Небеса

       «Открой мне!»       Макс почти стонет, жуя фильтр сигареты. Он уже второй месяц бросить собирается. Гадость же. И Галя не довольна, что от него пахнет дымом и целуется горько. Галя всем недовольна, а ещё у неё серые глаза, как табачный дым. Галя — заменяет нужду, как сигареты — любовь. Макс устал.       Он похож на измождённого детьми историка. Макса почти 24/7 клонит в сон, пока небо плюётся снегом в прохожих. Небеса, почему-то, в этом году к нему совсем не благосклонны. Странно даже. Всю жизнь был хорошим мальчиком: ебал всех качественно, работал на износ, и нате, распишитесь, товарищ Иванов!       Макс сверху вниз смотрит на дом и прикидывает, сколько ночей архитектору пришлось оставить мягкие женские руки и рисовать-рисовать-рисовать. Две. Может, три. По мужской спине бежит мерзкий холодок. Максу не нравится эта мысль. Оставить женские руки.       Бре-е-е-ед.       Четвёртый этаж. Третье окно. Да убогие кружевные занавески, которые он терпеть не может. Они навевают мысль об уюте. Ведь точно такие же вешает его мать. Один в один. Блядское отродье! Только цветов не хватает в аскетичных горшках и кашпо.       Макс кашляет и трёт небритые щёки. Тюль нежно-нежно голубой, он помнит. Помнит, что, когда эта сучка убегает в душ, он пялится на эти чёртовы занавески и думает о небесах и треугольнике родинок под правой лопаткой. И то, как сладко и пусто в груди в такие моменты. Иванов почти любит эти моменты.       Если там небеса, то она ангел.       Руслан столько раз материл её и говорил, что нужно завязывать. Макс не слушает. Решительно шагает, слыша, как хрустит под ногой свежий снег. Макса почти выворачивает от нетерпения.       Он написал ей смс пять дней назад. А ведь после трёх дней молчания мы начинаем влюбляться. Три дня он её любил. Сидя, лёжа, стоя. В любом состоянии. Он её любил. А потом съехал с катушек.       Видел в Галиных ключицах, чувствовал в Настиных духах, ловил в движениях языка Лены. Он пошёл по кругу, который выводил на её горле. А потом пришёл ответ.       «Я больше не нуждаюсь в наших встречах.»       Двадцать пять часов назад, девятнадцать минут. У Макса окончательно отказали тормоза.       Синдром отмены ломает его больше суток. Корёжит, калечит нежные внутренности. Выворачивает наизнанку. Максу хуёво. Он знает.       Подъезд встречает ему холодным молчанием. Обычно в этих углах звенит смех. Серебристый, текучий, резкий. Эмоций в нём тысяча, но почему-то главной она выбирает презрение. Дикое, гибкое, колючее.       В лифте у Макса болит голова. Ломит виски и оглушает белым шумом. Выключите радио, прошу! Его тошнит, будто с дикого похмелья.        47 квартира. Звонок тугой. Он знает, что она одна. Он в это верит. Или хочет верить. Ему в нос забивается чёртова ангельская пыль. Противная, сладкая, нежная. Он не раз слизывал её с нити позвонков на женской спине. В тот момент, когда птица под ним теряла крылья. Но почему это создание оборвало крылья ему?       За что, Боже? — Открой мне!       За что, Боже? Она почти светится мягким сиянием. Его всегда поражали глаза: не знающие стеснения, откровенные, наглые. Они смотрели так, будто видели все его тайные помыслы. Они смотрели так, будто он был приколотой к бархату бабочкой. И сейчас она не изменила своим принципам.       Искусанные красные губы, наспех собранные в пучок волосы и сбитая футболка. От неё за версту несло сексом. От неё за версту несло желанной женщиной.       Девушка в красном платье.       Девушка во влажном полотенце.       Девушка в его футболке.       Последней она никогда не была.       Макс делает широкий шаг, хлопая дверью. Цепляет сильными руками упругое тело и целует. Нагло, властно, крепко. И, о чудо, девчонка ему отвечает.       Со сноровкой прирождённой гимнастки изгибается в его руках, влажно стонет от его рук на собственной заднице, распуская чёрные крылья. Самый грязный ангел его коллекции. Самый желанный трофей. — Сними с меня пальто, — хрипит он ей в ухо, одну руку запуская в трусики. Уже готовая, уже влажная. — Неужто ты смотрела порнушку, развратница?       