They

Вязко и сыро. Непреодолимо хочется поежиться да встать побыстрее, а может и переодеться, лишь бы не ощущать отвратительную дрожь и мурашки, скачущие по гладкой коже стройными рядами. От чего-то все говорят, что зима прекрасна: и снежинки, мерно опадающие на землю, таящую внутри себя литры пролитой кем-то крови, и морозный ветер, ложащийся на саднящие щеки, и даже промозглый холод, от которого немеют порою даже мозги. Она подобного не понимала. Ей откровенно претила мысль о зиме, о морозе и глупом снеге, который кто-то глупый называл пушистым, — сейчас она лежит в какой-то грязной каше, тающей под ее уже не самым теплым телом. Она чувствовала, как усталость убаюкивала ее, путая в кокон сонливости, фантомно-нежно шепча прикрыть глаза хоть на минуточку, утопая в иллюзии вседоступности спокойствия и покоя. Вот только таковых в ее жизни, как водится, не было очень давно. Она жила в бесконечном страхе, пронизывающим острыми иглами насквозь, и желании выбраться, вскарабкаться, выжить в этом жестком мире, который сама же себе создала. Ее звали Чуя. Или, быть может, Арахабаки. Она, будем честны, уже давным-давно забыла. Собственный стон отрезвил и заставил ощутимо дернуться. Казалось, с момента собственного рождения она, как бы не было мучительно больно, не позволяла себе показывать это, стенать или рыдать. Лишь стискивала зубы до сравнительно легкой боли, от которой порою казалось, что все они выпадут или лопнут, и шла-шла-шла-шла дальше. Жалеть себя, по обыкновению, девушка не привыкла — бесполезное занятие, — посему встала с холодного грязного снега, что уже превратился в отвратительную лужу и впитался в остатки девичьей одежды, и осмотрелась. Пусто. Куда отвратительная ее ненавистная личность направилась в этот раз? Хорошо бы, если они все еще в Йокогаме, а не выбрались куда-то за город в канун Нового Года, в который люди не замечают ничего, кроме себя и иллюзии нарастающего зимнего чуда. И все же, что же ей делать? Быть может, они сумели не умудриться выронить телефон далеко, и сейчас он где-то тут, мокнет в лужах «распрекрасного» снега? Великая Надежда умерла в Чуе довольно давно, но разве относится она к подобного рода мелочи? Едва ли. Превозмогая боль, она прошлась по округе, придерживая ошметки платья на груди. Руки бы оторвать тем, кто его порвал. Да и не только руки, судя по отвратительным ощущениям внизу живота. Оставалось лишь надеяться, что не случилось нечто неизбежное. Телефон нашелся. Выключенный и размокший, правда, но не суть. Чертова техника! Хотя, едва ли жучок (будто бы она глупая и его не заметила, ха!), который был прикреплен к нему, тоже сломался. А это означает, что остается лишь ждать — рано или поздно за ней определенно приедут. Вот только… Так сильно хотелось прикрыть глаза… Чуя едва могла бороться с этим, когда тело нещадно ломило, а в шее поселилась ноющая боль, будто бы нарочито призывающая по-скорее склонить голову к плечу и закончить мучения. Она позволила себе упасть на пол, совершенно не заботясь о будущих синяках, когда услышала звук приближающейся машины. *** Очнулась она уже в больнице. Неприятный белый свет ударил глаза, от чего так сильно хотелось простонать и вновь их закрыть. Отогнав ненужные мысли в сторону, девушка села в кровати, о чем тут же пожалела: живот нестерпимо жгло, а под сорочкой, как оказалось, нашелся огромнейшего вида синяк неприятного фиолетово-желтого цвета. О, так их еще и побили? Что ж, не привыкать. — Чуя-чан, как ты? Девушка вздрогнула как от удара и нехотя обернулась, нарочито медленно, чтобы растянуть этот момент до невозможного. Мори Огай. Он стоял так близко, что стало едва заметно неловко, пусть и неловкость для нее — очередная забытая с годами