Капкан

Донателло ловит себя на том, что он, пожалуй, единственный, с кем у Лео хорошие отношения. Отстранённый ото всех стеной своих комплексов и выдуманных недостатков, которые становятся не только выдуманными, мечник как-то не стремится к достаточно близкому общению с остальными. Может быть, именно по этим причинам Дон — тот, кто замечает. Он смотрит на Лео и видит в угловатых линиях тела, острых ключицах, красных радужках, тонких длинных конечностях и сгорбленной спине не что иное, как сломленность. Постепенно, постепенно, но упрямо этот парень заводил себя в ловушку, из которой не может теперь выбраться. Мощный механизм капкана дробит кости и оставляет жуткие кровоточащие раны, которые Дон видит в равнодушном выражении на обычно выдающем колкие усмешки лице. Без своих кривляний Лео действительно выглядит иначе. Он кажется совсем другим, каким-то потерянным, даже когда его глаза просто спокойно прикрыты. Донателло жутко от этого, он спешит отвести взгляд. Он отворачивается, и в этот момент ему кажется, что он слышит, как за его спиной отваливаются кусочки мраморной маски, сделанной столь искусно, что никто её и не заметил. Леонардо — тот, кто нуждается в том, чтобы быть нужным. Ничем не выделяющийся в их отряде, бесполезный и надоедливый, он чувствует эту пустоту как сосущую изнутри чёрную дыру, которая постоянно растёт и заполняет собой пространство, называемое им. Дону кажется, что он видит каждый надлом, каждую торчащую сломанную косточку, как если бы те действительно протыкали тонкую кожу, испещрённую шрамами, которые мечник нанёс себе сам когда-то. Ему кажется — кажется, кажется, кажется, — что его нельзя оставлять одного, но в то же время он не совсем представляет, как помочь. Он едва выдерживает яркий, словно просветлевший взгляд красных глаз, когда протягивает ему руку. Ощущается так, словно Дон только сейчас его наконец-то разглядел. И он начинает рассматривать дальше, потому что рядом с ним Лео таится меньше, позволяя ему это. Лео похож на маленького потерянного ребёнка, которого нужно отвести к родителям, но только Дон знает, что они от него отказались. И, не имея представления, как ему об этом сказать, пытается их заменить. Лео хватается за него ночами, наполненными кошмарами и чудовищами, скалящимися из теней и тянущими к нему когтистые руки, криками до сорванного голоса, судорожного дыхания. Дон не в состоянии выгнать его и с удивлением обнаруживает, что не хочет. Возможно, только благодаря тому, что он этого не делает, Лео привыкает к нему. Гений с каким-то непониманием наблюдает за ним и видит какого-то дикого зверька, которого нужно приручать, который ходит вокруг, не спит в его присутствии, забивается в углы и скалится, и ловит тот момент, когда зверёк этот начинает есть с рук. На это требуется время, но с его течением Дон также замечает многое, и его удивляет то, как так получилось, что раньше его глаза были закрыты. Это происходит не сразу. Возможно, если бы умник обратил достаточно внимания раньше, это можно было бы как-то предотвратить. Лео просил о помощи, но никто не слышал его зов, и всё, что он мог, бороться самостоятельно, но в итоге это привело к тому, что он всё же проиграл. Ему не осталось ничего другого, только сломаться. Донателло смотрит на него, всего переломанного, пережёванного, с костями, проткнувшими кожу везде, где только можно, скомканного, скукоженного, маленького и бессильного, но прячущего свою боль и шпили обломков за острой усмешкой. В изгибе губ, растянутых в вызывающей ухмылке, фальши больше, чем у оперного певца-недоучки в дрожащем голосе, а в синяках под глазами нет больше одних лишь кошмаров. В них внезапно появляется ненависть, направленная на самого Лео, и боль, и злоба, и что-то болезненное и больное, что сложно уловить невооружённым взглядом, но Дон уже знает, куда смотреть. И вот, что он видит. Живой, шумный, глупый Лео, выпендрёжный, желающий, чтобы на него смотрели, чтобы им восхищались, яркий, забавный, раздражающий, вызывающий эмоции — положительные ИЛИ отрицательные — становится, как выцветшая картина, как рваный лоскут ткани. Бледная тень самого себя, более мрачная, очевидно, более тёмная. Дон думает, что это связано с тем, как изменилась их жизнь. С новыми способностями появляется новая ответственность (да-да-да, Раф, мы