***
У него непреодолимое желание сжечь себя на костре, когда она с нахальной улыбкой мимо проходит. Она – богиня, сошедшая с Олимпа, она – причина Рагнарека. Он скалит зубы в широкой улыбке и тянется непроизвольно. Отмахивается. Как от назойливой мухи, тихо шепчет: «Крис, отвали» и уходит. Не оборачиваясь. Он вытаптывает ее имя на ледяной корке своего сердца. Как давно она там? Когда стала апогеем его жизни? Он без нее ни то, чтобы не может, он без нее – обледенел, заплесневел, покрылся вековой пылью. Он без нее уже не мальчик «я беру все, что мне нужно», он без нее совершенно ничтожный кусок мяса с багровым шрамом ее витиеватого имени. Еще вчера она снимала с себя кружевное белье, хрупкими коленками дробила его подреберье. Смотрела на него снизу вверх (с высока), будто это она делает ему одолжение. Его пальцы в ее шелковых волосах, он перебирает созвездия родинок и глухо стонет, когда она своими ключицами выбивает кратеры в его груди. По венам у нее красное мерло, на губах остатки пыльцы чужих поцелуев. Она пахнет кардамоном и Вильямом, а Шистаду остается лишь ничтожная власть – ласкать разъяренную на саму себя дикарку. Хищная девочка, стальной взгляд, мятное дыхание и шепот едва слышный: «Прикоснись к моему сердцу». Шистад однобоко усмехается. – У тебя нет сердца, Сатре. У Нуры посеребренные глаза, идеальная кожа и бесконечное желание читать романтичные книги. У Нуры хрупкие длинные пальцы, искалеченное прошлое и алкоголизм, намертво скрытый за семью замками. Нура – калека собственной жизни. Ей бы вдохнуть полной грудью на дне горячей ванны, но она раз за разом – губы алым, смешинки в глазах и теплые касания обледеневшими пальцами. Она мальчиков на колени, дрессирует, покоряет, переламывает надвое. Она с мальчиками на «ты» и гордая феминистка очередное ее [обожаемое] клише. У Нуры заканчивается кислород в легких, когда Шистад открывает двери своей души. Там потемки; не разглядеть собственной тени. Ей нравится. Игра начинается. Морозным вечером она, вылизывая его пальцы, тихо шепчет: – Поехали со мной в Париж. – Растопчешь меня на фоне Лувра? – Сброшусь с Эйфелевой башни. Поймаешь? Ей телефон Магнуссон обрывает. А у нее режимы «без звука» и «в самолете».***
Манон практически идеальная: беспорядочные фразы, яркая жестикуляция, широкая улыбка и каштановые волосы. У Манон практически нет недостатков: она свободно владеет французским и совершенно не смыслит в выборе любовников. Нура онемевшими кончиками пальцев по ее бархатной коже. – Ты такая красивая. Демисси озадаченно хмурится, но не отстраняется. Ей нравится влюбленность в отражении глаз нордической. Нура Сатре – аристократичная бледность, издевка во взгляде, вздернутый подбородок и прирученный Цербер, следующий за ней по пятам. Манон как-то слышит за углом темного переулка яростное шипение, влажные поцелуи и свое имя. Кристофер Шистад кажется ей очевидно и безапелляционно одержимым. У Демисси теперь цель номер один: узнать, что такого в этой холодной, туманной, лишающей силы воли? У нордической несколько сотен улыбок, маска на каждый случай жизни и полосатые рубашки по воскресеньям. Нура обхватывает сырыми пальцами ладонь Демисси и у той перехватывает дыхание, сердце пропускает с сотню ударов, прежде чем у нее [зрачки во всю радужку, румянец на щеках и тихое «ох»] находятся силы повернуться к монохромной и с едким французским остервенением: – Я не он. Сатре не нужны услуги гугл-транслейтора, чтобы осознать: эта девчонка заслуживает чуть больше приложенных усилий, чем вьющийся у ее ног норвежский волк. У Демисси тот же вкус в музыке, и она любит танцевать с широкой улыбкой. Манон более искренняя и не замерзшая под снегами Норвегии. У нее красное вино на губах, пляшущие черти в хрусталиках и французское звонкое: «Пойдем со мной, Нура Сатре». У холодной и ледяной не остается никаких аргументов, она вышагивает под французское барахло несколько бодрых па. Кажется, Нуре впервые за многие годы весело? По телу растекается горячее и густое тепло. Шистад атакует взглядом, пробивая грудную клетку и шифоновую блузу ненавистью, ревностью и немного завистью. Он бы хотел сейчас касаться бедер Сатре так, как это делает Манон. Почти близнецы с разным вкусом на мальчиков. Этим же вечером Манон впервые опаляет свои крылья о холод губ Сатре.***
Сатре растворяется в череде беспорядочных поцелуев. У Криса миллиарды звезд взрываются и отмирают, когда хрустальная Манон склоняется к холодной Нуре и оставляет несколько десятков поцелуев на ее коже [у уха]. Эти две безумицы выламывают друг другу ребра. Нура с жестокостью обгладывает разгоряченной взгляд Демисси. Манон с нескрываемой жаждой выпивает до дна Сатре. Между ними незначительная разница: у Нуры холодные пальцы, у Демисси коньячный взгляд. Шистад звонко смеется и давится собственным стоном, когда эти двое на него смотрят – обезоружили, парализовали, обесточили. Нура любит, когда по жестче. Она громко стонет, закатывает глаза и царапает короткими ногтями душу Шистада в кровавые ошметки. Манон любит медленно и страстно. Она зализывает раны чужих касаний, вылечивает ноющие ссадины и оставляет свои звездные [из космоса видные] кровоподтеки на его теле. У этих двоих синхронизация на духовном уровне, они извиваются, словно адские змеи вокруг него и ему хотя бы один глоток кислорода. – Ты только мой. – Нуре нравится чувствовать свою бескомпромиссную власть над его нежеланием жить без нее. – Мне нр-р-равится ваша страсть. – У Манон картавое «р» и покусанные губы. Она ни на что не надеется и ничего не ждет. Она получает желаемое: стоны Нуры, поцелуи Криса, сотни пропущенных от Мюнье. Демисси любит интересных и незаурядных. Они практически не разговаривают [только телами]. У нее грехопадение, как истина жизни и ей нравится пить белое сухое из губ Сатре. Ей нравится заедать приторно-сладкое горечью прокуренных губ Кристофера. Они безупречны в своей похоти, в этой безнадеге, где каждый бежит от монстров собственной души. У Манон демоны выплясывают канкан, когда она прикусывает мочку уха Шистада и на идеальном французском: «Ты такой идеальный в своей одержимости ею». Она гнется в его руках, словно изголодавшаяся по ласке кошка и посылает во вселенную несколько глубоких, горячих стонов. У Нуры меж кровавых губ зажата сигарета, в руках бокал с очередным пойлом и лучшее порно напротив. Она абсолютно голая, холодная и довольная. Таких, как она называют «нарциссами» и «обездоленными». За окном переливается всеми цветами Эйфелева башня и если умирать, то только в полночь в Париже. Сатре прогибается в спине и позволяет Шистаду вцепиться клыками в ее сердце [пусть сжирает эту бесполезную мышцу]. Манон делает немыслимое: признается в любви на норвежском. Распознать в ее словах капитуляцию не сложно. Она искренняя и более живая, чем ледяные и безнадежные норвежцы. – Французский поцелуй по-норвежски. – Они делят кислород на троих. Терять больше нечего.***