Есть Истина одна

*** Я... я ожидала, что столкнусь с дурным приемом. Я ожидала, что будут взгляды, перешептывания, презрение, демонстративное игнорирование. Но все оказалось гораздо хуже. Даже не скрывали свои ремарки – говорили в полный голос. Не просто не замечали меня – демонстративно отсаживались и отходили. А потом… потом их полные злобы и презрения лица окружили меня. «Как можно было допустить ее сюда?» - громко, на всю толпу, чье-то возмущение. И толпа подхватила. Они окружили меня, и на какой-то момент мне показалось, что они сейчас просто растерзают меня голыми руками. Они говорили, кричали злые, страшные слова, кто-то плюнул мне под ноги, кто-то замахнулся… в сплошном круговороте злобы я уже не различали лиц; сжалась и закрыла глаза, ожидая, что сейчас кто-то первым решится меня ударить… И в этот страшный момент, когда я ожидала удара, я почувствовала теплое поддерживающее прикосновение мужской руки - в надежде я обернулась, ожидая увидеть Алексея, который все же приехал спасти меня от них… И увидела Алексея Александровича. Я инстинктивно отшатнулась, но он прижал меня к себе теснее; его рука была как из железа. Сквозь зубы он прошипел: - Ради Бога, улыбайтесь! И перевел взгляд на кого-то за моей спиной: - Князь? Графиня? Ваше сиятельство? – ровным, спокойным голосом обращался он по очереди к кому-то. Под его взглядом воцарилась тишина. - Да улыбайтесь же! – еще раз нетерпеливо прошипел он мне. Я послушно растянула губы в чем-то, долженствующем изображать улыбку, и наконец обернулась. Никто не смотрел на меня; все смотрели на Каренина. А он повернулся ко мне и радушным тоном сказал: - Ma chère, как я рад, что вы все же решились прийти. Право, вам следовало послать за мной, я бы вас проводил. Пройдемте в нашу ложу, наконец. Крепко схватил под руку и повел, в абсолютной тишине; а я пошла, механически улыбаясь и пытаясь понять, что произошло. В ложе была Бетси; она выглядела скандализировано. Алексей Александрович самым невозмутимым тоном произнес: - Анна все же решила к нам присоединиться. И усадил меня. Через пару минут в ложу принесся Стива; за ним маячили фигуры Левиных. Пока все приветствовали друг друга, я пыталась прийти в себе, и не заметила, в какой момент с одной стороны от меня села Кити, с другой – муж. И начался спектакль. И я забыла обо всем, увлеченная, завороженная волшебным голосом Патти. …но все заканчивается, закончилось и это чудо. Я все еще сидела, потрясенная, - такое впечатление произвело на меня пение. Из забытья меня вывел резкий, злой голос мужа: - Она не пойдет с вами; уходите! Я обернулась; я увидела Алексея! Он стоял в дверях ложи, с недоумением глядя на Каренина. Лицо последнего не было мне видно, но его заведенная за спину рука была сжата в кулак очень сильно. - Уходите, - повторил он. Я встретилась глазами с Алексеем; я ничего не успела сказать: его лицо искривилось, он развернулся и вышел. Невольно я вскочила – бежать за ним. Из груди моей вырвалось рыдание. Мое движение уткнулось в железную руку мужа, который остановил меня: - И куда вы собрались? – резко поинтересовался он. - Но… - я с недоумением оглянулась и поняла, что ложа пуста: все уже ушли, и Стива тоже, и… Каренин подхватил меня под руку и не терпящим возражений тоном оповестил: - Мы сейчас же едем домой. - Но… - сделала я еще одну попытку и… встретилась с ним взглядом. Выражение его лица – жесткое, суровое, хмурое – напугало меня; в его взгляде читалась непривычная, незнакомая мне решимость, и я запнулась в своих возражениях. Я неуверенно попыталась вырвать у него свою руку, и потерпела неудачу. Его взгляд чуть-чуть потеплел: - Не съем же я вас, - пробурчал он, и повел меня наружу. И я пошла. *** Там и тогда мое решение казалось единственным верным и адекватным. Теперь, ночью, в моем кабинете, стало очевидно видно все недостатки этого решения. Что