поняли, мы все прекрасно знаем, откуда ты взял эти слова), новые трудности попадаются им на каждом шагу, и их приходится преодолевать, даже когда кажется, что выхода нет. Ему понятно, почему Майки стал более эмоционально раскрытым и нестабильным. Всё чаще Майки приходит к нему за снотворным и жалуется на страшные сны, и это довольно тяжело — то, как они привыкают к новому миру. Вместе с тем Дон замечает, как Раф становится серьезнее. Глупые идеи всё ещё появляются в его голове, он готов расколоть Землю надвое, лишь бы воплотить их в реальность, но в то же время бунтарь словно взрослеет. Он больше размышляет и анализирует, учится новому, иногда Дон даже ловит его читающим, но больше тренирующимся, изучающим что-то. Реальность бьёт и по нему тоже, и время от времени Дон слышит по ночам тяжёлые шаги их лидера в коридоре по направлению к кухне, где они держат аптечку. Лео оказывается запертым на все замки от каждого из них. И это пугает больше всего, потому что есть что-то в его глазах, что говорит: «Перелом». Штамп. Мольба о помощи. Чувство неправильности морозит рёбра и дёргает что-то внутри, что звучит фальшиво, совсем не так, как надо. Так не должно быть. Лео пытается спрятать свои надломы, трещины, сколы, раны, дыры, провалы и пропасти, но это не работает. Остальные могут обманываться столько, сколько хотят, но Дон — Дон видит. Он наблюдает за тем, как Раф отчитывает его и спорит с ним, как Лео упрямо гнёт свою линию, но где-то в тени позади него Дон отчётливо слышит треск стекла. Он слышит шипение и почти видит чёрный дым, который стелется под ногами мечника, окутывает его и становится только гуще, словно дикий зверь, пришедший, чтобы защитить того, кто его кормит, когда Майки вставляет своё слово. Дон не понимает, зачем он лезет между Рафом и Лео, у них это вечное противостояние, которое никогда не закончится. Но затем он обнаруживает себя вставшим рядом с мечником. Майки удивлённо моргает и изгибает рот буквой «о», но Дон не даёт ему ничего сказать. Он не сбегает, он уводит Лео прочь, и шипение стихает постепенно. Лео смотрит огромными глазами, но между ними тишина, которая не собирается заканчиваться, и она окутывает, как клейкая масса, давит на плечи. В тот момент Лео, кажется, видит в нём что-то, и пусть он ничего не говорит даже тогда, когда Дон уходит к себе, смятённый, и даже позже ни разу не заикается, гений не может отделаться от ощущения, как красные глаза на него смотрят. Дон никогда не любил красный, в конце концов. Он говорит: «Жизнь». Лео отвечает: «Метаморфозы». Дон видит их в нём и не понимает, почему не видят остальные. Он не понимает, почему Лео просто не попросит их о помощи, не даст им увидеть тоже. Он не один, но обрекает себя на одиночество, и всё, что Дон может, это ворваться в его мир и сказать: «Эй, я здесь тоже есть, и тебе придётся меня увидеть, хочешь ты того или нет». Дон чувствует себя громоотводом. Ему, по идее, должно быть плевать. Но по какой-то неведомой причине это не так. Быть может, ему интересно, куда это заведёт. Он чувствует себя странно: с одной стороны, это нормально, желать увидеть, к чему приведут те или иные действия, учёный в нём в ожидании потирает руки, но с другой — с другой, это ужасно. Они росли вместе, он не должен видеть в Лео всего лишь подопытный материал. Ему кажется, что на какой-то момент он ослеп, моргнул, уснул, застыл во времени, оказался оглушён. Вот он видит бесячего подростка, а вот перед ним ощерившийся шипами мальчишка с воспалёнными глазами и бинтами, скрывающими раны, которые он нанёс себе сам. Во сне он предстаёт ему с объеденными в мясо пальцами, с кровью вокруг ногтей и окровавленными зубами, видными в открытой улыбке. Открытой для него одного. Широкой и безумной. Донателло находит его в медицинских пособиях, в тенях ночью, когда все спят, в частых уходах из дома, пока никто не видит, в окровавленных бинтах на своём столе, в яблочном соке у них в холодильнике, в грязном белье, в кружках с какао и чае с лимоном, в гирляндах, развешенных по стенам, в покосившемся хафпайпе, в рекордах на автоматах, в дальней ветке метро над обезглавленным трупом мужчины, бросившегося под поезд. Лео стоит над лужей крови, натёкшей из дыры, где должна быть голова, и молчит. Создаётся впечатление, что его тут вовсе