил, потому что это была его первая ночь. Он не привык к изменившемуся телу, к собственной неосознанности, когда он отклонялся от горящего факела раньше, чем видел его. На губы Чондэ вернулась мягкая улыбка. Он недолго ждал. На снегу лежал волк — волчонок — с коричневой шерстью, окрашенной в некоторых местах алым. Солоноватый запах витал в воздухе, вызывая тошноту. Чондэ опустился перед волком на колени, рассматривая вытянутую морду с неровным рядом клыков. — Думал, я помогу тебе? — вопрос прозвучал насмешливо, и брюнет этого смутился. Светло-карие глаза волка закрылись, и вся его фигура отражала смирение. — Я не смогу внести тебя в дом, — тихо сказал Чондэ. — Сможешь подняться? Волк дернул ухом, тяжело поднимаясь на подгибающиеся лапы с намокшей от снега шерстью. Юноша шире открыл дверь, пропуская нежданного гостя, и было так странно смотреть, как в твой дом заходит оборотень. Потому что вдалеке все еще звучали голоса жителей, которые уже заметили пар, исходящий от одинокого дома травника. Чондэ замел следы так, чтобы они не сворачивали к его дому. Выглядело странно, что волк пропал посреди леса, но юноша надеялся, что жители не станут врываться в его дом. Чондэ закрыл окна, чтобы с улицы не было видно зажженного света и придвинул стул к телу волка, который лежал на полу, медленно дыша. Он дернулся, когда ножки стула заскрипели о дерево, но успокоился. Чондэ понимал, что зверь ему доверяет. Юноша медленно гладил его по спине. Царапины, от которых на шерсти появилась кровь, были неглубокими. Волк, сбегая из деревни, не замечал веток. Чондэ сложил руки перед собой и опустил на них подбородок, чтобы волк видел его. Они лежали нос к носу и брюнету это показалось забавным. — Я думал, что не понравился тебе, Сехун. Волк удивленно моргнул, немного приподнимая морду. А Чондэ мог представить, как расширяются миндалевидные глаза, а на веснушчатых щеках появляется приятный румянец. Сехун не был закрытым, но немногие люди производили на него достаточное впечатление, чтобы юноша чувствовал себя живым. — Отдыхай, тебе это нужно. Сехун что-то проскулил, выражая свое недовольство. Что-то вроде «неинтересно, ты быстро меня узнал», но Чондэ нравилось, что младший не сильно переживал из-за обращения. Сколько бы Чондэ не улыбался, перед ним лежал волк, и спокойнее он себя чувствовал, понимая, что Сехун не собирается метаться от стены к стене, извиваясь и рыча. Сехун уснул быстро, сказалось долгое напряжение и, почувствовав себя хоть немного в безопасности, юноша расслабился. Его не разбудил даже стук в дверь и, видя, насколько измотан Сехун из-за слепой ненависти, Чондэ убедился в том, что не выдаст волка. Он приоткрыл дверь, позволяя тонкому лучу оранжевого света проникнуть в дом. Луч остановился в нескольких сантиметрах от морды волка, отбрасывая на стены кривые тени, которые пугали Чондэ больше оборотня. Брюнет провел ладонями по лицу, растирая его, чтобы казаться сонным. Прищурившись, он посмотрел на близнецов, что возвышались над ним. С озлобленными лицами и проклятиями, готовыми сорваться с губ, они вызывали в Чондэ антипатию. — Что? — Волк… — В этом лесу нет волков, — оборвал его Чондэ. Он чувствовал раздражение от того, что жители побеспокоили его. — Сегодня, в новую луну, младший брат Бекхена обратился. — Оу, — брюнет придал лицу растерянное выражение. — Но я все еще не понимаю, почему вы пришли ко мне? Я видел паренька несколько раз в деревне, его Минсок лечил. — Ты слышал вой? Он должен бегать где-то в лесу. — Минсок? Мужчины скорчили одинаковые гримасы, которые позабавили Чондэ. Он полусумасшедший травник, которого и в деревню пускают из жалости — жителям нравится тешиться себя тем, что могут обойтись без отщепенца из леса. Чондэ думал, жители более благоразумны. — Нет, — мужчина буквально рычал от злости, — брат Бекхена. — Сехун… в облике волка… бегает по лесу? — Да. — Нехорошо, — задумчиво сказал Чондэ. — Но волков здесь все равно не было. — Почему говоришь так уверенно? — вмешался в разговор чей-то высокий голос, от которого хотелось поморщиться. — Не спал. Луна почти не показывается полностью, а сегодня и светит так ярко — сына встречает. Жители недовольно загудели, а Чондэ хотелось пренебрежительно фыркнуть. Он правду говорит. — Следы обрываются недалеко от твоего дома. — Тогда мне повезло. — Не будь так беспечен. — Это все? Я недавно лег и мне бы хотелось немного поспать, прежде чем наступит утро. — Как в деревню пойдешь, будь аккуратнее. Чондэ закрыл дверь, чувствуя, как и в нем клокочет раздражение. Он выпил остывший чай и отдернув одеяло, лег на кровать в одежде и тонких кожаных ботинках, в которых вышел к жителям. Чондэ дрожал всем телом. В полудреме он пролежал до рассвета, открыв глаза одновременно с Сехуном. Юноша — теперь он действительно им был — сидел на полу, поджав под себя ноги, и опасливо оглядывался, но Чондэ видел, как любопытство плещется в карих глазах. Сейчас брюнет отчетливо видел перед собой ребенка и мысль, что его могли прижигать факелами, устроив нещадную травлю, заставляла Чондэ чувствовать ужас. — Доброе утро? — неловко спросил Сехун, склоняя голову к худому плечу с выступающими косточками. Сехун весь был каким-то угловатым и неровным, острым; Чондэ бы никогда не стал с ним обниматься. — Когда обратился? — Как только луна ушла. Чондэ поднялся, оправляя одежду. На светлой простыне остались серые следы от обуви, и брюнет пообещал себе хорошо выстирать