Возможно

      Утро выходного дня, пост-сонная зябкость и взвесь золотистого рассвета за окном. Начало весны выдалось влажным и вместе с тем душным, сталкивая лбами пока еще робкое мартовское солнце и ночную стылость, покрывающие все вокруг млековым, плотным маревом. С высоты одного из пяти синих, стеклянных «клыков» Ривер-таун, стоящего близ Атуотер-стрит, – что между рекой Детройт и раскинувшим многомильные сети, беспокойным даунтауном, – вид открывался более чем эффектный: улицы, причалы, густые кроны деревьев и зелень парка имени Вильяма Милликена, далекий канадский берег – все это потонуло в особенно густой подле воды молочной взвеси, клубящейся, рябящей, волнующейся и, то и дело, меняющей цвета: из алого в медный, из медного в огненный, из огненного в золотой. Метаморфозы завораживали и гипнотизировали, не позволяя отвести взгляда.       Аллен покорно и будто зачарованно наблюдал. Влажный после душа, завернутый в халат и греющий ладони о черную, маркированную символикой спецотряда кружку. Кажется, он забывал моргать. Когда живешь в соседстве с постоянным стрессом и давлением рабочих обязательств, на такие простые, казалось бы, вещи, не остается ни сил, ни времени. Аллен и не помнил уже, когда в последний раз смотрел на небо без всякой на то причины, просто, чтобы посмотреть. Когда было такое? Было ли? Нет, не помнит, как ни пытайся. Чай осел на корне языка таниновой горечью и сладким, медово-дынным послевкусием, горячим скользнул в глотку и болезненным жаром окатил внутренности. Аллен поморщился и сухо кашлянул, отфыркиваясь.       — Вам стоит быть осторожней, капитан, — бесцветным, механически похрипывающим голосом корит его стоящий у плиты Девятый, не утруждаясь даже тем, чтобы обернуться. Чтобы хотя бы сделать вид, что он увидел это, а не считал по показателям, которые, казалось, постоянно транслировались куда-то вглубь его углепластиковой головы. Аллен непроизвольно вздрагивает в плечах и вновь морщится (неприязненно). Кипяток от неловкого (непрошеного) движения проливается за край, дымящимися каплями-кляксами ударяясь о пол в опасной близости от босых стоп. Девятый имитирует тяжелый вздох и складывает руки на груди. Аллен на него цыкает и отворачивается обратно к окну, стараясь игнорировать впившийся в загривок пристальный взгляд.       Извечная осведомленность Девятого обо всех (абсолютно всех) сферах жизни его раздражала. Настойчивость Девятого его раздражала. Отказ Девятого принять концепцию личного пространства его раздражал. Но сильнее прочего его раздражало то, что Девятый передвигался абсолютно бесшумно. Аллен спрашивает у него, может ли Девятый как-то обозначать свое присутствие на что тот отвечает, что не может. «Можешь же ведь, гадина мстительная» — думает Аллен, внимательно всматриваясь в паскудную, тщательно прорисованную ухмылку, но ничего не отвечает. Знает, что толку с этого не будет никакого.       — У меня слишком напряженный график, чтобы ограничивать себя еще и в выходные, — мрачно и сипло отзывается Аллен, вновь прикладываясь к кружке (теперь куда аккуратней и осторожней), стараясь не думать о том, какую глупость сказал только что. Девятый молчит, видимо пытаясь понять, каким же образом связаны прижигание слизистой горячими жидкостями и комфортное времяпрепровождение – Аллен дергает уголком губы, примерно представляя, куда того могут завести усиленные поиски, но Девятый отказывается от этого раньше.

Аллен смотрит в окно, в туман, в рассвет, в сонный город. Девятый смотрит в его затылок, в разум, в душу. Оба молчат о своем.