нет, мыслями он так далеко, что Дон сомневается, сможет ли дозваться. Он смотрит на опущенные плечи и поджатые губы, спокойное лицо. Смотрит на лицо человека, голова которого валяется по другую сторону рельс с прикрытыми глазами. Гений говорит: — Лео. И Лео переводит на него взгляд, моментально фокусируясь на нём. Красный в радужках его глаз ассоциируется у Дона с кровью между ними, вытекающей из остывающего тела самоубийцы. Осторожная улыбка, трогающая губы мечника, кажется странной. — Всё хорошо, Д. Дон в смятении, и ему нужно немного времени, чтобы осознать эти моменты, как-то уложить в голове. Он не понимает, что Лео хочет от него, но ощущает ужас, когда тот вдруг говорит о том, что ему интересно знать о смерти. Сказать, что в ней и после неё ничего нет, не трудно, но гораздо сложнее отделаться от ощущения, что это не то. Дону это так и не удаётся, и он продолжает замечать, ловить на себе взгляды, стараться держаться в стороне, лишь бы не заводить эти разговоры снова. У него не получается. Леонардо кажется странно помешанным на этом. Дон распознаёт это в красных радужках, ставших более тёмными, в заламывающихся пальцах, пока никто не видит, в закушенной нижней губе, покрытой ранками и кровоточащими трещинами, особенно в левом уголке. Он распознаёт это в случайных взглядах на потолок или вниз, когда они на крыше, на огонь, когда чайник стоит на плите или пока Дон работает над очередным своим проектом. — Прекрати. — Дон не просит, он всё равно что требует, когда синяки под глазами у Лео превращаются в практически фиолетовые пятна, глубокие, с красными прожилками вен. Донни любит фиолетовый, но не может смотреть на них. Лео негромко смеётся, нервно улыбается уголками губ, судорожно цепляется в хвосты маски, перекинутые через плечо. — Что ты имеешь в виду, Д.? — спрашивает он и склоняет голову к плечу. От гения не укрывается, какими стали его движения рваными, резкими, никакой тягучей грации, ничего, что пленило глаз, но отчего-то всё равно не может отвести взгляд. Лео мигает, зрачки сужаются и расширяются. — Я не понимаю. О чём ты? — Ты понимаешь, — рычит Дон и тычет пальцем в его грудь, прежде чем поднять руки и начать мять виски. — Слушай, я знаю, что-то происходит, но почему бы тебе… ну, пускай, не поговорить со мной об этом просто? Я не прогоню тебя, если ты не заметил. Очередной нервный смешок заставляет гения передёрнуться внутренне, но он ждёт. Разговора так и не случается: Лео говорит, что он в порядке, и сбегает, покидает убежище под недовольные вопли Рафа, призывающего остановиться. Донателло не понимает: неужели Раф не видит? Неужели Майки не видит тоже? Неужели отец слеп? Неужели это Дон свихнулся, а не их мечник? Он не понимает, почему продолжает удивляться этому. Он не понимает, почему не поговорит об этом с Рафом или Майки. Эти мысли усугубляются, когда у Лео случается первая истерика. Она такая внезапная, что замечают все. В убежище отчётливо веет какой-то опасностью, чем-то ненормальным, что пускает мурашки по коже. Дон не может это игнорировать, и первый срывается с места. Ощущение беды накатывает волнами, пробегается ледяными пальцами под панцирем, и, когда Дон врывается в комнату мечника, он не может вдохнуть из-за сжавшего горло ужаса. Он слышит тяжёлые шаги Рафа за спиной и быстрое дыхание Майки, перепуганных ничуть не меньше, и ныряет в темноту чужой комнаты. Лео кричит: — Убери их! Убери их, Донни, убери их! — И плачет. Чистый страх, неразбавленный, губительный, звучит в его криках так, что срывает голос. Донателло понятия не имеет, кого нужно убирать, но включает фонарь и уверенно движется вперёд, падает перед забившимся в угол комнаты красноухим и зовёт его по имени. Загораются голубоватые светодиоды по периметру комнаты, освещая абсолютно пустую, если не считать их четверых, комнату, но Лео продолжает звать и молить, его всего трясёт, лицо мокрое от слёз и искажённое от страха, который тот испытывает. — Майки, принеси мне аптечку! — Просьба срывается с языка легко. Лео сам рвётся вперёд, вжимается в Дона всем телом и вцепляется в него пальцами так, что тот шипит от боли, но отвечает на объятия. — Сейчас же! Раф! Оба воина срываются с места и скрываются по направлению к лаборатории, где он хранит более серьёзные лекарства. Лео продолжает просить, но уже