ткань, как только на улице потеплеет. — Так всегда будет? — Каждую новую луну. Ты не урожденный волк, они могли обращаться по своему желанию, а луна их с ума сводила. Сехун нахмурился. Чондэ прошел в другой конец дома и юноша повернулся, чтобы его видеть. — Это смешно. — Что? — Ты боишься меня, — покачал головой Чондэ. — Даже если ты сейчас в обличии человека… — Не говори так. — Ты не можешь отрицать… — Я не отрицаю, но «обличие» звучит неприятно. — Хорошо, даже без луны ты сильнее меня. Можешь сломать мне руку, не прилагая усилий. Как тростинку — хрум — и я лишаюсь половины шансов отбиться от тебя. — Я не нападу. — Рад, что ты уверен в собственном благоразумии, но луна имеет на тебя огромное влияние, даже если она не новая. Уверен, что жители ожидали резни, поэтому решили убить тебя первым. — Они даже ничего не сказали, — голос Сехуна дрожал от обиды. — Ворвались в дом и, когда увидели меня, стали кричать. Потом все жители вышли. Женщины и дети только испуганно жались друг к другу, а мужчины окружили наш дом. Я боялся, они Бекхену навредят, потому и сбежал, — юноша всхлипнул. Чондэ просто не знал, что должен попробовать успокоить его. У Чондэ не было человека, который заботился о нем и проявлял симпатию. Брюнет думал, что младший плачет, потому что ему это нужно. — Но Бекхен остался в деревне. Жители не будут им довольны. Не он обратил тебя, а природа, но клейма брата волка ему не избежать. Сехун дернулся, на мгновение перестав всхлипывать, и в доме стало слишком тихо. Чондэ удивленно понял, что отвык от тишины всего за одну ночь, теперь она казалась ему холодной, неуютной. Он повернулся к младшему, подбирая слова, чтобы продолжить разговор, и увидел, как Сехун ползет на четвереньках к двери. После первого обращения его тело болело. Юноша опасался, что, попытавшись встать, он почувствует неправильность. Волки не ходят на двух лапах. Это пугало Сехуна, потому что он не хотел чувствовать себя зверем. Чондэ схватил его за ногу. Не слишком заботливо, и юноша упал на пол, больно ударившись носом и подбородком. Сехун застонал, поворачиваясь на бок и цепляясь ногтями за неровные доски, свободной ногой пытаясь оттолкнуть Чондэ. — Ты что творишь? — раздраженно шипел брюнет. «Не было сил» у Сехуна, означало, что он в состоянии перебежать за холм и оборвать все ягоды, которые там росли. Чондэ бы умер от разрыва сердца еще в начале «потери сил». — Пусти. — Ты дурной! — в отчаянии кричал Чондэ. — Я должен вернуться и уберечь Бекхена. — Конечно, — едко процедил брюнет, — двух братьев проще сжечь в одном доме, чем бегать за одним по лесу, а другого презирать и обходить стороной. — Бекхен будет плакать. — Сам перестань своими влажными щеками по полу елозить, он у меня чистый. Сехун посмотрел на старшего с отчаянием, кусая губы, не замечая, как оставляет на них маленькие алые ранки. — И что делать? Чондэ сел на пол, выпуская чужую ногу. Он устал, снова хотелось спать, но брюнет только моргал, чтобы предметы перестали казаться размытыми и бледными, словно в дымке. — Себя спасать. Трусливо и эгоистично, но так, чтобы остаться живым. Сехун смотрел на Чондэ и не видел смущенного, нелепого травника, который не знал с какой стороны подступиться к Минсоку. Чондэ улыбался грустно, но уверенно. Сехуну стоило попросить, и его бы спасли, ушли вместе с ним, и Чондэ бы не пожалел. Не стал бы корить младшего за оставленные в доме в лесу надежды и мечты. Сехун наконец понял, почему Чондэ, живя в отдалении, ни в чем не нуждался… Возможно, немного в Минсоке. Сехун даже чувствовал злость, потому что мужчина отвергал симпатию Чондэ. Сехун смотрел в темные, почти черные глаза травника, в которых не было любви. Два сердца изо льда не могли согреть друг друга, но в Чондэ было нечто… Сехун не мог этого описать, он чувствовал — сердцем, душой, телом. Чондэ, не любя, мог сделать Минсока счастливым. Сехун ощутил укол обиды и зависти. С брюнетом было тепло и правильно; Чондэ был домом — единственным местом, в которое ты пожелаешь возвращаться изо дня в день. Мысли о возвращении в деревню более не будоражили Сехуна. Родной дом казался иллюзией — манящей, но пустой. — Мне хочется есть. Чондэ усмехнулся, восхищаясь чужой наглостью. — Поможешь? — Я не умею. Брюнет подвинул к младшему доску и нож, доставая из шкафа хлеб. Немного черствый, но Сехуну было все равно; желудок болел и юноша чувствовал на языке неприятный привкус сока, который хотелось сплюнуть и вытереть рот рукавом. Они больше не говорили, но в тишине не было отдаляющего холода и желания отвернуться, чтобы избежать взглядов. Наоборот, Чондэ смотрел прямо, а Сехун легко улыбался, не испытывая неловкости, и смотрел в ответ. Было до странного приятно. — Я больше не хочу сбежать. — Хорошо, — спокойно ответил Чондэ. Сехун чувствовал, как жар медленно поднимается, обжигая щеки и кончики ушей. Юноша не знал, как лучше выразить свое желание. Бекхен назвал бы его необдуманным, но события ночи научили Сехуна не оглядываться на брата. — Мне бы хотелось занять свое место. Рядом с тобой. — А ты уверен, что я свое место нашел? — Будем искать вместе, — пожимает плечами Сехун. Чондэ повторяет его жест. И все как-то до смешного странно и правильно, без «хороших» причин. Минсок стоял на площади — громко сказано. Здесь был дом, но три года назад он сгорел и место расчистили, оставив для подобных сборищ. Минсок сморщил нос, выражая свое отношение. Сзади к нему жался Бекхен. Блондин был