Черным-черно

Это чувство неправильной любви жглось и болело под ключицами. Било по кадыку и вдохнуть мешало. Жить мешало. Его тошнило от сладких духов Гришечкиной, от коньяка непозволительно приторного, но внутри все болело так, что он пытался это хоть как-нибудь заглушить. Целовал ее до выбитого из легких воздуха, до узла в животе. До чувства вины через пару минут, до мути непроизвольных слез. Гришечкина понимала его отчасти. Видела, что он от чего-то места себе не находил. Уткнулся локтями в стол на кухне и закрыл ладонями лицо. Слезы горячие дрожали на подбородке и падали вниз. Он бормотал одними губами ересь бессвязную, и его грудь распирало от натиска чего-то страшно горького. «Как же я люблю тебя, Женя, Женечка, не могу без тебя, мне страшно одному…» Гришечкина лишь приобняла Васю за плечи, вслушиваясь в его невнятный и необъяснимый плач. Ничего, плавали — знаем. Отплачется, отоспится и завтра будет как новенький. А Шакулину ребра ломало от страха, что Женя его никогда и не любил. Его к Калинкину примотало намертво — не отодрать, не отскрести, но все равно он ускользал, исчезал, пропадал. «… Женя, дорогой Женя…» Гришечкина замерла, и внутри все задребезжало и пошло трещинами. Она отстранилась, и холод ее кухни неловко обнял за плечи. Вася заснул лицом на столе в пустом одиночестве. Ему мутно снились его же похороны. Он глазами Калинкина видел свое мертвое лицо, плачущих людей. Гришечкина статуей сидела, в черном платье похожая на окурок, Павлов прикусывал свои пальцы, и его красные глаза говорили все за него. Вася сорвался с места, неловко перебирая Жениными ногами. Его собственный ужас и горе чужое сжирали кусками. И все вокруг черное, и он тоже, и Женя. На улице черное небо, а из чьих-то окон потекла черная музыка. Черная муть подступила к горлу, к глазам, к сердцу. Ворон огромный хохотал своим скрипучим голосом где-то в голове. Он проснулся один, все так же согнувшись, лежал на столе лицом. Похмелье колоколами гудело в трещавшем по швам черепе. Вася ушел тихо и молча. Он дома закрылся, пытался нормально поспать, но каждый раз соскальзывал в этот сон с похоронами, и от страха его колотило так, что он просыпался, и, так и не заснув, до утра сидел на кровати, вглядываясь в грязное небо за окнами. Он провел вне реальности день, а за ним еще один. Телефон разрывался, и он решил, не отвечая, прийти на съемки. Вася зашел и наткнулся взглядом на Калиникина в черной толстовке, и вдруг стало так плохо, что он соскользнул вниз, хватаясь за стены, опять в свои похороны. Закрыл глаза на секунду, но открыв, увидел потолок, а не себя же в гробу. Повернул тяжелую голову. Женя в черном. Умер Пронеслось в голове, и он вскочил с дивана. Он в гробу? Столкнулся с Женей лбами, испугано охнул. — Тише, тише, Вась, ты в обморок упал. Ты заболел? — ладонь сухая и теплая легла ему на лоб. — Я два дня не спал… — будто попытался себя оправдать Вася. Он сел, скидывая руку Жени со лба и схватил того за плечи. Калинкин удивленно смотрел своими огромными глазами, а Васе к горлу слезы подкатывали. В дверях стояли ребята и Гришечкина. — Уйдите, — отчаянно шепнул Вася, зажмурившись, махнув от себя рукой, уже еле сдерживаясь. Женя жестами показал, чтобы все ушли, хотя бы ненадолго. Гришечкина затормозила, глядя на них неверяще, загнанно, ошалевше. Калинкин лишь покачал головой. Когда снова холодок пустоты вокруг защипался, Вася Женю к себе прижал. Билось сердце от страха осевшего, даже когда Калинкин его в ответ обнял. У Васи на подкорке отпечаталось горе чужое, хоть и из сна, хоть и не настоящее, но ощутимое до мушек под веками. Усталость морила, склеивала веки и ноздри, ухало кровью в ушах, эхом разбиваясь внутри черепной коробки. Не отпустит. Ни за что на свете. Даже если это неправильно, даже если это больно и горько. Не отпустит, пока не прогонят. Не отпустит, пока в гроб не сляжет.