роскошь обычных и — главное — нормальных людей. С осунувшимся лицом, мешками под глазами, небывалой ранее бледностью и, будто бы нарочито, обеспокоенными глазами, он казался неправильным, эфемерным, поломанным. Неужто это она, Чуя, с ним такое сотворила? От подобного становилось чуть дурно и тошно. — Со мной все хорошо, сенсей, — неуверенно протянула девушка, силясь улыбнуться. Каждая мышца на ее лице противилась этому, отчего вышло как-то не шибко убедительно. Быть может, увидев себя в зеркале в тот миг, девушка и сама бы это поняла, но едва ли сейчас могла оторваться от разглядывания лица мужчины. Казалось, что сейчас, пусть и на сотую долю секунды, они стали едины, что их желания совпали, смешались в одно целое, переплелись и сцепились, отбрасывая все ненужное и неважное, лишь бы только лицезреть его лик. Мори-сан едва слышно вздохнул, присаживаясь рядом. Кровать чуть слышно скрипнула под его весом, а Чуя подумала мельком оставшегося рассудка, что вряд ли так опытные врачи должны вести себя с опасными для их же жизни психами. Подумала, а после едва слышно вдохнула, ощущая, как в легкие медленно пробирается аромат мужских терпких духов, едва заметного налета пота и всепоглощающей усталости. Все в этой палате пропахло медикаментами, спиртами и хлоркой, но не он, отнюдь, и девушка цеплялась за каждую секунду, проведенную около, лишь бы ощутить себя хоть немного не здесь. — Когда все хорошо, юные девушки не сбегают из больницы, перед этим убив пару охранников и уборщицу, — мягко замечает Огай, солнечно улыбаясь. Чуя знает, что все ненавидят ее за это. Знает также, что все в психиатрии прекрасно осведомлены об их проблемах, которые парой таблеток да смирительной рубашкой не уничтожить, но это не мешает им их ненавидеть лютой, отвратительно липкой, злобой. Чуя знает, но совсем никого не винит. Скорее, наоборот: все никак в уме не сложит, почему же он, её сенсей, все еще рядом, да и смотрит так спокойно, без тени страха иль презрения в глазах? Неужто ему плевать на тех, чьи сердца более никогда не смогут биться, точно пойманная в клетку птица, а глаза не подарят нежного взгляда близким в канун зимнего праздника? Людские жизни для него — глупость, раз он так прекрасно и до дрожи удивительно улыбается? Слишком много вопросов, а ответов — жалкий грош. Наверное, она все-таки что-то упускает. Наверное, Арахабаки знает куда больше, упиваясь сейчас собственным превосходством над вынужденной презираемой соседкой. — До Нового года остается всего ничего. Голос у Мори-сана мягкий и ласковый, а глаза — игривые, словно шампанское, да и в голову точно так же дают, оставляя сладкое послевкусие и пузырьки в носу. Он смотрит прямо, а говорит — спокойно, но отнюдь не так, как делают то с душевнобольными, а будто говорит с ней на равных, плевав на разницу в возрасте и её отвратительную и пугающую опасность. Чуя чувствует себя собакой, когда, тяжело дыша, наблюдает за каждым его движением и ироничным изгибом левой брови. Она ведь такая же — преданная и безнадежно влюбленная в того, кого бы уберечь от себя стоило, скрыть, утаить. Кого бы… Той, другой, отвратительной, не отдавать. — Ты ведь встретишь его со мной? Вопрос застает врасплох, а после медленно баюкает, успокаивая бущующий шторм в душе. Становится как-то… Легко. И бокал шампанского в руках, из ниоткуда появившись, не кажется чем-то странным или неправильным. Все будто бы… Так, как должно быть. Ознаменовано, правильно, прекрасно. И чужие руки на талии и ниже, манящие поцелуи с привкусом крови, тоже такие. Будто к ним все давно и стремительно шло. Чуе кажется, что покой в ее душе наконец-то нашелся. И покой этот есть только в двух сросшихся вместе вещах — в Новом Году и Мори Огае.