делать дальше? Есть ли вообще какое-то «дальше»? Там и тогда я поддался порыву. Она выглядела такой замученной и несчастной, была так напугана приемом, которое оказало ей общество; я руководствовался единственным естественным побуждением: защитить ее любой ценой. Я поставил свое имя, свою репутации между нею и толпой – и авторитета моего хватило, чтобы вырвать ее из их рук. Но – что дальше? Проблема не решена. Она не останется здесь, она уже приняла свои решения. Вчера она была деморализована, и поддалась моему убеждению; и я вырвал ее у них и привез домой. Что дальше? Она проснется; отдохнувшая, со свежими силами, снова ринется в бой против меня. Окрыленная близостью сына, она станет молить о встрече; разве мое сердце не дрогнет? Она будет давить, просить, выбивать из меня уступки. А потом уедет к любовнику. А я останусь лицом к лицу перед тем обществом, у которого ее вырвал. И они, видимо, переключатся на меня. Безрадостная картина. Не мог найти хорошего выхода ни для нее, ни для Сережи, ни для себя. Всю ночь не спал, ходил по кабинету, размышлял – и не видел выхода. Своим порывистым решением я только погубил себя вслед за ней. За окнами уже занимался рассвет, а я так и не нашел выхода. …в прихожей раздались ее шаги – ее легкие знакомые шаги. Чего это она поднялась в такую рань? Вошла. Смотрит. Упрямая складка у губ. Готова сражаться – за свою свободу? За сына? За любовь, в которую верит? Молчит. Смотрит. И я молчу. Что мне ей сказать? Она меня слушать не станет. Неуютно. Наконец, она разлепила губы и тихо произнесла, глядя на меня настороженно и опасливо, как дикий зверь: - Расставимте все точки над и. Вы намерены теперь удерживать меня здесь силой? Я сложил руки на груди: - А вы желаете уехать? - Разумеется, - холодно ответила она. С соответствующим жестом я в сердцах воскликнул: - Ну и катитесь! Катитесь, катитесь, скатертью дорога! Выглядело, должно быть, жалко. Она не пошевелилась. - Чего же вы? – сделал я резкий шаг к ней. – Идите, вперед! Куда вам там хотелось! Не держу. Не пошевелилась. Смотрит безнадежно, болезненно. Скорее различил по губам, чем услышал: - Сережа. Сердце пропустило удар. Так и знал! Так и знал! Сейчас начнется! Слезы, мольбы! Не желаю, не желаю слушать! Прошел мимо нее, раскрыл дверь, сделал резкий приглашающий жест: - Подите прочь, сударыня, - сказал самым раздраженным тоном. Закраснелась от возмущения, подошла, закрыла дверь, отошла вглубь кабинета, сложила руки на груди, смотрит из-под бровей зло и с вызовом. Отзеркалил ее позу и со злостью предпринял еще одну попытку выдворения: - Вы желали новую жизнь, нового мужа и свободу? Вот и ступайте. Ступайте, ступайте. Родите ему сына. А моего не трожьте. Он больше не ваш, он мой. Ступайте. - Жестоко, - ответила она. - Ваш ход был первым, - парировал я. - Я все променяла на него, а он меня разлюбил, - сообщила она. - Злорадствовать не буду, - подчеркнул я. Молчание. Смотрит. - Хотите остаться? – спрашиваю. Молчит. Хмурится. - Здесь сын, - говорит. – Мне не для кого больше жить, - говорит. – Я не знаю, что мне делать теперь, - говорит. Молчу. Хмурюсь. - Соблюдение приличий, - говорю. – Вот все, чего я хочу. - Какие приличия? – спрашивает. – Вы видели вчера. «Скандал» – повисло между нами несказанное слово. - Оставайтесь, - говорю. – Но графа не потерплю. - Графа не будет, - обещает. Молчание. Выходит. Легче не стало: все только запуталось еще больше. *** Что я наделала? Что я, глупая, наделала? Я забилась в какую-то нишу, в окно. Серый рассвет освещал эту нишу тусклым, муторным светом. От наличников ощутимо тянуло холодом. Что ж теперь будет, что ж теперь будет? Смятение мое росло и множилось; к горлу подступала истерика. Что же делать, что же теперь делать? От внутренней боли хотелось сжаться в комочек и закричать, пытаясь вырвать наружу из себя то раздирающее, колючее, шершавое