не кричит, и гений начинает медленно покачиваться, будто это может успокоить ребёнка в его объятиях. Это заканчивается после того, как игла посылает в кровь мечника успокоительное, из-за которого тот выключается в руках шестоносца. Донателло почему-то продолжает покачиваться, обнимая обмякшего брата, пока его собственные руки дрожат от этого всего. — Что это, чёрт возьми, было, Донни? — Вопрос, который волнует их всех, но Дон не может дать на него ответа. Он выгоняет братьев из комнаты мечника и остаётся с ним, чтобы проследить. Сбившиеся бинты скрывают раны на внутренней стороне предплечий и запястий, там, где никто не увидит под перчатками, маска прячет жуткие синяки под глазами, опухшими от недосыпа и слёз. Донателло сидит рядом и рассматривает его, пытаясь зачем-то запомнить каждую мельчайшую деталь. Леонардо видит галлюцинации, которые разговаривают с ним, шепчут ему, что делать, которые пугают его ночью, которые изводят его постоянно, без перерыва на обед и сон и без выходных. Лео обнимает себя руками и плачет, потому что у него болит живот. Он не ел много дней, Донни это видит, но Лео говорит: «Вы подкладываете мне камни в пищу! Мой желудок ими забит, Дон, я больше не могу!». Дон не может его переубедить. Он говорит: — Боль. Лео вдруг опускает плечи и вымученно смеётся, и смотрит на гения с этими своими синяками под глазами и жуткой усталостью на лице. — Повсюду. Мечник крушит комнату в порыве ярости и отказывается спать там, хотя гений знает, что он и так не спит. Ему приходится приютить его у себя и поить снотворным, пока он решает, что делать дальше, что он может сделать для него. Лео теряется, ускользает от них сквозь пальцы. Живые, манящие глаза становятся ненормально цепкими, лихорадочно блестящими, бегающими, и гений не может уловить их взгляд, когда пытается. Вместо карамели он видит кровь, застывшую в не по-хорошему ярких радужках, и ему жутко. Дон старается, правда. Он ловит мечника, когда тот подскакивает от кошмаров, и гладит его по панцирю, крепко обнимая. Лео плачет у него на груди, как маленький мальчик, ему страшно, но Дону страшнее не меньше. Лео называет множество неизвестных имён, часть из которых вовсе именами не является. Он кричит в ярости, чтобы они отвалили, разбивает кулаки, скалится так жутко, от него сквозит опасностью. В то же время он произносит имя гения с ужасающей нежностью, практически с трепетом, так осторожно, словно его могут услышать, а если это случится, то непременно отыщут этого Донателло-Дональда-Донни-Дона-Д. и заберут. Лео смотрит на него, как на какое-то божество, и на губах у него эта пугающая неуравновешенная улыбочка, с которой Дон не знает, что делать. Он старается держаться в стороне, но не уверен, что это лучшее из того, что он может Лео предложить. Ему кристально понятно, что мечник нуждается в помощи, но в тот момент, когда раскрывает для него двери, Лео говорит: — Ты будешь любить меня, если я убью для тебя кого-нибудь? Это тот самый момент, когда Донателло забывает, как правильно пользоваться лёгкими. Именно это становится той самой точкой отсчёта, с которой можно считать дни и шаги падения Лео. Погружённый в себя, отвлечённый от мира своей погоней за смертью, которую Дон тоже замечает, но анализирует только сейчас, Лео глубже уходит в совсем не том направлении. Грань между ним и безумием стирается, он касается чего-то запретного — и оно постепенно втягивает его в себя, погружает во мрак, и нет ничего, что способно удержать его на плаву. Проблема в том, что Лео не стремится держаться. Он ныряет в Темноту с готовностью и жадностью, с широко раскрытыми глазами, и пускает её в себя, широко раскинув руки. Тьму нужно чем-то кормить — и он предлагает себя. Она принимает его жертву и с голодным чавканьем перемалывает его кости, смакует каждое ребро ледяным языком, обсасывает сердце и проталкивается в глотку. Заполняет его собой. Вот что видит Донателло. Непонятный страх парализует его, когда до него доходит. Лео смотрит на него с сумасшедшим обожанием, его трясёт, дыхание далеко от ровного. Лео не в себе, но не признаёт этого. Донателло ощущает себя так, словно держал в руках верёвку — и вот его ладони пусты, а на пальцах красуются ожоги, и кожу у него жжёт. Он не отвечает, но Лео это и не нужно. Он счастлив, что Донателло