      На Аллена накатывало. Опять. Он чувствует себя странно, как-то неловко и неуютно до нелепого. Шутка ли, чувствовать себя лишним в собственной же квартире (впечатление, затянувшееся на шесть долгих лет)? Как старый, потрепанный временем и пользованием нож, зачем-то оставленный на подсвеченном пьедестале среди мраморных, помпезных комнат. Он тут не к месту, совершенно лишний, абсолютно не подходящий, чахнущий средь высоких окон, «умной» техники и качественной (на века) отделки, словно в насмешку. Девятый его понять не может (не смог бы, даже если Аллен хотел бы это с ним обсудить). Для Девятого все измеряется единицами и нулями, условными мерами и фактически-логическими связями. Квартира комфортабельна и удобна, значит, комфортно должно быть и Аллену. «Это так не работает» — хочет сказать он, но закусывает губы изнутри, понимая, что его слова примут к сведению, проанализируют, но не поймут.       На Аллена накатывало. Все еще. Андроид влез в его жизнь без спроса и приглашения, без хоть какого-нибудь намека на предупреждение и бесперебойно функционировал в соответствии с какими-то своими, хаотичными (почти как человеческие чувства) протоколами. Он был непредсказуем, он был способен на искусно подделанный суррогат тщательно смоделированных и продуманных чувств. Он был слишком волен в своих выборах. Не_живое мимикрирующее под живое. Аллена это интриговало, нервировало и в какой-то мере (далеко не малой) пугало – он делил личное (и очень личное) пространство с идеальной машиной смерти, которая была вольна выбирать и перечить, и Девятый не делал лучше, всем своим видом показывая, что это далеко не дно Бездны имени его Возможностей.       — Прекратите думать об этом, капитан. Я же просил вас, — вкрадчивый шепот вибрирует у кожи, трогая волоски на затылке и прохладой набивается в ухо. Аллен вздрагивает (вновь), но Девятый успевает раньше – одной ладонью крепко сжимает его плечо, а другой фиксирует чашку в его руке, за секунды предотвращая маленькую катастрофу. Аллен старается дышать глубоко и медленно, чувствуя, как сердце упруго и судорожно колотится где-то в глотке, а все тело от загривка и до крестца продирает неприятным ознобом. Он молчит, плотно и будто обиженно поджав губы и черными, широкими от секундного испуга зрачками смотрит в небо, на проносящуюся в позолоченной, ветреной вышине стаю крикливых грачей.       — Мысли читать научился, Девятый? — сухим, севшим голосом интересуется Аллен, чувствуя, как слова дерут вмиг пересохшую глотку. Давление на плечо спадает, становясь прикосновением, но от кружки Девятый рук не убирает, – все контролирует, за всем присматривает и все фиксирует. Бдительная, пристальная, холодная машина.       — Анализирую и соотношу ранние и действующие показатели вашего организма, делая косвенные выводы на основе невербальных реакций на раздражитель. Вам не стоит уходить в себя, капитан, я мог бы стать вашим якорем для предотвращения подобных ситуаций в будущем. Полагаю, вы знаете про визуально-кинестетическую диссоциацию?       Аллен хорошо знал про визуально-кинестетическую диссоциацию, а еще он знал про ОТИ, проработку движения глаз, десенсибилизацию, а также про самые разные виды седативных и транквилизирующих средств. За год реабилитационного периода он узнал о ПТСР больше, чем о родной матери и хотел бы сказать, что эти знания красок в его жизнь не вносили, но соврал бы – они были ему полезны. До сих пор, к сожалению.       — Твои чуткие алгоритмы социального взаимодействия не подсказывают тебе, что это последнее, что мне хотелось бы обсуждать в принципе? — Аллен хмуро смотрит на Девятого сквозь оконное отражение и в голосе его звенит неподдельная, раздраженная сталь. Критическая близость к той самой черте, которую лучше не переступать, чтобы не допустить нарушения первостепенного протокола протекции. Диод на виске Девятого коротко и ярко мигает тревожным алым. Аллен знает, что алгоритмы социальной интеграции у него практически отсутствуют, но он видит, как Девятый время от времени прикладывает усилия и старается, стремясь проявить нечто похожее на эмпатию и участие. Так же он выглядит и сейчас – какой-то растерянный, с расфокусированным взглядом, размякший на долю секунды. Аллен выдыхает и трогает его руку на своем плече. Под теплыми пальцами – контрастно холодный пластик.       — Прошу прощения, капитан, — в голосе Девятого звучит какая-то механическая, едва уловимая субгармоника, будто что-то в его голосовых связках перекраивается и меняется, будто он хочет звучать чуть человечней. Такая небольшая, но по-своему привлекательная деталь.       — Забудь, — небрежно отмахивается Аллен и это становится последним, что он успевает произнести.       Девятый расслабляется (насколько это уместно при перманентной твердости корпуса) и отнимает руки: скользит ими по предплечьям и плечам, аккуратно опускает ладони на бока. Аллен отводит от него свое внимание слишком рано и потому упускает тот момент, когда рука Девятого проскальзывает у него подмышкой, цепкой тяжестью пальцев фиксируясь на задней стороне шеи, а сам он наваливается сзади, нагло и настырно вклинивая колено меж бедер. Опешивший, Аллен молчит, чувствуя мягкие прикосновения сквозь махровую, плотную ткань и потирающийся о его плечо нос. Девятый подтягивает его еще ближе к себе, прижимается и нетерпеливо касается прохладным, гладким языком теплой шеи, собирая стекающие с волос за шиворот капли и (пока еще) аккуратно покусывая кожу. Аллен шумно выдыхает, дергается на пробу (руки моментально сжимаются крепче в немом предупреждении) и прикрывает глаза, вытягивая шею, которую Девятый с готовностью накрывает губами, жадно скользя языком и сминая зубами напряженные, трепещущие мышцы.       — Показатели близки к стабильным. Незначительное, но сохраняющее динамику увеличение уровня адреналина, кортизола и тестостерона в крови. Вы близки к состоянию возбуждения, капитан, в среднем это занимает несколько больше времени. Вероятно, я вам симпатичен? — неторопливо и все так же вкрадчиво шепчет Девятый ему на ухо, пальцами массируя напряженную шею. Констатация банальных истин и выстреливший в воздух вопрос (Аллен делает вид, что он риторический) отчего-то возбуждают не хуже прикосновений. Это почти смущает и заставляет вновь дергаться в давлении тугой, неумолимой хватки. Девятый глухо, металлически рокочет, прикусывая больнее и сильнее сжимая пальцы.       Аллен бы вовсе и не против проехаться кулаком по нахальной, пластиковой роже, да только в подобной позе особо не двинешься, в частности из-за того, что в заблокированной хватом руке все еще зажата почти по края полная кипяточным чаем кружка, в котором от крепости разве что ложка не стоит. Ложке оно, может и не дано, зато вот у самого Аллена стоит нечто другое. Нечто, что моментально привлекает внимание Девятого, заставляя того беззлобным смешком ответить на недовольное ворчание и вялые попытки сопротивления. Аллен не знает, почему его собственное тело столь не вовремя и не к месту решило предать его. Но он соврал бы, если бы сказал, что все это было ему чуждо и отвратительно.       — Не болтай.       