немного выше Минсока, поэтому попытка была глупой, но Бекхен чувствовал себя немного более уверенно. Старик, негласно признанный главой деревни, плевался слюной, стуча деревянной тростью по промерзшей земле. — Мы должны найти волка. — Он опасен для наших детей! — Деревня породила отродье, — говорил кто-то с отвращением. Минсок не понимал, как у жителей, после ночи, проведенной в лесу, остались силы. Вернувшись в деревню, они нашли его с Бекхеном и выволокли на улицу, именуя это «собранием». Минсок хотел спать, и Сехун, укрывшийся в лесу, его не интересовал. Бекхен дрожал, сильно сжимая руку лекаря, но Минсок молчал, испытывая к блондину жалость. Он бы помог, несмотря на все злые слова, но не мог. В старой легенде говорилось, что при обращении нужно разбудить человека и духи не обретут над ним власть. Минсок не рассказал этого Бекхену. Спасать было поздно, а мучать блондина не хотелось. Минсок был против, чтобы Бекхен шел на площадь, но толпа все решила, и факелы не потушила, которые во многом могли убедить лекаря. Идти рядом с мужчиной, который высоко держал факел, было неудобно — Минсок не мог признать собственного страха, иначе стал бы перед огнем еще более слабым и жалким — легкой добычей. На площади их ждали женщины, оставив детей в домах, заперев двери. Они дышали ненавистью, которую подпитывал Бекхен. Блондин старался не говорить, реже дышать. Выглядел он жалко — сломленным, уничтоженным, но Минсок видел, что огонь горит не только на факелах, но и в глазах жителей. Мужчина подумал, что на площади их собрали, чтобы сжечь брата волка, но пока о жертвоприношении во благо молчали. — Волк мог сбежать за холм. — Я говорил, что зверя нужно бить сразу. — Ты же его и потерял. — Я?! — Травник обманул, — выплюнул кто-то зло. — Он всегда был сумасшедшим, мог и волка пригреть. Бекхен дернулся, сильнее сжимая руку Минсока. Мужчине было больно, но Бекхен был на грани — истерики или обморока, чего Минсок не хотел, с отчаянием понимая, что стерпит, если тонкий блондин руку ему сломает. К Бекхену с цинизмом относиться не получалось. Блондин нуждался в сладком чае и спокойном сне, но его и Минсока держали на морозе, потому что они должны быть на виду. Жители им не верили. Минсок чувствовал, как к их спинам прикрепили незримое клеймо — «чужак». По щеке мужчины заскользил опасный жар и Минсок не отшатнулся потому, что тело онемело. Он сожалел, что не мог видеть каждого факела; его мир сократился до одного — пылающего совсем близко. Оранжевый огонь мог облизать его кожу, оставляя на ней красно-вздувшийся след. — Ты можешь приманить волка? — Да. Бекхен уже царапал руку лекаря, Минсок чувствовал его ногти сквозь одежду. Плевать. Он лечил Сехуна и относился к нему снисходительно, но гореть за мальчишку не собирался. Бекхен обидится, и снова будет плакать — слишком много слез, что Минсока утомило, но мужчина вернется в свой дом на небольшом возвышении и будет один. В покое. Процессия из жителей двинулась к дому лекаря. Бекхен шел последним, потому что его оттолкнули от Минсока, сразу почувствовав сильную слабость. Минсок выдохнул. Сердце обрело покой, потому что он не слышал жалобных всхлипов блондина. В жизни нужно заботиться только о себе. Минсок вспомнил, где лежат необходимые травы, доставая сушеные «букеты», как только вошел в дом. Кто-то из жителей достал необходимую посуду — внук главы, который неплохо знал травы. Жители говорили, что немного подрастет и будет ходить в лес за место Чондэ. Минсок презрительно кривил губы. Чондэ ему не нравился, но при большем уме — хитрости — мог сменить Минсока. Жители знали, потому и терпели, балуя себя злыми мечтами. Бекхен, наконец осознанно взглянувший на жителей, испытывал отвращение. Их души были грязными, от соприкосновения с которыми руки было не отмыть. Блондин с трудом подавил тошноту. Травы в ступке были похожи на фиолетовый песок, даже пахли солью, рисуя в мыслях картину далекого моря. Бекхен устало прислонился к стене, надеясь на то, что Сехун не придет. — Может, пойдем к лесу? — Откройте окно, этого будет достаточно. Как только просьбу — приказ — Минсока исполнили, он поджег травы. Они горели прерывисто, выбрасывая в воздух искры, наполняя его сладким ароматом. Полупрозрачный пар окутывал Минсока, проникая ему под кожу. Дурман. Человек метил себя запахом, привлекая волка — они всегда имели слабость перед своей парой. Но зверь — собственник, и разрывал когтями тех, кто имел несчастье оказаться у него на пути. Минсок стоял у дальней стены, а жители перед ним, закрывая единственный проход. Мужчина всматривался в посеревшие от усталости лица и не чувствовал ничего, с жестоким любопытством ожидая Сехуна. Волк из рук пары мог принять яд, счастливо стуча хвостом о пол. Минсок уходить к духам не спешил, и поставил себя выше жителей. Бекхен медленно подошел к мужчине, его глаза были мутными, но сознательными. Кровь — не вода. Бекхен опустился перед Минсоком на колени, за что был награжден легкой лаской — мужчина гладил светлые локоны, не обращая внимания на неудовольствие жителей. — Все будет хорошо? — наивно спросил Бекхен. Минсок прикоснулся кончиками пальцев к шее юноши, огладив ее до плеч. — Да. Тишина леса испуганно расступилась перед воем, который невидимой когтистой лапой добирался до нутра — до души, желая растерзать ее с мстительным удовольствием. По легендам у волков не было души, а сердце им заменял осколок лунного света. А Чондэ казалось, что