видит его. Он счастлив от того, что не один, хотя, наверное, осознаёт, что Дон не разделяет его чувств и мыслей. Вряд ли ему есть дело до этого. Лео нападает на Рафа, а чуть погодя и на Майки тоже, и делает это крайне агрессивно, очень яростно, по-животному отчаянно, и только чудом они остаются невредимы. Произошедшее заставляет их быть внимательнее и докучать Дона вопросами чаще, буквально сводить гения с ума этим своим «что с ним не так, черт возьми?!». Хотел бы Дон знать ответ! Лео говорит: — Я просто хочу быть единственным, кого ты любишь. На его лице жуткая улыбка, широкая, острая, как его меч, как его зубы, которыми он раздирает мясо за обедом, как когти, которыми скоблит стены и свою кожу, оставляя жуткие раны, которые Дону потом приходится обрабатывать, а иногда зашивать. Лео ранит себя больше неосознанно, как будто пытается выбраться из оболочки тела, и с улыбкой наблюдает за тем, как Донни его чинит. Дон не видит в этом ничего смешного или хотя бы забавного. Дон каждый раз боится рядом с ним дышать, но Лео не трогает его. Он единственный, кто не пострадал от рук этого хищника, единственный, с кем Лео разговаривает хоть как-то, единственный, на ком так ужасающе зациклился. Донателло находит его — опять, опять, ну, сколько можно? — за пределами дома, хотя с удивлением обнаруживает, что мечник не особо прячется. Когда Донни его находит, Лео словно вообще не таится: он сидит, совершенно расслабленный, на мусорном баке и качает ногами, меч упирается в землю где-то между его коленками, пока взгляд блуждает по кирпичной кладке стены напротив. Дону бы заподозрить неладное сразу, развернуться да бежать, но он не может. Его ноги будто примерзают к земле, он застывает изваянием себе, когда видит, как расцветает полная больной любви улыбка на лице мечника, который сразу спрыгивает с бака. — Заждался! — оповещает он с ярким блеском в глазах. Дон напрягается, что-то здесь ему не нравится, и стоит мечнику выйти в свет, как словно невидимые руки сжимают его со всех сторон и удерживают на месте. У Лео кровавые брызги на лице и пластроне, руки грязные по самые локти. От открытого выражения на его лице Дон видит каждый его раскол, сияющий изнутри бредовой любовью, надуманной, ненастоящей, отчаянной, и чувствует необъяснимый страх. Лео натворил что-то, что нельзя было делать. Дон чувствует опасность, Дон чувствует, что нужно бежать. Не нужно было ему приходить сюда. Но Лео обвивает его плечи руками, прижимается всем телом и утыкается ледяным носом в щёку, и гений ощущает себя так, словно его оплели десятки змей. Он ощущает, как кровь застывает на его коже, от чего стынет его собственная, и едва в состоянии вдохнуть. Лео широко улыбается и ведёт его за собой, ловко направляя. Он выглядит взбудораженным, возбуждённым, нервным, каждый его шаг сопровождается подпрыгиванием, пальцы сжимаются судорожно поверх Донова запястья. А Дон просто не в состоянии противиться ему и шагает следом, взглядом прикованный к узорам на панцире своего больного брата. Он не успел. Он не стал вмешиваться в состояние Лео, не стал ничего менять, и, в конце концов, Лео упал так глубоко, что до него не дотянуться теперь. Дон видит его тело, но там, в глазах цвета рубина, нет ни капли того Лео, к которому он привык за столько лет. И он всё ещё в ужасе от того, что этот парень когда-то успел довести себя до такого, что теперь его вселенная так сильно искажена, что практически является другой. Донателло смотрит на развешенные в виде его имени кишки и разбросанные по помещению органы человека, который просто является достаточно неудачником, раз оказался здесь сегодня, в это время, и впервые за их встречу делает несмелый вдох. Запах крови и дерьма ещё не настолько сильный, чтобы сбивать с ног, но его уже достаточно, чтобы без стараний учуять. Лео смотрит на него так счастливо, его глаза сияют, а улыбка не в состоянии скрывать острые зубы хищника, которым он и является. Дон едва слышно выдыхает и опускает плечи. Лео не желает ему зла, но нет никакой гарантии, что он не навредит и ему тоже. Или себе. — Лео, — начинает он и сглатывает, медь оседает на языке красноватой ржавчиной, тянет блевать. — Лео, зачем? Лео смотрит удивлённо и вопросительно, открытое выражение на его лице делает его уязвимым и юным, абсолютно раскрытым, предельно