чувство безнадежного поражения. Все кончено, все кончено, все кончено. Я вернулась к тому, откуда начала: я снова в этом доме, я снова в этой душной, сумрачной ловушке. Без сил, без радости, без любви. Мне было куда бежать, и я сбежала; теперь мне бежать некуда. Алексей, мой Алексей, - не любит меня. Не любит, не любит. Все кончено. Я так плакала, что не расслышала шагов; когда чья-то рука отодвинула портьеру, я вздрогнула от неожиданности и страха. Он смотрел на меня устало, повторил вчерашнее: - Не съем же я вас, право. Идемте завтракать. Он не стал ждать моей реакции, не предложил руки, просто пошел дальше какой-то усталой, шаркающей походкой. И я отправилась за ним в столовую. Завтрак прошел в тягостном, бессмысленном молчании. Я не выдержу этого; я сойду с ума здесь! Мы оба почему-то старались есть почти беззвучно; звук чашки, которую я резко поставила на блюдце, оказался ужасно громким и тревожным. Он даже бровью не повел; сидел в своих мыслях, пил свой кофий. Как он может быть таким бесчувственным, таким невозмутимым, таким правильно-механическим?! Я была не способна это вынести. Что угодно – но не его механическую, машинную природу! В нем не было ничего человеческого; машина, машина! Мне захотелось кинуть в него тарелку или соусник, что угодно, лишь бы он перестал быть таким невозмутимым! Я не могла себе этого позволить, но мое истеричное напряжение лихорадочно требовало выхода. Не задумываясь о последствиях своих действий, я вскочила, стукнув стулом, и резко смахнуло блюдце с чашкой на пол. Они громко и мучительно звякнули. Он остался столь же невозмутимым. Я запустила тарелкой в стену. Тишина. Соусник. Сахарница. Бокалы. Тишина. В изнеможении я села обратно на свое место. - Полегчало? - неожиданно спросил он. - Не очень, - призналась я. - Велеть принести еще посуды? – ни грамма насмешки ни в голосе, ни во взгляде. Я с сомнением посмотрела на осколки: - Сомневаюсь, что поможет. По правде говоря, теперь еще и стыдно. Он пожал плечами с кажущимся равнодушием, потом предложил: - Могу порекомендовать помыть полы вручную. Говорят, помогает. - Вы так считаете? – с сомнением покосилась я на пол. - Попробовать можно, - скривил губы в сомнении он. Велел подать швабру и ведро. С непривычки я даже вспотела. Распрямилась, вытерла лоб рукой. - Полегчало? – еще раз спросил он. - Кажется, да, - с удивлением признала я. Он довольно хмыкнул, потом заметил: - У нас окна грязные. Желаете? - Да! – решительно кивнула я. Пошли в гостиную, слуги принесли все необходимое. Он отослал их и сам придвинул мне к окну столик. Не ушел. Подавал то губку, то тряпку, то воду. - Неприлично? – лишь одним словом выразила я свое недоумение. - Скучал, - прочитала я по его губам беззвучное слово. …то ли солнце встало выше, то ли окна стали чище – дом перестал казаться таким уж унылым. *** Я смотрел за тем, как она своими тонкими, почти прозрачными пальцами сжимает тряпку, оттирает грязь, скребет ее ногтем, снова тряпкой, водой, ногтем, тряпкой. Успокаивается. На втором окне от дверей раздалось тихое и неуверенное: - Мама? Выронила тряпку. Соскочила со столика, в одно движение рванула к Сереже, рухнула на колени, обняла, заплакала. Что-то шепчет, щебечут. Я замер с ненужной уже губкой. Словно лишний в этой личной сцене. Рассердился на самого себя. Это мой сын! Я не могу быть лишним! Подошел. Как неловко, неудобно они оба устроились прямо на полу! С недовольным бурчанием пришлось устраиваться рядом с ними. Сережа сияет. Переводит взгляд с Анны на меня и обратно, улыбается до ушей, глаза светят как солнышки. Этот свет отражается в лице Анны, искрится в ее глазах, преображает ее черты. Ловлю ее взгляд как лучик; чувствую, что сам улыбнулся. Обнимаю сына, целую в макушку. Вдруг смотрит на меня лукаво и хитро: - И маму! Вот шельмец! Повторяю действия с Анной под настойчивым веселым