его кровь обратилась в жидкий лед. Брюнет усмехнулся побелевшими губами. Он испытывал животный ужас, когда за его спиной бесновался зверь. Чондэ медленно повернул голову. Рядом с ведром, в котором плавали грязные чашки, сидел Сехун, выгнув спину. Под тонкой тканью рубашки было видно коричневую дорожку шерсти, которая тянулась до треугольных ушей. Полубог — полуволк. Чондэ медленно осел на пол. Его руки дрожали, а внутренний голос вторил вою волка, но более тихо и жалобно. — Сехун, — проскулил брюнет, смаргивая выступившие слезы. Он чувствовал холод, который медленно тек по венам, замедляя сердцебиение. Чондэ с горечью думал, что смерть от страха приходит непозволительно медленно. Сехун на четвереньках подполз ближе, вдыхая запах Чондэ — горький дым от печи, горькие травы и кислые ягоды — смородина. Розовый язык скользнул по верхней губе юноши, но травы ему не нравились. Он носом подцепил край куртки. Чондэ подумал, что его сердце остановилось, когда Сехун взвыл первый раз, и происходящее — остаточные образы. Сехун вцепился зубами в небольшой мешочек, отрывая его от ткани. Отплевавшись от неприятного привкуса, осевшего на языке, Сехун уткнулся носом в шею старшего. Сехун любил смородину. Рядом витал сладкий привлекательный запах, но Чондэ был теплым и близким; уходить от него не хотелось. Чондэ слышал редкие гулкие удары, с трудом осознавая, что это его сердце. Ночью было не страшно — совсем. Коричневое ухо дергалось, касаясь щеки брюнета, и Чондэ действительно был сумасшедшим, если почувствовал настроение Сехуна — игривость. Брюнет немного повернул голову, и несильно прикусил ухо волка. Сехун радостно тявкнул. Он вообще понимает, что делает? Взгляд светло-карих глаз скользнул по Чондэ. Не понимает. Слишком мутные, словно стекло, и эмоций в них нет — пустота. И везде приторно-сладкий запах, который Чондэ не может узнать. Они дышат с Сехуном в унисон, но чувство неправильности не отпускает. Чондэ узнает только шиповник, но понимает, почему Сехун частично обратился. «Волчья ягода». Брюнет отползает от волка, который сразу отзывается воем. Чондэ слышит, как Сехун подходит к двери, следуя за запахом, и торопливо срывает травы, развешанные под потолком, собирая новый горький мешочек. Он заменяет некоторые травы, чтобы они перебили дурман, надеясь, что делает все правильно — Чондэ не был зельеваром и к сушеным травам прикасался редко. Сехун ушел и это больно бьет по сердцу Чондэ. Он продолжает крошить травы, растирая их между пальцев. Ему не хватает белладонны, которая входит и в «волчью ягоду», и в противоядие — он всю отнес Минсоку, когда ходил в деревню в последний раз. На тонких губах появляется горькая усмешка. Чондэ чувствует вину и разочарование, потому что невольно вспоминает о Минсоке, но его образ более не кажется привлекательным. У него лисьи глаза, как у духов, морды которых рисуют на масках. Сехун босыми ногами ступает по снегу; одет юноша в рубашку и тонкие брюки с тонким красным поясом, который ему летом подарил Бекхен. Сехун приподнимается на носках, но домов деревни не видно, и сердце юноши охватывает грусть. В деревне его кто-то ждет; Сехун без него задыхается, но не может вспомнить, как его пара выглядит. В сладком запахе Сехун различает легкие нотки цветов. Дети с весны плели себе и матерям венки; Сехун с братом приносили цветы домой, потому что считались достаточно взрослыми и не могли заниматься подобными глупостями. Но Сехуну нравилось пропускать между пальцев тонкие стебли и аккуратно разглаживать загнувшиеся лепестки любимых ромашек. Минсоку дети приносили несколько раз венки из колокольчиков, лекарь не отказывался, послушно опуская голову, чтобы дети могли дотянуться, и небольшие бутоны терялись в его темных волосах, оттеняя глаза. Сехун не мог вспомнить, какого они были цвета. Он приходил к Минсоку каждый день, наблюдая за плавными движениями мужчины и тонкими голубыми венами на руках. Почему Сехун выбрал его парой? Юноша остановился, поджимая пальцы на ногах, но холода не чувствовал. Сехун не помнит лица Минсока; совсем. — Сехун! — голос у Чондэ от бега хриплый и юноша слышит его тяжелое дыхание, испытывая жалость. Он виноват перед Чондэ, ведь обещал, что в деревню не пойдет. Чондэ падает перед ним на снег, сжимая в одной руке неглубокую чашу, из которой исходит горький дым. Сехун морщится и закрывает нос рукавом рубашки. — Воняет, — жалуется юноша, а Чондэ смеется. Звонко и свободно, словно он во всем мире один. Брюнет откидывает голову назад, и кадык натягивает тонкую кожу, по которой Сехуну хочется провести холодными пальцами. От чаши исходит жар и пальцы Чондэ покраснели, но он продолжает сжимать ее так сильно, что Сехун видит в этом жесте отчаяние. — Хорошо, — выдыхает брюнет. — Я боялся, что без белладонны запах дурмана будет сильнее. — Поэтому я выбежал из дома босиком? — Да. Очень холодно? — Нет, но мне бы хотелось вернуться. — Куда? — Чондэ прищуривает глаза, которые блестят искренним счастьем. Сехун думает, что нужно улыбнуться в ответ, но вместо этого всхлипывает. Наверное, Чондэ устал от его слез. — Идем скорее, — голос у брюнета мягкий, успокаивающий. Чондэ похож на огонь, который греет, но не обжигает, — я заварю чай. Сехун идет немного позади и несколько раз оглядывается, словно может увидеть деревню. Юноша не хочет в нее возвращаться, но если бы Минсок действительно был его парой, Сехун был бы рад. Он вспоминает, что в доме Минсока цветами