Самая темная ночь

— Таким, как ты, не место рядом с нашими детьми — мужчина держит вилы, словно копьё. Его морщинистое загорелое лицо скорчено в гримасе злобы. Густые смоляные брови сведены к переносице, а маленькие чёрные глазки выглядывают из — под них, точно дикая смородина из-под тёмно — зелёного куста. Такая смородина растёт в лесу, ближе к северу, на низких холмах, куда по осени старухи — отшельницы ходят за грибами. Остриё вил направлено ей в грудь, отчего становится невыносимо обидно, словно он этими самыми вилами разрывает ей душу. Они прогоняют её. Снова.  — Но ведь я ничего не делала! — она пятится, ступая босыми ногами по колючему снегу. Он жжёт ей ступни, но ей, отчего — то, совсем не холодно.  — Заткнись! Ты не достойна общаться с нормальными людьми! Убирайся, немедленно! Если тебе дорога твоя никчёмная жизнь, конечно. — он, ухмыляясь, переглядывается с другими мужчинами, и угрожающе наступает на неё. И она бежит. По холодному снегу, кусая губы, кажется, уже до крови. Растрёпанные волосы развеваются на промозглом декабрьском ветру. Вокруг глухо, сумерки сгущаются над деревней, где — то вдали на небе мерцают звёзды. Она бежит к лесу. Там, среди высоких сосен, ей безопасней. Ветки цепляют пряди, царапают нежную, оголённую кожу. На ней лёгкий сарафан из льна и шерстяное покрывало, наспех схваченное с кровати. Ноги уже дрожат, но она всё не останавливается, пока без сил не падает на небольшой опушке, со всех сторон окружённой дремучим лесом. Она лежит лицом в снегу, который быстро тает при соприкосновении с разгоряченной кожей. Холодные капли стекают по щекам, смешиваясь со слезами. Она тяжело дышит, хрипя, задыхаясь от душащих слёз и тяжёлой обиды, лежащей камнем на сердце. Она не думает ни о чём: сознание застилает снег и усталость. На утро она смеётся. Она открывает глаза, и видит деревянный потолок землянки. Она укрыта тёплым пуховым одеялом, и одета в свитер из овечьей шерсти. Ей не хочется верить, что она жива. По — началу, и землянка, и свитер — всё кажется каким — то дурным сном. Она легонько щипает себя за локоть, и с разочарованием обнаруживает, что, кажется, не спит. Голос, рядом с кроватью, подтверждает данную теорию. Она с трудом поднимает веки и…смеётся. Заливается хриплым смехом, с переодичностью кашляя и давясь воздухом. Марриса смотрит на неё с упрёком и скрещивает на груди зелёные руки. — Гретта хотела бросить тебя там, но ты выглядела слишком жалко. — девушка ставит на деревянную лавку глиняную чашку с облепиховым отваром, и присаживается на кровать, притрагиваясь ко лбу несчастной своей холодной рукой. От Маррисы пахнет травами, ромашкой и какими — то кислыми ягодами. Клюквой, или брусникой, не разобрать. — Когда же ты перестанешь влипать в истории, Элайза? — голос её звучит немного надломленно: он очень высокий, и звонкий, как эхо в глухом лесу. Элайза приподнимается на подушке и берёт в руки бережно протянутую кружку, неловко кивая в знак благодарности. Отвар согревает изнутри, но какой — то её части всё ещё холодно.  — Они прогнали тебя, да? — Марриса кладёт ей на плечо свою маленькую ладошку и смотрит в глаза, надеясь увидеть в них ответ.  — Я…мы…я и Элиот, мы…поцеловались. И его отцу, как видишь, это не понравилось. — Элайза горько усмехается и делает глоток обжигающего напитка. Марриса прикрывает глаза и покачивает головой.  — Что ты будешь делать теперь? Вернёшься в Совет?  — Не надейся. — пустая чашка со стуком опускается обратно на лавку. — Я уже говорила, но могу сказать снова. Я больше не вернусь в Совет. Мне не место среди них. — Марриса возмущенно выдыхает.  — Как раз там тебе и место! Ведьмы не могут жить в одиночку, а особенно — малолетние недоучки.  — Мне девяносто шесть. — Элайза выгибает бровь и смотрит в небольшое отверстие на потолке.  — А мне двести тридцать четыре, но дела это не меняет. Ты — нераскрывшаяся ведьма, и тебе нужен Совет. Однажды, твоя сила просто выплеснется наружу, не стоит забывать, милая, что колдовство — дар дьявола. Когда — нибудь, она возьмёт верх над тобой, и мне очень интересно посмотреть, что ты тогда будешь делать. — Марриса резко встала и, одёрнув мховое платье, собственноручно сшитое прошлой весной, вышла из комнаты. Элайза упала головой на подушки, массируя веки. Последнее время, у неё всё чаще стала болеть голова, словно что — то долбило изнутри. Не давало покоя ни днём, ни ночью. Девушка чувствовала себя на редкость отвратно. Горло саднило, а внутри была сплошная пустота. Словно все эмоции разом выкачали. осталась только обида, и капля злости. Жаль, что тогда Элайза забыла о том, как из маленькой капли вырастает целое море. Неделю спустя начались жуткие морозы. Идти куда — либо до Рождества не было смысла, так что пока пришлось остаться у Маррисы. Девушки часами могли разговаривать обо всём на свете. В отличии от дриады, никогда не покидавшей своего леса, Элайза побывала во многих городах и знала очень много о людях, их жизни и истории. Всю эту неделю внутри ведьмы росло непонятное чувство…злости, или чего — то подобного. Ей хотелось рвать, или убивать, она не понимала. Она злилась. На себя, на людей. И она даже не знала, на кого больше. За день до Рождества, Марриса отправила её в деревню, за хлебом. Сама она выходить из землянки не могла — дриады не выносят холода. Всю зиму она питается жуками и растениями, собранными осенью, но вот Элайза слабости к насекомым не имела. И вот, накинув плащ, девушка направилась в сторону дома пекаря, который стоял обособленно от других. Янтарно — рыжих волос не было видно из — под капюшона, как и мелассовых глаз, выдававших её личность с потрохами. Элиот целовался с белокурой дочуркой мясника, сидя на выступе возле забора, грязно обхватив её круглое личико своими широкими ладонями, и низко причмокивая. Обратно Элайза практически бежала, смаргивая солоноватые капли с глаз. В тот момент, стена рухнула, и первозданный гнев полностью поглотил девушку. Ночью она проснулась и, гонимая необъяснимым порывом, вышла из землянки. На небе не было ни облачка: только чернота, да звёзды. Девушка не помнила, как дошла до деревни. Она не помнила и то, как вошла в дом, запертый на три засова, и как уселась на дубовый стол у окна, она тоже не помнила. Она помнила только распахнутые в ужасе глаза Элиота, когда он, необъяснимо отчего проснувшись, заметил сидящую на своём столе Элайзу. В свете луны, льющемся из окна, её волосы напоминали реку. Блестящие, переливающиеся пряди, разве что, насыщенно — рыжего цвета. Он готов был поклясться, что в её глазах он увидел отражение самого Дьявола. Рядом с ним лежала белокурая дочурка мясника, тихо посапывая в подушку. Элайза смотрела на перепуганного парня не без удовольствия. Она чувствовала силу, и ей это нравилось. Ей нравилось смотреть на его беспомощность, на его страх. Дикая, кровожадная сила проснулась в ней, и она ничего не могла с ней сделать. Ангелы на небесах пели о наступлении Рождества. Деревушка горела в огне