доверчивым по отношению к только одному на всём Свете. — Д., неужели ты не понял? Я же столько раз говорил! — Новая улыбка расцветает на его лице, делая его каким-то блаженным, но сквозит в ней какая-то опасность, что-то стальное, и даже голос у него звучит по-другому. — Я люблю тебя. Это не так, это не так, это не так. Это не любовь, это какая-то херня, которая засела в мозгах мечника паразитом, присосалась к коре и тянет жизненные силы, тянет разум огромными глотками. «У меня в голове черви!» — кричал Лео. Надо было его послушать. Надо было проверить. Дон шепчет: «Прости», — и мечет в его сторону дротик. Лео удивлённо выдыхает и отступает на шаг, два, хватается за ключицу, под которой видно капсулу со снотворным. И без того обессилевший, отощавший, слабый от недоедания и недосыпания, Лео сдаётся действию лекарства и падает на пол, содрогаясь от подступающего холода. Дон слышит его быстрый шёпот, становящийся неразборчивым, видит, как мечник вцепляется пальцами в бетонные плиты, и старается не смотреть в сторону убитого. Его имя, написанное кровью всюду, куда хватает глаз, словно насмехается над ним. Помещение давит, становится слишком тесно, дышать нечем. Это здание ему приходится сжечь. Дон пытается помочь, правда. Он находит сильные лекарства и работает над ними, чтобы адаптировать для них. Лео не доверяет ему после случая на складе, но пьёт чай, который гений ему даёт, и. Странно, но это помогает. Мечник становится спокойнее, его движения заторможены, он много спит и больше не говорит про камни, набившие его желудок, или червей. Он не пытается навредить себе, не кидается на братьев с кулаками, если ему что-то не нравится, не особо реагирует, когда ребята берут его вещи, чтобы положить их на другое место. Это обманчивое, всю жизнь так нельзя, Дон понимает, но снова оказывается в тупике. Майки боится его, Раф боится тоже, но тщательно следит. Донателло также испытывает страх, но Лео в целом довольно тихо себя ведёт. Целыми днями он только и делает, что смотрит телевизор и греется, укутанный в плед, с грелкой в ногах, и спит, спит, спит, или пялится в стену перед собой. Когда Майки пытается прочесть ему книгу, гений не знает, слушает ли это мечник. Слышит ли вообще. Слишком спокойный, усыплённый лекарствами, Лео кажется ещё более жутким. Рубинового цвета глаза смотрят холодно и пусто, но с какой-то решимостью, которая вымораживает что-то внутри. На какой-то момент становится тихо, и тишина эта зловещая, нехорошая, не предвещающая ничего, что им должно или может понравиться. Она скалится им в лица и смеётся жутким сардоническим смехом. Майки не может спать, но ему приходится, и Дон впервые пускает его к себе в кровать, чтобы младший мог отдохнуть. Ему кажется, что взгляд у Лео становится злым, но когда он смотрит ему в глаза украдкой, там всё та же мутная пустота. Возможно, они всё же зря расслабились. Теперь, думает Дон, им нельзя уменьшать своё внимание, они полностью сконцентрированы, и глаза их устремлены на Лео. Но даже с их стараниями они упускают этот момент. В один из дней Сплинтер совершает ошибку: он хватает Лео за руку, может, чтобы потанцевать с ним, чтобы подбодрить, а может, чтобы увести куда-то в другое место, чтобы остальные смогли убрать кухню, Дон не знает. Лео хватает нож с подставки и оставляет на лице Рафа, кинувшегося на помощь, глубокий порез, идущий через переносицу, лишь слегка задев одно веко. Сплинтер прижимает ушибленные рёбра ладонью, пока Лео надвигается на него снова, дёрганный, как будто неживой. Сцена из ужаса. Дом с привидениями. Дон осознаёт свою ошибку, когда скручивает дёргающегося и тяжело дышащего, но молчащего Лео по рукам и ногам на полу кухни, пока Майки промокает кровь на лице бунтаря, взгляд которого направлен прямиком на Лео. Только на него. Они упускают это, их поезд скрывается за горизонтом в неизвестном, но ведущем прямиком к вратам в Преисподнюю направлении. Демоны возвращаются, и Леонардо, несмотря на всё, продолжает меняться. Его безумие постепенно переступает черту, когда реальность ещё можно отделить, и он даже не пытается скрывать тот факт, что видит галлюцинации, против которых лекарства Дона уже бессильны. Постепенно Лео заполняет эфир: говорит, мельтешит, творит херню, и бог знает сколько раз они вытаскивают его