пахнет сильнее, чем травами. Чондэ пахнет ягодами, но даже любимая смородина не волнует сердце Сехуна. Чондэ слишком хороший, поэтому всегда будет несчастен — это подлый, нерушимый закон. Ветер вплетается в темные волосы, путая их. Если Минсок — лис, то Чондэ — ворон. — Мне жаль жителей. — Почему? — удивленно спрашивает Сехун. — Ты испытывал к кому-нибудь ненависть? — Нет. — Поэтому не знаешь, насколько это сильное чувство. — Как любовь? Чондэ усмехается, на мгновение, касаясь груди, где бьется сердце. — Сильнее. Представь, что ты идешь по пустыне без воды — это уже медленная мучительная смерть. Твоими спутниками являются солнце и внутренний огонь, который разгоняет жар по твоему телу, выпаривая саму кровь. — Я сгораю; беспомощен перед стихией. — Если ты укротишь пламя внутри себя, солнце продолжит светить и твоя мука не уменьшится. Когда люди говорят, что преодолели ненависть — врут, и себе, и остальным. — Ненависть — солнце, — задумчиво произносит Сехун. — Солнце всегда ассоциируется с жизнью, радостью, празднеством. — Не согласен? Блондин качает головой. — Ненависть — солнце, — более уверенно повторяет Сехун. Бекхен смотрит на жителей, которые окружили их с Минсоком полукругом, и не помнит, как они шли от площади. У них над головами витал снег, оседая в волосах и на ресницах, что нравилось блондину. Бекхен не мог наслаждаться зимой, она отравила его потерей и чужой ненавистью, которая пылала черным пламенем в сердцах жителях. Жаль они не могли истлеть. Бекхен поднимает голову, чтобы посмотреть на Минсока. Его глаза закрыты, а губы поджаты, словно от боли, и блондин беспокоится — без Минсока ему жизни в деревне не будет. Он теснее прижимается к мужчине, чувствуя себя никчемным — слабым и жалким, ведет себя, как покалеченный пес; готов есть с чужой руки. Бекхен готов спать у ног хозяина. Жители не пойдут против лекаря, а блондин будет рычать на каждого, кто попытается их разлучить. Бекхен противен себе. — Дурман не действует, — говорит Минсок. — Я его не чувствую. — Сехун успел приблизиться к деревне? — Не знаю, — раздраженно отвечает мужчина. — Я не всесилен и не могу видеть весь лес. — Но почему дурман спал? — Чондэ мог его разогнать, это не так сложно. — А второй раз дурман не подействует? — Нужно некоторое время, чтобы подобрать другие травы, хотя бы часть. — У нас этого времени нет. — Ваше право, — пожимает плечами Минсок. Неприятно признавать, но его знаний о духах недостаточно. Его бабушка была шаманкой, но дочери не пожелали принимать ее знания. Женщина умерла, когда Минсоку было четыре. Он до стола не доставал, и бабушка рассказывала ему сказки, а не древние знания. Минсок не верил, что люди свергли полубогов огнем и мечом. Попытки жителей нагнать единственного волка выглядели откровенно жалко. «Никчемные», — шептали духи. — Тогда сожжем лес. Многочисленные взгляды впились в главу, полные осуждения или уважения, Минсок чувствовал презрение, от которого хотелось отплевываться, словно от песка. — Это безумие, — мужчина скривил губы, оглядывая жителей, которые словно лишились ума, готовые согласиться с любым словом старика. — Мы должны убить волка, — зло выплюнул глава. — И лишить нас дров, трав и ягод, которых всегда не хватало. — Без ягод можно выжить. — А без дерева?! — уже в отчаянии кричал Минсок. Как бы он не отдалялся от деревни, Минсок являлся ее частью. Они сносно переносили зиму, а из рассказов охотников Минсок знал, как тяжело приходится жителям других деревень, живущих на равнинах. Они были окружены просторами снега, борясь за сохранение тепла в домах. — Если волк останется в лесу, нам придется уходить. — Когда глава был недоволен, он выпячивал нижнюю губу, обнажая розовую десну. Выглядело отталкивающе, и Минсок опустил взгляд, что старик воспринял, как согласие. Жители медленно покидали дом лекаря, оживленно обсуждая предстоящую травлю. Минсок осел на пол. Он дрожал, несмотря на то, что Бекхен обнимал его и тихо напевал колыбельную. Приятный голос блондина заполнил тишину, за которой всегда следовал холод, зарождающийся внутри. — Они погубят нас, — шептал Минсок. Сил не осталось, но он все равно не видел смысла бежать за жителями, пытаясь их образумить. Мужчина посмотрел на чашу, в которой осталась небольшая горстка пепла. — Как себя чувствуешь? — обратился он к Бекхену, обрывая песнь. — Хорошо, — блондин был немного удивлен, но рад. Бекхен не испытывал к Минсоку симпатии, но они имели общее эгоистичное желание — жить. На улице вновь вспыхивали огни, превращая вечер в день. Бекхен чувствовал себя мотыльком, завороженный покачивающимся пламенем, которого касались снежинки, чтобы погибнуть. — И что нам делать? Минсок поднимается, отряхивая одежду, словно несколько пылинок на брюках самое большое волнение в его жизни. Но мужчина пытается скрыть дрожь в руках, потому что неожиданно утонченно «я» превратилось в «мы». — Чондэ рассказывал, как найти его дом. В деревне больше не будет покоя, а иметь дело с сумасшедшими я не хочу. — Тогда идем к Чондэ? — И Сехуну. Светлые ресницы юноши дрожат, и Минсок ожидает слез, но Бекхен улыбается — открыто и счастливо, раскрывая перед лекарем чистое сердце. Они быстро собирают в две корзины необходимые вещи, накрывая их сверху тонкими пледами. Толку от них зимой немного, но Минсока это немного успокаивает, потому что он ни разу не выходил за пределы деревни. Жители продолжают что-то выкрикивать, взмахивая зажженными факелами, и