На лезвии меча

Февральский день переходит в вечер, и даже свечи горят неярко. Пальцы сильнее обычного сжимают кисть, и линии на бумаге получаются острыми, как кромка меча. «Жалею только лишь о том, что мне не хватило красноречия, и о некоторых разногласиях, которые я не в силах преодолеть». Мне жаль, что все получается именно так. Но камень брошен, выбор сделан, никому из нас нет дороги назад. «Так угодно судьбе, наши пути расходятся. Я рад быть вашим другом…» Кондо-сан, мне нечего вам сказать. Мне больно видеть, как вы ослеплены славой, политикой, как быстро вы забыли о чести. Что же, придется напомнить вам. Без меня Шинсенгуми ничего не потеряют, вы ведь и так справляетесь много месяцев, не слушая моих советов. И мои политические взгляды, и моя «неуместная мягкость» перестанут причинять вам неудобство. Дальше нам не по пути. Один путь я прошел до конца, от того счастлив, второй же только начат — и следуя своей чести, я завершу и его. Расстаюсь с глубоким почтением. …Как же хочется, Хиджиката-сан, высказать это все вам в лицо! Только… я уже говорил, а вы остались глухи к моим словам. Видимо, только смерть для вас — убедительный довод. Я не удивлен, пусть так. Но, значит, я не вижу иного выхода. Моя «непростительная доброта» оказалась бессильна, мои призывы к человечности остались неуслышанными. Вы говорили, что вынуждены быть жестоким с отрядом, что иначе рассыплется дисциплина… Что же, Хиджиката-сан, вы вынудили и меня. Если вы понимаете только жестокость — будь по-вашему. Вот только обратно… мы за эту черту не перейдем. Впрочем, какая разница? Даже извинись я сейчас — вы бы меня простили, беглеца и предателя? Даже извинитесь вы — я бы отступился от выбора, ради которого проделал этот путь? Он пишет так долго, что рука начинает уставать. Новый лист, новые мысли, ясные, как февральский холодный воздух. Нужно оставить заботы и обратиться к стихам. Сложить острые и прекрасные слова, оставить после себя что-то пронзительное. Он ждал этого момента так долго. Яманами замирает и склоняется над белым листом. *** Февральский день подходит к концу, значит… все сегодня кончается вместе с ним. «За нарушение устава и самовольное оставление отряда второй заместитель командира Яманами Кейске приговаривается…» Хиджиката не думает над приговором — нельзя отказать этому человеку в единственной смерти, достойной самурая. «Привести в исполнение двадцать третьего февраля не позднее десяти часов вечера». Раз за разом перечитывает приказ, который сам же и составил, а в голове звучат собственные слова. «Что же, вы скрыться от погони не пытались?!» Почему не пытались, Саннан-сан?.. Он поднимается, перехватывает воротник. Старые доски скрипят под ногами. Холодно. Мысли бьются в такт шагам: «Почему, Саннан, зачем вы вернулись? Я же мог вас…» …не найти. Он останавливается перед закрытой створкой. — Кондо-сан? — Заходи, Тоши. Собственное имя от старого друга кажется неуместным. — Подпишите, — он с поклоном кладет лист перед Кондо. Тот долго читает, хмурится, берется за кисть. Пишет резко и торопливо, будто не хочет оставлять себе выбора. — Мне очень жаль, — произносит он с болью в голосе, возвращая листок. Хиджиката кивает. Теперь… уже ничего не изменить. На секунду ему кажется: можно, можно разорвать, сжечь этот лист, чтобы не было никакого приказа… Только каким командиром будет он после этого? Только как можно — помиловать дезертира? Поэтому — ни за что. — Он признал свою вину, — замечает Хиджиката. Он признал вину, и приказ уже подписан, значит… надо передать его Саннану. Саннан-сан, вы даже умереть не можете, не причинив мне головной боли! Это месть за все наши ссоры? Не знал, что вы такой жестокий. Хиджиката поднимается и идет к двери. Шаги даются тяжело, он до боли стискивает пальцы и только на пороге оборачивается: — Я прослежу… чтобы всё прошло как надо, — произносит он, смотря на Кондо. Тот кивает. — Это лучшее, что ты можешь сделать. В наступившей тишине створка закрывается слишком громко. *** За дверью — топот. — Шимада-сан… — громко, а дальше тихо и неразборчиво: гонец, похоже, задыхается. Засов на двери со скрежетом отодвигается. На пороге возникает тяжелый, серьезный и непривычно встревоженный Шимада Кай, протягивает листок бумаги: — Приказано вам передать. Яманами с поклоном принимает его, читает. Сегодня вечером? Не ждал, что так быстро. Впрочем, какая разница, проживет он дольше на несколько часов или нет. — Я должен его вернуть? — Такого не говорили, — гудит басом Шимада. Яманами кивает. — Оставлю здесь, он никуда не пропадет. Шимада закрывает дверь, но скрежета засова не слышно. Ах, оставил открытой… Яманами смеется — зря, друг, вы меня не спасете. Вот, смотрите, даже текст приговора мне передали… Он перечитывает ещё раз: Хиджиката-сан не отказал ему в честной смерти. За это стоит поблагодарить. Взгляд цепляется за пустую строку в тексте. Что же, у него есть право выбора? Он размышляет совсем недолго и вписывает туда имя. Свечи почти прогорели. Яманами задувает их и, насколько может, поудобнее устраивается на холодном полу: ещё есть время подремать. Он просыпается, когда за окном уже темно. Значит, скоро. Медленно идёт время. Приходит Кондо и словно бы пытается извиниться. — Не стоит, — Яманами смотрит на него в упор. — А стоит… Изменить свои привычки, чтобы не повторять ошибок и дальше. Я надеюсь, хотя бы раз вы прислушаетесь к моим советам. Он резко поднимается. — Прошу простить, Кондо-сан, но у меня есть ещё некоторые дела, — он оглядывает свое синее кимоно. — Я не могу их откладывать. Кондо понимает намек (хоть на этот раз понимает!) и отходит к двери. — Тогда я могу только пожелать всего хорошего, — мягко отвечает он почти с порога, и в его голосе сквозит грусть. — Прощайте. — Прощайте. Все тот же Шимада, которого так и не сменили на посту часового, приносит белые одежды. Его лицо спокойно, только глаза выдают боль. — Благодарю, — Яманами чуть отступает назад. — И… на этот раз не забудьте закрыть дверь, будет неудобно, если Хиджиката-сан увидит. Очень сложно не улыбнуться, смотря на растерявшегося Шимаду. Он долго переодевается, расправляет складки, аккуратно и ровно складывает старую одежду. Дверь открывается в третий раз — теперь его точно не оставят в покое. Свет масляной лампы искажает непроницаемое лицо Хиджикаты. — Ах, здравствуйте, — Яманами поднимается ему навстречу. Они стоят напротив друг друга, как сотни раз до этого, в каждом споре… — Саннан-сан, вы выбрали?.. — без предисловий начинает Хиджиката. — Или я должен сам назначить этого человека? — Не нужно, — Яманами улыбается и смотрит в ночную темноту. — Шимада-сан, найдите, пожалуйста, Окиту. Я готов доверить ему последний удар. Ночь встречает его холодом, в котором легко дышится. Пора.