взглядом сына. Еле выпроводил их на диван. Окна велел домыть горничной. Сам уехал в министерство с надеждой, что дом не развалится, и никаких катастроф не случится. Надежда оправдалась. За ужином были все – и Сережа, и Анна. О чем-то перешептываются, как ни в чем не бывало. Не верится. Больно. Счастливая могла быть семья. Но не стала. Может, хотя бы для сына? *** Не могу понять, как, ради чего жить дальше. Все разбито и перемучено; не склеить осколки. Только Сережа, как лучик, единственное, что ведет в жизни. Пытаюсь не думать, не вспоминать, не быть, не чувствовать. Сосредоточиться только на одном Сереже. Алексей Александрович не докучает. Больше не говорили с ним сверх ежедневных вежливых фраз. Чувствую облегчение по этому поводу; не способна общаться с ним, невыносимо. Только с Сережей могу. Больше никого не хочу, не способна. Больно, слишком больно, рана не заживает. Стараюсь не думать, живу механически. Продираюсь сквозь боль – и живу. Только для моего мальчика. Ни с кем не общаюсь, никуда не выезжаю. Не могу. Однажды заходит. Серьезный такой. Говорит: - Сегодня надо ехать. Пригласили Карениных, - помахивает бумажкой. - Зачем? – говорю. – Езжайте одни. Скандал. Нельзя. - Надо ехать, - повторяет. – Друг, хочет поддержать. - Бесполезно ведь, - смотрю ему в глаза. - Поедемте, - просит. Велю подавать платье. Едем. Вечер небольшой; на меня косятся. Нет, не так: на нас косятся. Муж, как ни в чем не бывало, невозмутим и любезен. Хозяйка, как ни в чем не бывало, любезна и мила, уводит меня пить чай. Беседуем спокойно; знакомые лица – сплошь сослуживцы мужа и их семьи – дружелюбные взгляды, никакой насмешки. Уходим рано, но не первыми. В карете обнимает меня, целует в висок, хвалит: - Держалась отлично! Не нахожу сил ответить, одними губами артикулирую: - Для вас. Благодарит поцелуем в руку. Славно. Мирно. Не болит. *** Передвигается привидением, избегает меня. Разговаривать не хочет, и оживает только возле Сережи. Болезненна, слаба, печальна. В церковь пошла, повеселела, но по-прежнему напоминает только свою тень. И вдруг подходит ко мне после моего возвращения с министерства. Ничего не говорит, просто обнимает, прижимается тихо. - Прости, - говорит. Глажу по голове. - Простил, - отвечаю. – Больно, - говорю. - Больно, - соглашается. – И стыдно. - Заживет, - обещаю. - Заживет ли? – сомневается. - Заживлю, - хмыкаю. - Не заслуживаю, - говорит. - Люблю, - говорю. - Как можно? – удивляется. - А что поделаешь? – веселюсь. Хмыкает, смотрит весело. Целует куда-то в подбородок. - Не спеши, - говорю. – От вины, - говорю. – Жалеть будешь, - говорю. - Любви хочу, - говорит. – Нужен, - говорит. – Плохо одной, - говорит. Прижимаю крепче, целую в макушку. Ложимся спать вместе. Смущается. Избегает взгляда. - Не бойся, - говорю, - не обижу. Смеется: - Не съешь же ты меня, правда? - Не съем, - соглашаюсь. Стесняется; кладет голову мне на плечо; засыпает. Во сне улыбается. *** Тепло с ним; он ко мне добр. Не упрекает, не задевает. Говорит мягко, смотрит ласково. Почему раньше не видела? Почему не смотрела? Заживает. От ласки его заживает – деликатный такой, и не верилось, что способен. Что изменилось? Пожалел ли? Как можно простить такое? В голове не укладывается. Неужели совсем зла не держит? Спрашиваю. Смеется. Говорит, не держит. Говорит, любит. Не верится. Возможно ли? Страшусь поверить, но верю. Убедителен. Сердце само ему навстречу раскрывается. Все перед ним обнажая. Жалуюсь, рассказывая, как больно и стыдно. Внимателен и ласков. Находит слова, которые помогают. Сердце так и рвется к нему. Как будто раньше не видела его, не знала. Как будто впервые знакомлюсь. Не видела ли – или он изменился? Не понять теперь. *** - Знаешь, - говорит, - люблю, - говорит. - Знаю, - говорю. – Давно понял. Утыкается холодным носом в шею. - Спасибо, - говорит. Целую нежно. Неужто сбылось?