Она лишь громко стонет, когда он нажимает на бугорок клитора. Худыми руками с силой тянет пальто вниз, выцеловывая его скулы, языком облизывая губы. Бесстыдно трётся о его пальцы, жмётся и мурлычет, что скучает. Максу хуёво, но он не собирается останавливаться.       Одним движением поворачивает женское тело к себе спиной. Макс рычит ей в волосы. Равная ему всем: характером, властью, красотой, ростом. Полная его копия. Одно сильное движение и влажная ткань рвётся в его руках.       Девчонка охает и чуть шире разводит бёдра. Он хочет её грязно, жёстко, по-животному. И совершенно нет дела до того, что дверь не заперта, что в подъезде слоняются люди. Умирать, так с наслаждением.       Он нагибает её, будто куклу. Макс задирает футболку и ищёт, ищёт на спине шрамы от крыльев. Макс злится, что ничего не находит, кроме блядских чувственных родинок.       Наматывает волосы на кулак. Дёргает. Он знает, что делает больно. Он делает это специально. Специально до колик в собственных пальцах. До её беспомощных криков и тихих просьб быть нежнее.       Он просил её не сближаться.       Ремень предательски скользит в его руках. Не поддаётся. И Максу ничего не остаётся, как обматерить весь этот мир и её в том числе. Наконец, кожей он чувствует её тепло.       Падший святой и невинная грешница. Неповторимый дуэт.       У Макса рвёт крышу от запаха её духов. У Макса рвёт крышу от того, как сейчас она выгибается и просит её отпустить. Нет, детка, ты слишком давно в этом дерьме. Теперь не выплыть.       Он берёт её одним сильным толчком. Трудно, влажно, тесно. Но берёт. Целует в макушку и снова тянет волосы назад, нещадно разрывая изнутри. Она чувствует каждую вену его члена, чувствует, как теряет сознание, а по бледным щекам текут слёзы.       Она впервые не держит перед ним марку. И Максу нравится это: её искривлённый рот, мокрые глаза и беспомощность. Иванову это кажется дозой. — Мне больно, — она почти рыдает под ним.       Макс видит, как к его ногам падают перья. Чёрные, глянцевые, гладкие. На вкус её кожа приторно-горькая, но от чего-то хочется лизать её снова и снова.       Она послана ему за десяток веков ожидания.       Он чувствует, как девчонка кончает с громким завыванием и новым потоком слёз и подводит его к кульминации. И он не может сдержаться. Внутренний садист его стонет, вырывается наружу и надрывно рычит в маленькое женское ушко.       Её спина кровоточит. Девчонка без сил отползает от него, подбирая колени к груди. Во взгляде нет испуга. От него сквозит пустотой       У Макса обрывается сердце. Он хотел её наказать, но отчего-то сходит с ума сам. Макс не замечает, как оседает на колени, хватаясь за голову. Он не понимает, что творит, и что творится.       Макс запутался. — Всё хорошо, — с надрывной хрипотцой сипит она в ухо, в каком-то порнушно-невинном жесте кончиком носа задевая его щёку.       Чужие-родные влажные ладошки аккуратно разжимают его пальцы, с какой-то звериной лаской выцеловывая шрам над бровью. Макс глубоко вдыхает, закрывая глаза, позволяя женским пальцам потеряться у него на затылке.       Ему хочется, почти хочется подобрать эти перья и пустить по ветру. Но всё ещё мокрые глаза не позволяют сдвинуться с места.       Солнцем разбужена и укрыта тоненьким кружевом…       Макс снова целует её. Так, будто в ней — вся жизнь. Так, будто она ему принадлежит. Слизывает всю горечь с её губ, неуклюже извиняясь за произошедшее.       Макс — псих, верящий в чертей и грязных ангелов. Макс завис. — Всё хорошо, оставайся, — впервые произносит она. Даже голос у неё не ломается.       И пусть утром это окажется сном, но он точно будет знать, что слышал это. Что смотрел в эти глаза и был уверен в том, что видел там похожую на любовь даму. Макс — псих и, похоже, безнадёжен…