***
Один раз всего лишь мне надо сказать: «Не стоит», — как ты тут же это делаешь. Для тебя, наверное, мои слова предостережения звучат по-особому возбуждающе, и ты воспринимаешь их как яростное согласие. Только мне потом смешно видеть, как ты ползешь враскорячку ко мне, и снова, и снова, и снова размазывая отвратительное месиво из слез и соплей по своему красному лицу. Как у индейца. — Я говорил. — Я не знал. — Ты знал, я тебе говорил. И ты молчишь, прекрасно понимая, что я прав. Насколько же я, чёрт побери, прав. Я говорил тебе, я шептал на ухо и смотрел тебе в глаза со всей серьезностью, на которую был способен: «Ты напорешься, и тебя пропустят через электромясорубку. Тебя превратят в кровавый фарш, и ты будешь паршивым кровавым фаршем с костями, с кровью, с волосами, с жиром и всем остальным, что есть в твоем паршивом блядском организме». Я ненавижу твою неосведомленность, и ты ненавидишь мою правоту. Когда ты напарываешься, я иду решать твои проблемы. Ты знаешь, как я их решаю, но каждый раз бежишь ко мне и цепляешься кашей вместо пальцев за мои ноги. Я их не решаю, золотце, пойми. Я делаю только хуже, и почему-то тебя это устраивает.***
В какой-то момент ты наконец смотришь на меня пустыми бездонными глазами; я думаю, какой же я мудак. И мне так хорошо от этого. Не потому, что… Нет, именно потому. На твоих по-детски безвинных глазах слезы, и губы, едва шевелясь, спрашивают: — Это обязательно? Я отвечаю улыбкой и киваю, им с твоей стороны слышу сдержанные бульканья соплей. Замечательно. Следуя моим словам, ты заканчиваешь душить кошку, взваливаешь застывший трупик на бок и дрожащей рукой неумело тычешь в нее армейским ножом. И? — …я не могу. Нет, ты можешь, раз она уже мертва. Твоя рука наперекор словам и чудовищному выражению лица упрямо двигается: нож, проложив себе неровный путь, вываливается вместе с резким движением неопытной ладони, вместе… …с маслянистой материей… …и ты с лицом, полным отвращения, пихаешь дурно пахнущую жижу в красную коробку из-под обуви, не закрывая картонной крышкой сразу. Содержание этой коробки достойно того, кому она посвящается. Кошачьи кишки. Он любил кошек, разве нет? Пусть подавится, думаешь ты, своей любовью к этим пушистым мерзостям. Отвратительные существа. Донышко быстро промокает, становясь влажным от крови. И ты давишься слезами над этой чертовой коробкой, намеренно вдыхая в себя смерть, и размазываешь уже не только слезы, но и кровь. Поутру один хозяин не обнаружит своего питомца.***
Мы на кладбище. Золотце, что думаешь делать? — Похороню его, — твой мутный взгляд, твои подрагивающие от холода плечи и нервная дрожь в руках, твое шелковое белье — нигде в этом нет уверенности. Только твоя особенная заколдованность, странный аффект от происходящего. Ты выглядишь очаровательно. Пальцем обводишь контур губ и подушечкой собираешь неодинокую слезу. Я раздражаюсь, ты плачешь слишком много. Сопля. Трусиха. Ничтожество. Ты, как всегда, соглашаешься с каждым моим словом, наверное, и не вникая в его подлинный смысл. Вот так просто прикрываешь глаза и робко киваешь головой, позволяя каплям обрамлять подбородок и скатываться по ключице. Мы на кладбище. Вспоминай: он не должен для тебя ничего значить. Он, как и все, пропустил тебя через мясорубку, и превратил тебя в фарш. Но сегодня он делает это в последний раз, — твои мысли преисполнены пылкой горечи и ожидания. Мы вместе находим для него укромное местечко. Ты осматриваешь о-крест-ности и удивляешься, какое вокруг нас множество крестов — красивых, уродливых, больших, маленьких, зеленых, красных, металлических, с надписями, без, — которые будто бы преграждают нам дорогу назад; за нашими спинами много деревьев, и все они с толстым многовековым стволом; над нами много листвы, но лунный свет пробивается через жухлую зелень несмотря ни на что, и от его пронзающего надзора нас ничто не спасет. Ты падаешь удрученно на голые колени, держась рукой за лопату, которой жалко начинаешь ковырять землю между двумя могилами. На одном надгробии написано одно имя, а на другом — другое. Их ничто не объединяет. Твои ноги тебя не держат, — в конце концов, печально становится и мне. Похоронить… что это значит? Физически «попрощаться» и отправить «в последний пусть». Многие люди слабонервны, поэтому им сложно совершить это меньшее из зол, эту самую малость, а после данной процессии им предстоит еще несколько недель понапрасну проливать слезы. В этот период им предстоит не только проливать слезы над похороненным человеком, питомцем, или что они там похоронят, но и похоронить его психологически. Научиться жить без этого, забыть и оставить в прошлом, — это по-настоящему трудно. Поднимаем планку: а как же…***