Скалясь, коротко огрызается Аллен, чувствуя, как ладонь (прохладная, гладкая, широкая), скользит по темному ворсу халата, кончиками пальцев забираясь под полу и медленно сдвигая ее в сторону, постепенно обнажая бледное, крепкое бедро, напряженный бок, грудь и полувозбужденный член. Аллен дышит чаще, видя, как взгляд Девятого (он по-птичьи склоняет голову к плечу), отражаемый тонированными стеклами, наполняется чем-то похожим на охоту и голод. Он широко и томно оглаживает его тело ладонью – от шеи и до таза, – надавливая то крепче, то едва ощутимо, и замирает на внутренней стороне бедра, перебирая по чувствительной коже самыми кончиками пальцев, а после как-то без предупреждения смещается левее, плотно обхватывая ладонью подокрепший член, и на пробу проводя по нему пару-другую раз. Аллен болезненно шипит, сквозь зубы называет его “кретином” и обхватив пальцами запястье Девятого, подтягивает его выше к своему лицу, горячо выдыхая на раскрытую ладонь и касаясь ее языком.       Судорожный выдох Девятого звучит отрывчатым гулом. Аллен не закрывает глаз, не стесняется, наблюдая за тем, как рябит и стекает скин под лаской его языка, и как проступает из-под кожи темно-синий (почти черный) пластик. Он целует запястье Девятого, прикладывается губами к центру его раскрытой ладони и, наконец, касается языком темно-серых подушечек суставчатых пальцев, обхватывая один из них – указательный, – губами и медленно втягивая его в рот. Стоны Девятого, – то, что эти стоны напоминает, – звучат жутко и приятно одновременно. Аллен обхватывает губами и второй (подтолкнутый самим Девятым) палец, чуть наклоняя голову вперед и позволяя собственной слюне густо потечь на углепластиковую, окончательно скинувшую скин ладонь. Девятый наблюдает за ним завороженно и внимательно, и все это время диод его мигает золотистым свечением, которое изредка перетекает в алый.       — Вы не будете сопротивляться, — Девятый то ли вопрошает, то ли утверждает, то ли ставит перед фактом. Аллен не понимает, но все равно кивает, соглашаясь, и чувствуя, как хват на левой руке ослабевает. Девятый забирает из его ослабевшей руки многострадальную кружку (половина содержимого которой уже разлилась близ ног желтоватой, бледно-зеленой лужей), ставит ее на пол и отталкивает далеко в сторону. Когда он выпрямляется, Аллен уже стоит к нему лицом и пытается шагнуть вперед и в сторону, чтобы сместиться хотя бы на диван, но Девятый толкает его в грудь, оттесняя к окну, зажимая Аллена между стеклянной, холодной поверхностью и собственным телом (тоже, к слову, холодным).       Девятый рассматривает его с превосходящей высоты роста, сопровождая взгляд скольжением ладони. Сжимает пальцы на шее, оставляя на коже густой, влажный след, касается ключицы и груди, задевает сосок, медленно скользит ладонью по выступающим мышцам напряженного пресса и опустив запястье едва ощутимо касается пальцами головки прижавшегося к животу члена, поднимая взгляд на раскрасневшееся лицо. Он прикасается едва ощутимо, дразнит и его диод окрашивается в алый, всякий раз, когда Аллен нетерпеливо дергает бедрами вперед и вверх, скользя членом по его ладони к запястью. Ему мало, ему недостаточно, и Девятый знает это, читает в импульсах его тела и в нестройной дроби пульса.       — Сними… — выдыхает Аллен, смотря на фирменный пиджак, и Девятый подчиняется.       — Тоже… — кивок в сторону водолазки и вновь подчинение.       Девятый стаскивает ее через голову, чувствуя, как тепло человеческих ладоней мгновенно впивается в его тело, волнами ползя от шеи и по плечам, стекая на грудь и пальцами обводя шов регулятора. Аллен изучает его в ответ, заласкивает, зная, что это, в целом, не имеет никакого практического значения, но Девятый не сопротивляется и не одергивает, принимая человека (своего человека), зная, что тактильность – одна из необходимостей и допустимых (человеческих) слабостей. Он кладет свободную руку на затылок Аллена, а вторую пропускает меж их тел, поддерживая член, чуть склоняясь вперед и приоткрывая рот.       