юношам удается незамеченными приблизиться к кромке леса. У Минсока сердце бьется в висках, оглушая, но он уверенно делает первый шаг в пустоту — в пропасть. Мужчине действительно кажется, что он падает. У него кружится голова, но Бекхен поддерживает его за локоть, сжимая пальцы немного сильнее, чем следовало. Минсок чувствует чужое тепло; дыхание Бекхена близко-близко, с удивлением понимая, что дышат они в унисон. Мужчина поднимает голову, глядя на темно-серое небо с белыми искрами, и мир не рушится. — Бекхен, мы не в деревне, — выдыхает Минсок. Если бы у них было немного больше времени, Бекхен бы остановился, чтобы насладиться трепетным мгновением. Он лишь вскользь смотрит на мужчину, на щеках которого «расцветает» приятный румянец, чувствуя, как сердце пропускает удар. Минсок прекрасен. Бекхен думал, что глаза у мужчины некрасивого пыльно-серого цвета, но они голубые. Похожи на летнее небо. — Первая лента, — указывает на тонкую ткань Минсок, касаясь ее кончиками пальцев. — Мы должны идти прямо? — Думаю, да, — мужчина не чувствует себя уверенно вне дома, с сожалением понимая, что никогда не вернется. Он не любил деревню, но в теплом доме жило его сердце. — Если заблудимся, пойдем к холму. — Чондэ собирает возле него ягоды. — А ведь жители нашли его ночью, — взволнованно шепчет Бекхен. — Они и нас найдут, — Минсок не думает, что это следовало бы говорить, но лес и тишина почти приводят его в ужас. — По следам. Бекхен шепчет что-то одними губами — что-то плохое, чего Минсоку слышать не стоит. Темные брови мужчины удивленно приподнимаются, но ему нравится то, как блондин осторожно относится к нему. Минсок чувствует себя нужным, значимым. Не как в деревне — «лекарь», а необходимым, чтобы они могли видеть и прикасаться друг к другу. Минсок немного поднимает руку, касаясь пальцами чужого запястья. — Тук… тук, — повторяет он сердцебиение Бекхена. Руки у блондина теплые, а у Минсока холодные, что кожу пощипывает — он забыл перчатки в доме. Ветер приподнимает светлые пряди — у Бекхена кончики ушей алые, ярче мака. Минсоку кажется, прикоснись — обожжешься. — Я тебе нравлюсь? — не лучшее время для разговора с плохим итогом, но в лесу тихо и Минсок волнуется — немного паникует. Чтобы не бояться высоты, не нужно смотреть вниз, а мужчина боится еще раз поднять голову и увидеть небо, потому что начинает кружиться голова. Несмотря на сильный ветер, Минсок задыхается. — Да, — отвечает Бекхен, смущаясь, возможно, несколько меньше, чем полагается в подобных ситуациях. — Но не то, чтобы… Не как Чондэ. У него глаза влюбленные, словно ты цветок из хрусталя. — Он приносит мне цветы зимой, иногда. Минсок думал взять несколько свечей, они стояли на подоконнике, но мужчина смотрел на поникшие желтые лепестки. Они выглядели печально, оплакивая утерянную красоту. Минсок не помнил, как они выглядели. Цветы были некрасивыми — мертвыми, но уголки губ Минсока дрогнули. В доме пахло цветами, а мужчина их не любил, потому что их красота была хрупкой. Бутоны своим существом отсчитывали ускользающее время. Наслаждаться цветами было жестоко — они умирали, а ты смотрел. Смотрел и восхищался, вдыхая сладкий запах гниения, словно падальщик. — Ты не можешь полюбить Чондэ. — Почему? — У тебя сердце не из хрусталя, а изо льда. Чондэ его растопит. — Одно сердце на двоих — тук-тук — и мы умрем в один день. Бекхен не желает продолжать разговор. Он хмурится и старается не смотреть на Минсока, потому что обсуждение личных предпочтений кажется ему неудобным. Бекхен не знал, насколько лес большой. Из деревни он казался бесконечным, поэтому блондин не любил играть среди высоких деревьев, ветви которых трепетали, а листва что-то шептала. Сехун всегда убегал от него. Однажды Бекхену пришлось вернуться в деревню без брата, он боялся идти к взрослым, поэтому до вечера проплакал, спрятавшись под кроватью. Сехун вернулся в восемь часов, к ужину. Бекхен не кричал, слишком боялся, что брат снова потеряется. «Но я не терялся», — обиженно ответил Сехун. — «В лесу есть дом». «В лесу никто не живет», — сказал Бекхен, отряхивая одежду брата. «Но я видел дом». «Даже бабушка не знала никакого дома в лесу». «Я завтра тебе покажу. Меня к дому привели солнечные зайчики». Бекхен улыбнулся, чтобы успокоить Сехуна и уложить спать. Утром Бекхен рассказал все взрослым и их наказали. — Я вижу пар, — сказал Минсок, указывая рукой. До дома Чондэ они бежали. Юноши задыхались и некоторое время не могли постучать в дверь. С их губ срывались короткие хрипы и Бекхену казалось, что он выплюнул легкие, пока бежал, потому что не могло быть так плохо. Минсок пришел в себя раньше. Он дышал неровно, но мог с этим справиться. Мужчина заглянул в окно, которое не было полностью зашторено. — Сехун… в доме? — с трудом выдохнул Бекхен, его лицо было влажным и красным, потому что он протер его снегом. — Ничего не понимаю, — раздраженно ответил Минсок. — И тихо. — Чондэ не мог уйти. Его проблемы деревни не касались, но жители могли напугать Чондэ. Он хорошо знал лес и как безопасно перейти холм, поэтому Минсоку не хотелось оставаться без помощи младшего. Он настойчиво постучал в окно, которое неприятно звенело и дрожало под рукой мужчины. Бекхен прислонился к двери, прислушиваясь. — Тихо. Лес тоже оставался молчаливым наблюдателем, что немного успокоило Минсока. Он не думал, что жители начнут жечь деревья близ домов, а пройдут немного вглубь. Если они уже вышли из деревни, у