из опасных мест. Лео успевает облапать руками раскалённую плиту, но словно и не замечает, как с жутким шипением его кожа покрывается волдырями, которые лопаются. Апогеем становится момент, когда мечник смеётся над гвоздями, вонзившимися в его ладони в мастерской Дона. Гений лишь вынужден молчать о том, что Лео сделал до всего этого, предпочитая оставлять его россказни без комментариев — пусть братья думают, что это просто часть выдуманного мечником мира, вышедшего из-под контроля. Он не может почему-то допустить, чтобы они убили Лео тоже, или чтобы видели в нем убийцу, кем Лео, может, и является, и потому настаивает на том, чтобы они держали его взаперти, там, где смогут наблюдать за ним. Лео бушует в камере, которая становится ему домом, кричит и кидается на стены, оставляет на своём теле жуткие борозды от когтей, сгрызает пальцы и ломает их, разбивает голову, и обрабатывать его раны получается только тогда, когда он в отключке, вызванной транквилизаторами. Дону совсем не нравится это, но теперь уже выхода нет никакого совершенно. Лео не говорит о любви, не просит полюбить его, заметить его, поговорить с ним, уделить ему внимание. Это больше ему не нужно. Теперь он хочет, чтобы его оставили в покое, но он сам добровольно пустил тех, от кого не сможет убраться никогда. Теперь всюду, куда направляется Лео, за ним будет плестись длинный хвост шипящих демонов, тянущих к нему тощие ручонки и жаждущих урвать от его души кусочек как можно больше. Глядя на отсутствие осознания в глазах хищника, Донателло, если честно, сомневается, что душа у этого чёрта ещё осталась. Тогда, в тот вечер, в том складе, Лео убил вовсе не человека. В тот день он убил себя самого, окончательно отдав себя в руки Тьме, которая с жадностью его проглотила, не оставив миру ничего. Донателло готов полюбить его, если это будет необходимо. Но он понимает, что любить тут уже нечего. Лео мог отдать себя гению, пусть не сразу, но Дон смог бы принять его. Но Лео выбрал другой путь, может, неосознанно, может, обещания Тьмы были слишком сладкими. А может, он оказался достаточно слаб для того, чтобы противостоять. — Я не хотел, — шепчет Лео, перестав подниматься с пола. Он слаб и немощен, у него нет ни физических, ни моральных сил на то, чтобы хотя бы сесть, и он может только упереться в пол подбородком, чтобы видеть Дона, уставшего, измученного, погружённого в работу, которой нет конца. Донателло смотрит на него с чем-то, что как будто ранит Лео ещё сильнее, и тот медленно моргает. На дне кровавых глаз, наполненных лопнувшими капиллярами и слезами, вина и боль, и он шепчет сорванно: — Я не хотел. Донни может только сказать в ответ: — Я знаю. И: — Постарайся отдохнуть. У Лео склеры глаз залиты кровью и кажутся чёрными, но Дон видит усталую мольбу. Прости меня, прости меня, прости меня, прости меня, прости меня… Лео издаёт едва слышный всхлип и утыкается лицом в пол, всё его тело словно разбитое, совершенно бессильное, абсолютно бесполезное. В шрамах от собственных рук, нанесённых его мучителями, он кажется не более чем просто мусором, пустым сосудом для того, кем и чем он раньше был, смутных отголосков. Донателло смотрит на него и видит окрашенные в красный, с ошмётками мяса и плоти, клинья рёбер, торчащих из боков, шипы лучевых и берцовых костей. Переломанный, пережёванный, никому не нужный, угодивший в ловушку, но не сумевший из неё выбраться. Зажатый в капкане, он не может отбиваться от падальщиков, налетевших на него голодной сворой. Они едят его заживо, рвут на кусочки острыми клювами, режут клыками, а Лео только смотрит на Дона устало да с мольбой. Он просит помощи, но уже поздно. Прости. Донателло устало проводит по лицу руками и откидывает голову назад. Поселившаяся в черепе мигрень так сильно действует на нервы тем, что мешает сконцентрироваться, что хочется разбить себе башку о ближайшую поверхность. Он хочет помочь, он чувствует, хоть много времени упущено, что уже так близко. Он не может отступить. Лео каким-то образом прорывается сквозь фон своих галлюцинаций и разговаривает с ним, часто сбивается и выдаёт что-то совершенно несвязное, в такие моменты его взгляд расфокусирован, как будто кто-то говорит за него. Это жуткое зрелище, но не смотреть не получается тоже, и это одна из проблем самого Дона. Лео