Аллен замирает, наблюдая за тем, как первая, густая капля прокатывается по мерцающему голубоватой пленкой языку; как она повисает и взбухает, срываясь и вытягиваясь тонкой, постепенно утолщающейся нитью; как течет по ладоням Девятого и липкой, густой пленкой покрывает член, стекая на разведенные бедра, а с них – на пол. Девятый перебирает пальцами и сжимает их тугим кольцом, растирая густое, липкое и влажно чавкающее по подергивающемуся члену. Аллен запрокидывает голову назад, затылком ударяясь о стекло и глубоко, протяжно стонет, крепко впиваясь пальцами в широкие плечи, скин на которых расползается полосами. Диод Девятого моментально окрашивается алым, движение становятся глубже и крепче, напористей. Аллен мечется под его прикосновениями, а когда продирает глаза, то видит, что скин сходит с Девятого полосящими пятнами, обнажая сине-черный, матовый и будто полупрозрачный корпус его груди. Это выглядит пугающе. Это выглядит очаровательно.       — Иди ко мне, — Аллен надавливает ладонями на его затылок, притягивая ближе и нетерпеливо сминает его губы своими, пальцами одной руки впиваясь в шею, а ладонью другой накрывая черно-белую щеку, чтобы большим пальцем подвести скулу. Аллен не целует – ласкает его рот; неспешно вылизывает его мокрую, липкую от смазки глубину, касается щек и нёба, и трется языком об язык, из-за чего Девятого передергивает, а сам он механически стонет, заставляя Аллена вымученно улыбнуться в его губы. Это звучит абсолютно жутко, но искренне. Если голос Девятого превращается в грохочущую, роботизированную сталь, значит ему действительно хорошо настолько, что некоторые из базовых протоколов сбиваются. Его диод горит ровным алым уже несколько минут кряду, и Аллен был бы почти горд собой, если бы не сжимающая его член (издевательски медленно двигающаяся) рука Девятого.       — Хочешь, чтобы я сделал это ртом, Джозеф? — крепко сжав член у основания, Девятый наваливается на его грудь и душно, томно шепчет на ухо, чувствуя, как его человек мелко трясется под ним и задушено, так сладко и протяжно стонет ему в шею, неосознанно покусывая крепкий, темный пластик зубами, не вредя – лишь оставляя едва заметные лунки отметин. — Ты кончишь мне в рот, Джозеф, — продолжает шептать Девятый, чувствуя, как Аллен притирается к нему и впивается пальцами в плечи, нетерпеливо надавливая на них и согласно кивая головой. Да, да, да, да, сто раз да, только прекрати меня мучить, — беззвучно стенает Аллен, все тело его, все эти подрагивающие, доведенные до пика напряжения мышцы, этот вперившийся в лицо Девятого взгляд потемневших глаз.       Девятому это нравилось; ему нравилось, то, как темнели у Аллена глаза, становясь мутными и влажно-блестящими одновременно, как они подергиваются сладкой, похотливой (или заинтересованной) поволокой, как становятся другими. Даже лучшие, модернизированные Трейси не были способны скопировать это человеческое явление; они делали это не искренне, как-то механично и будто без желания, даже если были девиантами и даже если были не против. Алый перемигивается золотистым и голубым – Девятый записывает это в глубину своей долгосрочной памяти, запоминает и сохраняет под глифом “важно”.       Он опускается на колени одним слитным, плавным движением и кладет ладони на бедра Аллена, полностью игнорируя остальное его тело – прелюдия и ласки сейчас могут лишь раздражить его, сбить и отвлечь. Девятый приподнимает голову, чувствуя, как крупная головка трется о его шею и подбородок, и смотрит снизу-вверх, зная, что Аллену это понравится. Аллен запускает пальцы в его волосы (в ту часть, которая от них осталась под неминуемо крашнувшимся, полосящим скином) и поглаживает, не давит, не притягивает не заставляет – ждет; и в этом есть что-то действительно возбуждающее, в этой тихой покорности и терпеливости на кончике иглы, когда так хочется сорваться, а сил терпеть столь мало. Девятый упирается ладонями в колени и ловит член Аллена губами, обхватывает головку, касается языком (систему оповещений и протоколирования приходится полностью отключить, чтобы не отвлекаться на данные) и прикрыв глаза, медленно скользит вперед, насаживаясь и ослабляет напряжение внутренних, упругих “мышц”.       