Минсока и Бекхена будет некоторое время, чтобы уйти дальше и избежать огня. Минсок постучал вновь. — Чондэ! — его голос был хриплым, искажая звуки, и Минсок повторял чужое имя, пока горло не заболело. Юноши замерли. Страху и слепой необоснованной обиде поддаваться не хотелось, потому что при неудаче у них будет достаточно времени для этих чувств. Но дверь открылась — медленно, словно осторожность могла спасти от злых намерений жителей. — Минсок? Мужчина облегченно выдохнул. Он хотел подойти ближе, чтобы Чондэ увидел его, но ноги дрожали от усталости, и Минсок осел на снег. — И Бекхен, — со смешком ответил блондин, на лице которого вновь появилась широкая улыбка. Минсок думал, что поводов для радости нет, но сердце успокаивалось, словно убаюканное голосом Чондэ. — Сехун у тебя? — спросил Бекхен, на коленях подползая к двери, не обращая внимания на то, что шерстяные перчатки промокли и неприятно кололи кожу. — Да. Чондэ вытянул шею, чтобы видеть Минсока, который устало прислонился спиной к стене дома, полностью выравнивая дыхание. — Если мы не пойдем дальше, я уже не поднимусь, — сказал мужчина, отвечая на растерянность Чондэ взглядом, полным недовольства. Но Минсок казался близким, не отталкивающим, и брюнет немного боялся, что мужчина растает. — Ты не злой, — выдохнул травник. Минсок не понимал, что это должно значить. — Злы жители деревни, а мне бы хотелось поспать, но нет времени. — Сехун? — позвал Бекхен брата. — Я думаю, он немного обижен. Чондэ чувствовал себя неуютно. Сехун повернулся к двери спиной; он боялся, что Бекхен тоже считает его одержимым духами зверем, поэтому не хотел отвечать брату. — Сехун, — тихо обратился к юноше Чондэ. — Ты поступаешь нехорошо. Юноша опустил голову совсем низко, и брюнет видел, как на коже проступают острые позвонки, к которым было страшно прикоснуться. — Холодно, вы могли бы зайти. В приоткрытой двери можно было почувствовать тепло. Оно дразнило Бекхена, оглаживая оголенную шею, но не грело. Блондин задрожал сильнее, обнимая себя руками и корзинка, которую он отчаянно сжимал, ударила его по бедру. Бекхену казалось, что он очнулся от дремы, потому что лицо Чондэ стало более острым. Брюнет щурил глаза, потому что от эмоциональных переживаний хотелось спать. Чондэ ложился несколько раз, просыпаясь через полтора часа от вкрадчивого шепота Сехуна. Он сидел рядом, положив подбородок на край кровати, и смотрел — неотрывно, сильно смущая Чондэ. Чондэ проснулся менее часа назад, но с трудом держался на ногах. Он склонился над кружкой с горячим чаем, когда пришли Минсок и Бекхен, не слыша стука в окно. Сехун сидел на стуле у дальней стены дома. Когда окно дрогнуло, он прижал ноги к груди, крепко обхватив их руками, чтобы не дрожать и не скулить от страха. Сехун этого не всегда замечал — угадывал по обеспокоенным взглядам Чондэ. Брюнет отпил чай — медленно, ме-едле-енно-о. — Чондэ? — Сехун? — вторил юноше голос, который он не смог узнать из-за волнения. Сехун торопливо вытер вспотевшие ладони о рукава. Брюнет сделал еще один глоток, закрывая глаза на долгую минуту, и его голова начала клониться вниз. Сехун осторожно подошел к нему, поджимая пальцы, потому что пол в доме всегда оставался холодным. Когда они с Чондэ вернулись в дом, брюнет нагрел воды и заставил Сехуна распаривать ноги. Блондин знал, что не заболеет — это было небольшим проявлением чувствительности, но забота Чондэ трогала его, поэтому Сехун старался быть послушным. Он видел разочарованный взгляд Чондэ, когда был у Минсока, и немного боялся, что брюнет посмотрит на него так же. Сехун коснулся руки старшего, наклоняясь ближе, чтобы Чондэ услышал его сбивчивый шепот. — Кто-то стучит. Светлые пряди щекотали щеку и кончик носа Чондэ. Он поднял голову, неловко сталкиваясь с Сехуном, который продолжал держать его за руку. Пальцы у Сехуна были неестественно холодными, пока на шее и лице проступали неровные алые пятна. — Уже долго стучит, — продолжал шептать Сехун. Он подошел ближе, и Чондэ увидел в глазах напротив испуг, который привел его в чувство. — Отойди немного, чтобы не было видно. Сехун нахмурился. — Мы не можем запереться в доме, — мягко сказал Чондэ. — Если это жители, я отправлю их обратно. Они не навредят нам. — Мне это не нравится. Почему они пришли снова? — Они продолжают искать тебя. Сехун зажмурился. Ему нравилось проводить время с Чондэ, но юноше не хотелось оставаться запертым в доме. Сехун чувствовал себя несчастным из-за невозможности выйти на улицу. — Придется ждать следующую новую луну, — тихо сказал Чондэ. — Если сохранишь сознание — оставишь следы, чтобы увести жителей от дома. А сейчас я должен поговорить с ними. — Чондэ! Сехун видел, как неглубокие складочки на лбу брюнета разглаживаются. Голос Минсока. Он больше не казался наполненным льдом, скрытым осуждением и насмешкой, которые отталкивали Сехуна. Юноша не мог злиться на Минсока, но хорошо помнил его некрасивое поведение — пренебрежение чувствами Чондэ. И было неприятно видеть, как брюнет улыбается — неуверенно, но счастливо, прощая невысказанные обиды. На самом деле, Чондэ не любил говорить о своих чувствах. Хмурился каждый раз, когда Сехун пытался вмешаться. «Ты не знаешь», — тихо говорил брюнет, от волнения переставляя тарелки и чашки. Блондин щурился, несильно царапая свои ладони от бессилия. Чондэ и Бекхен были похожи. До раздражения, отвращения, потому что Сехун не мог их понять, и подобные разговоры