Нас непоколебимо разделяет что-то незначительное. Когда кто-нибудь осмелится узнать, что это, что же такого нас разделяет, он покатится со смеху. Со смеху прямо в белой машине в клинику конкретного назначения. Это зеркальное стекло. Нас разделяет идеально начищенное твоей рукой зеркальное стекло. В его безупречном отражении, в гладком, ровном и блестящем отражении этого стекла я вижу тебя, а по его другую сторону ты можешь видеть меня. У тебя красивые глаза. — Боже мой, — как-то восклицаешь ты чересчур восторженно с примесями неподдельного ужаса. Да мы же один и тот же человек, — иронично отвечаю тебе из отражения. На месте моей пренебрежительной ухмылки появляется твоя — беспомощная и отчаянная улыбка. Она так и шепчет: «Помогите мне».***
…как же похоронить себя? Наши взгляды на момент пересекаются, когда беспощадный месяц на небе заслоняется объемным облаком; твои большие глаза блестят в секундной темноте убийственно ярко. О чем мы думаем? Эй, золотце. Я стараюсь добавить в голос больше надежды и подбодрить тебя, но, путь мой голос льется без устали прямо у тебя в голове, надежда теряется по пути, и до тебя доходит сплошная беспросветная тьма в ядовитой разноцветной посыпке, которую мы покупаем на Пасху. У тебя явно складывается ощущение, что я стараюсь сделать все, что угодно, но только не то, что делаю фактически. Золотце, повторяю. У тебя есть кое-что, чего больше ни у кого нет. Ты можешь похоронить себя и остаться живой. Луна выходит из-за бесстрашного облака, облако плывет по небосклону дальше, а лунный свет почти непристойно ласкает кресты и надгробия. Яма вырыта, кишки в коробке ждут, пока их будут обдавать зверскими проклятиями, и тут нет никого, кроме нас, но свидетелей будет сполна: ты только глянь на все эти могилы. Пора все расставить по своим местам, и с придыханием ты опускаешь коробку, всего лишь на краткий миг прижимая ее к оголенной груди, на дно ямы. Прижимая ее к себе, ты, верно, прощался. Яма не очень большая. Будто для младенца. И на ее дне лежит красная коробка с мокрым кровавым дном. Твое лицо медленно становится каменным, — ты на стадии смирения, — и эмоциям труднее пробиваться сквозь барьер, выстроенный с моей помощью. Итак. Скажешь что-нибудь? Пожалуйста. А ты молчишь и со смертельным для меня бездушием смотришь вниз. Пожалуйста. Судорожный вдох такой, как словно бы ты задыхался от настигшей тебя внезапно лихорадки, и ты, смаргивая слезы и жуя ненасытно нижнюю губу, закатываешь глаза за веки: — Ты же видишь, да? Посмотри на меня. Я вижу тебя. Ты самое чудесное ничтожество, которое я повстречал в подаренной тобой жизни; твой голос пленительно мило перескакивает с одной тональности на другую, потому что ты на грани истерики. Самой настоящей. — Да, смотри именно сюда. Смотри и слушай: я тебя ненавижу. Эти слова врежутся в твою память и, пока ты будешь проживать замкнутую вечность в Аду, в который, не сомневайся, попадёшь, они из раза в раз будут звучать в твоём испещрённом паразитами мозгу заместо всяких мыслей. Обхватываешь поудобнее лопату, и твою коробку погребает под толщей холодной земли при мрачном свете луны. Я сказал, твою коробку? Прости, я ошибся. Это моя коробка, и меня погребают под толщей холодной земли, меня ненавидят, и мой мозг поразят черви. Твои руки безудержно бьет дрожь, и хоть лицо поразительно непреступно, я знаю: тебе очень и очень больно, ведь ты насильственно вырываешь из себя кусок. Из рюкзака ты достаешь две сколоченные в крест дощечки, а на одной записываешь красным маркером и скачущими буквами свое имя. Мое имя. И с размаху вонзаешь в притоптанную твоими босыми ногами кучку земли, представляя, что это не мое сердце, а мой глаз. Твой глаз. Ты давно хотел, чтобы заостренный конец этого пакостного креста вошел в мой мозг и стал неким символом отмщения. Твой мозг. Некоторое время ты просто стоишь на моей — твоей — могиле и топчешься. Если бы тебе хотелось в туалет, ты бы сходил прямо на эту кучку земли. Когда ты уходишь, у тебя нет права обернуться, а у меня — пойти за тобой. Это конец. Я ничего для тебя значить не должен, сколько бы там не значил на самом деле.***
Когда ты придешь домой в грязи, ляжешь спать с чувством нещадной усталости, а завтра проснешься к полудню, ты долго не будешь соображать, что к чему. Тебя насквозь проберет озноб. С чего тебе так легко… и почему так мучительно одиноко. Где твоя кошка с глазами, смотрящими необъятно преданно, и мягкой серой шерсткой; почему у окна темно-алые капли на ковре; куда девался твой рюкзак и почему лопата с ошметками грязи стоит у изголовья кровати. Наконец, почему твои руки в чем-то, что так недвусмысленно пахнет смертью.Ты похоронил незаменимую часть себя. Живи счастливо, золотце.