Девятый пропускает Аллена глубоко внутрь себя, прикрывая глаза и утыкаясь носом в короткие, жесткие волоски на его лобке. Он ласкает его напряженные бедра (еще сильнее перегружает сенсоры), широко поводит ладонями от крестца к ступням и наверх, и жестко, с тенью собственничества сжимает в ладонях крепкие ягодицы. Девятый высовывает язык (с его рта густо течет прозрачным и вязким) и принимает на всю длину, постанывая между толчками, чувствуя, как сенсоры постепенно сходят с ума, а отлаженная система мечется меж ошибок вопящих о критической нагрузке. Девятый оставляет одну руку на колене Аллена, а вторую опускает ниже, водя пальцами по своей груди и лаская гнездо (этот тонкий стык) регулятора, и Аллен над ним, замечая это, стонет с отзвуком какого возбужденного восхищения.       — Сдави. Я… еще немного, — хрипит сверху утерявший прежнюю строгость голос и перемычки послушно поджимаются на тринадцать (13) процентов, сдавливая плотнее, и Девятый перестает контролировать все происходящее, всецело переключаясь на сбоящую систему. Он чувствует, как отчаянно Аллен бьется ему в горло до самого упора – глубоко, размашисто и сладко. Девятый пальцами чувствует зарождающуюся в его теле предоргазменную дрожь, чувствует, как он сжимается тугой струной и напрягает бедра, а после ощущает, как резко дергается загнанный глубоко в упругую глотку член, обтекая горячим и густым, и слышит, как стонет над ним Аллен, судорожно зажимая ладонью собственный рот. Сперма стекает вниз, в приемные канальцы, чтобы позже стать топливом и элементами для синтезации, но единственное, что успевает отметить Девятый перед аварийной перезагрузкой это то, что на вкус Аллен горький и вместе с тем сладковатый.       Поднявшееся над городом солнце припекает Аллену спину, а он все пытается отдышаться, смотря куда-то в потолок слепым, расфокусированным взглядом и чувствуя, как подергивается вокруг его члена горло Девятого в каком-то вялом, затухающем импульсе. Эхо оргазма все гуляет в его теле, растекаясь томной усталостью по дергающимся в сладкой судороге мышцам. Аллен шумно выдыхает и опускает голову, чувствуя, как кадык дергается вверх и опускается вниз, а низ живота и пах опять сладко сводит. Девятый стоит под ним на коленях, у него тусклые, замершие глаза и диод, редко помигивающий золотистым, он темнеет черными и синими пятнами проступившего из-под скина корпуса и выглядит удивительно беззащитным. Аллен отклоняется назад и выскальзывает из приоткрытого рта с влажным чавканьем, наблюдая за тем, как прозрачные нити натягиваются между его членом и ртом Девятого, прогибаются под собственным весом и текут вниз. Аллен прячет лицо в ладонях, растирает его и обойдя Девятого, вновь идет в ванную, чтобы смыть остатки смазки со своего паха и бедер.       Он возвращается в гостиную с двумя полотенцами – влажным и сухим, – и опускается рядом с все таким же недвижным Девятым на колено, смыкая его челюсти, и неспешно оттирая полотенцем его лицо, шею и грудь, через силу придавая ему более естественную позу – руки на колени, голову ниже, – и вновь замирает перед ним, медленно и громко щелкая перед застывшим ликом пальцами. Никакой реакции. Аллен вновь кладет ладонь на его щеку, обводит большим пальцем чуть приоткрытые губы и костяшками касается виска.       — А ведь возможно, и действительно симпатичен, — задумчиво тянет Аллен и отстраняется, где-то глубоко внутри себя почему-то надеясь на то, что какая-нибудь резервная система запротоколировала эти его едва слышные, честные слова, и опомнившись, отходит, подхватывая оставленную на полу кружку.       Диод Девятого, мигающий редким золотым, окрашивается в алый.