оканчивались молчанием. «Не улыбайся», — говорил Сехун. — «Я тебя расстроил и хочу видеть твои чувства… Чондэ, пожалуйста». Минсок все разрушал. Его голос не был приятным, думал Сехун. Чондэ улыбался, но юноша был уверен — знал — что в сердце брюнета остались обиды. Чондэ предложил им войти. Сехун больно прикусил нижнюю губу, чтобы не закричать. «Я не должен обижаться, потому что мое место рядом с Чондэ». Бекхен позвал брата: «Я хочу обнять тебя», но Сехун прислушивался к тихим, быстрым словам Минсока, который глубоко вдыхал между предложениями. У Сехуна от злости защипало в глазах, и это было так нелепо, что юноша почувствовал стыд за свое поведение. Он поднялся и медленно подошел к Чондэ. Ему нравилось стоять у старшего за спиной, как бы оберегая, но Чондэ попросил его не выходить. Сехун и не хотел. В доме было тепло и пахло Чондэ, очень слабо, потому что с уходом луны в Сехуне осталось мало от волка. Голос Минсока стал громче. Сехун немного наклонился, чтобы касаться спины Чондэ, чувствуя его напряжение. Минсок почти кричал, но потом переходил на шепот — напряженный и взволнованный, и Сехуну хотелось закрыть уши, потому что волнение возвращалось. — Но что ты… Минсок вновь начал шептать — шипеть, подобно ядовитой змее, из-за чего Чондэ чувствовал себя нехорошо. Минсок иногда, «случайно» касался его руки. — Вы отведете нас? — пальцы мужчины лежали на запястье — на пульсе — Чондэ. Минсок не хотел чувствовать чужое сердце — это было слишком личным, но мужчина не мог убрать руку. Его сердце билось в том же ритме, и Минсок, достаточно напуганный лесом, нуждался в чужом присутствии. — Жители не могут сжечь лес, — возразил Чондэ, но Сехун, который стоял близко и мог видеть руки брюнета и то, как касается Минсок, знал, что Чондэ согласится. Не только бежать от пламени, но и войти в него. — Чондэ, ты не видел. Они действительно стали опасны. — Потому вы сбежали? — Бекхен боялся, и жители недобро смотрели на него. И я… пытался помочь им. — Дурман. — Да. Я думал — надеялся — Сехун не придет. Спасибо, что уберег его, — Минсок говорил и за Бекхена. — Жители вернулись на площадь; они стояли там, когда мы уходили. Они не были благодушны. Чондэ не мог насмотреться. Надышаться. Он касался Минсока и немного сходил с ума от тянущего чувства внутри. Чондэ сделал маленький шаг вперед — немного, но ближе. — Ты опьянил меня, — зло прорычал Сехун, лишенный внимания Чондэ. Он почти не касался младшего, отдаваясь чужому эгоизму. Без остатка. Блондин страдает от невыносимой боли; она охватывает все тело и Сехун иногда не может вдохнуть, задыхаясь в бессильной ярости. — Сехун! — воскликнул Бекхен, пытаясь протиснуться между Минсоком и Чондэ, что получалось плохо. Блондин улыбнулся — неуверенно, а потом звонко рассмеялся, прищуривая глаза, но все равно… были неловкие движения навстречу друг другу и тихие, невысказанные укоры. Братья поняли, что их разделяет не две ночи — за них не становятся чужими. Минсок удивленно смотрит на Сехуна — «откуда взялся этот мальчишка?», а юноша коротко рычит, скалится. Минсок видит, как отчаянно младший пытается удержать Чондэ, и улыбается. «Насмехается», — думает Сехун, ощущая горечь на языке. — Отвечай. Почему мы должны идти за тобой? Минсок немного прищуривает глаза; они похожи на кристаллы — прекрасные, но у Сехуна внутри все переворачивается. Минсок делает осторожный шаг назад, чтобы не упасть на снегу; вокруг его глаз появляются тонкие лучики морщинок. Он протягивает руку, немного опуская ее, чтобы Сехун мог дотянуться. Зачем? Юноша обнимает Чондэ за ноги — отчаянная попытка удержать, оставить их внутри дома — внутри маленького теплого мира, в котором пахнет травами и ягодами, из которых получается очень вкусный чай. — Чондэ, холодно, — говорит Сехун. «Закрой дверь, запри нас в спокойном мире». — Но сегодня теплее, — отвечает брюнет. Он грел руки о холодное сердце Минсока, и вновь тянется к его руке, переплетая пальцы. И Сехун думает, что потеряет сознание от боли, потому что Чондэ рядом с ним — не сделал ни шага. Рядом, так близко, что Сехун чувствует дыхание на своей щеке, продолжает говорить Бекхен. Он старается казаться уверенным, будто не замечая, что младший не смотрит на него; не слушает. «Замолчи, я теряю Чондэ», — думал Сехун, испытывая отвращение к собственному плаксивому голосу. — У нас есть немного времени? — Да, — отвечает Минсок. — Жителей не видно, они не смогут прийти сюда за десять или пятнадцать минут. Чондэ долго — слишком — отпускает руку Минсока, скользя до кончиков пальцев, не желая терять ощущения чужой кожи. И смотрит до последнего, вбивая гвоздь в и без того кровоточащее сердце Сехуна. Он обессиленно сидит на пол, низко склонив голову; касается подбородком груди, и чувствует, как бьется сердце. Медленно, неторопливо, почти спокойно, но Сехун понимает, что разочарованно. Рядом Бекхен — отчаянно обнимает брата, и Сехун понимает, что уже никогда не сбежит от старшего, потому что не сможет. Бекхен вернется за ним и так же обнимет, теплыми прикосновениями нашептывая о том, что они вместе. — …летом сплетем венки. За холмом много красивых цветов и больше не придется довольствоваться ромашками и колокольчиками. — Мне нравятся ромашки. — Да? А я думал, что Минсоку подходят колокольчики, — улыбается Бекхен. — Голубые. Я только в лесу увидел, какого цвета у него глаза. Сехун думает, что самое время заплакать. Некрасиво, с громкими криками, но не получается.