говорит: «Они падают, падают, Д… Они упадут когда-нибудь или нет?», — и, если честно, гений совсем не имеет понятия, о ком идёт речь. Лео говорит: «Он боится… Правильно делает! Ему следует бояться! Только его вина, хе-хе, то-о-олько его, его руки сломают всё…» Лео совершенно жутко смотрит на самого Дона и говорит с едва заметной улыбкой, так сильно отстранённой, что холод по коже кажется самым реальным: «Оставь глаза на зеркале. Смотри на меня оттуда». Лео не говорит о любви, которой бредил последние несколько месяцев и которой так сильно пугал Дона. Лео не говорит о смерти, но разговаривает с тенями, окружившими его мрачным коконом, хотя, кажется, больше не боится. Создаётся впечатление, что он смирился с ними, наконец-то нашёл общий язык с каждой. Как будто безумство отступило. Но Лео смеётся ночами и плачет, бьётся в путах и о стены, катается, словно ему очень больно, судорожным, срывающимся шёпотом просит, умоляет убрать червей у него из-под пластрона. Его нельзя развязывать, потому что он расцарапывает кожу до крови и несколько раз ранит свои глаза. Но даже будучи связанным, он умудряется наносить себе увечья. Донателло внимательно наблюдает за ним, когда вытирает кровь с его рта, потому что чёртов хищник умудрился не только сгрызть все губы и внутренние стороны щёк, но и откусить себе язык. Это самое страшное. То, что Лео, может, и не говорит о смерти, но транслирует её всем своим телом, когда смеётся из последних сил и смотрит так, словно умоляет прикончить его. Или когда беззвучно льёт слёзы в самом тёмном углу своей камеры, опершись панцирем о стык стен, и его глаза прикованы к пустоте, в которой скрывается Донателло. Лео просит помочь ему, но помощи Дон дать ему как раз и не может. Он не представляет, что это за жизнь, когда ты её не осознаёшь, когда не можешь сделать ничего, что хочешь, когда тебя попросту больше нет, но есть демоны, наполняющие твоё тело, в котором тебе больше нет места. Словно сам мир выгоняет тебя, избавляется от тебя, срать хотел на тебя. Донателло может только смотреть и ждать чего-то, сам не зная, чего именно. Пока однажды не находит Лео в луже крови. У мечника эта ужасная спокойная улыбка, которой не было на его лице уже очень давно, кажется, с самого детства, когда они засыпали вместе, обнимаясь, чтобы согреться. Тёмные синяки под глазами всё ещё на своих местах, но из-за них глазницы на отощавшем лице кажутся пустыми, а красные полосы на его голове похожи на рваные раны, как будто он выдрал себе веки, хотя те сомкнуты. У Лео всегда, если подумать, глаза были красивые. Дон думает о том, что будет скучать по ним, и жалеет, что не успел запечатлеть его взгляд при жизни. С другой стороны, он не испытывает такой уж сильной скорби. Лео был мёртв уже очень давно, ещё когда впервые спросил про любовь Дона к нему, и это неоспоримый факт. Уже тогда Лео был не в себе, но отчего-то гений не стал ему помогать так активно, как в последнее время, когда стало уже слишком поздно. Он ощущает грусть, потому что его брат мёртв. Но это не то. С негромким вздохом умник опускается на колени рядом и рассматривает разодранные руки мечника, который смог выбраться из пут каким-то образом, и сделал это так тихо, что никто не проснулся, хотя сон у Дона всегда был очень чуткий. С его-то кошмарами, бешеным воем мыслей, от которого можно оглохнуть, сводящим с ума, наверное, примерно так же, как голоса в голове Лео, только не так быстро и ярко. Не так заметно. Донателло чувствует одиночество. Это удивляет его больше всего. А потом он просто понимает. «Чтоб тебя черти драли, Лео». Он негромко смеётся и устало накрывает рукой глаза, горькая улыбка стелется вдоль его губ. С ума сойти можно, как он раньше не осознал. Наверное, он чертовски болен тоже, раз это сработало с ним. Он смотрит на Лео, свернувшегося на полу калачиком, но словно брошенного, мёртвого, наконец-то свободного, а может, наконец встретившегося со своими демонами лицом к лицу, и негромко всхлипывает. Из-за влаги в уставших глазах не видно чётко ничего, только зелёное пятно с кровавыми линиями и почти чёрной лужей снизу. Он ощущает себя так, словно выгорает изнутри, и это чертовски больно, хотя и смешно тоже, когда он, наконец, действительно, по-настоящему признаёт вслух с негромким отчаянным смехом: — Ты победил.