***
Вспоминая события трёхмесячной давности, Тсукишима до сих пор не мог понять, что же тогда изменилось? Почему вдруг Ямагучи вместо привычного раздражения стал вызывать иные чувства? Или всё дело в связи соулмейтов? Ответов он не находил, безнадёжно пытаясь отмахнуться от логичного вывода и презирая себя за слабость и страх. И скрывая изменения. В первую очередь, от Ямагучи. Связь соулмейтов позволяла более чутко улавливать настроение партнёра, определять его общее состояние и, безусловно, ощущать тонкую нить единения родственных душ. Но, как оказалось, глупое сердце Тсукишимы на этом решило не останавливаться, до поры до времени подло скрывая от хозяина распустившиеся бутоны первой, робкой и какой-то невесомой… любви. Тсукишима вынужден признать, что по-другому его чувства к Ямагучи не назовёшь. За суетливостью будней, нагрузкой в учёбе и тренировках, сумасшедшими Национальными и эйфорией от победы всё то, что за ненадобностью отступило на задний план, внезапно выплеснулось на Тсукишиму океаном эмоций. Несвойственное для него состояние выводило из равновесия, заставляя нервничать и замыкаться в себе. Не помогал даже позитивный настрой Ямагучи, от которого Тсукишима в последнее время шарахался как от огня, выдумывая отговорки и прикрываясь несуществующими делами-проблемами. Но эти невозможные, такие искренние и понимающие глаза выворачивали душу наизнанку, заставляя вновь и вновь выискивать моменты, позволяющие без опасений погрузиться в их тепло и участие. — Тсуки! — прокричал Ямагучи, догоняя его на выходе со двора школы. — Укай-сан сказал, что ты отпросился с тренировки. — Он с трудом успел притормозить и, привычно вынырнув сбоку от Тсукишимы, заглянул тому в лицо. — Что-то случилось? «Случилось. Но ты об этом никогда не узнаешь», — Тсукишима как можно более равнодушно скользнул взглядом по раскрасневшемуся Ямагучи, невольно отмечая, что ему идёт румянец, а побледневшие зимой веснушки неожиданно-яркой россыпью добавляют очарования. — «Мило. Тц. Осталось только растечься мокрой лужицей и хвостом завилять». Влюблённость Тсукишимы была столь же странной, как и сам факт её существования. Из крайности в крайность. От застрявшей комком в горле щемящей нежности до ироничной насмешки над самим собой… и поглощённого унынием безрассудного сердца. Конец зимы порывом ветра сыпанул колкую морось в лицо. Приглушив громкость, Тсукишима поправил наушники и натянул повыше воротник куртки, отворачиваясь от Ямагучи и выплёвывая сквозь зубы: — Всё нормально. Давно привычный к закидонам Тсукишимы, Ямагучи и бровью не повёл на очередной выпад. Связь соулмейтов подсказывала, что с Тсукишимой далеко не всё нормально, но любые усилия Ямагучи достучаться до него бессильно осыпались о твердеющую с каждым днём стену отчуждения. Тревога и неясные предчувствия, мучившие Ямагучи, в конце концов придали ему смелости для разговора. Отпросившись с тренировки вслед за Тсукишимой, он серьёзно настроился выяснить причину происходящего и расшевелить отмалчивающегося друга. Может, радостное событие в жизни Ямагучи заставит Тсукишиму очнуться от непонятной хандры и стать прежним? — Тсуки! — Ямагучи с улыбкой толкнул Тсукишиму плечом, привлекая внимание. — Мы теперь встречаемся с Ячи. Представляешь? Она согласилась и… Я так счастлив! Что скажешь, Тсуки? — Он выжидательно уставился на замершего в ступоре Тсукишиму. Радость в голосе Ямагучи похоронной музыкой завибрировала по натянутым струнам истерзанных нервов. Но хуже всего оказалась боль. Сжавшая лёгкие боль, яростной лавой растекающаяся по венам. Тсукишима прикрыл глаза и попытался выровнять дыхание, хотя, нет — попытался вспомнить, каково это — дышать. — Поздравляю. — Тсукишима прекрасно осознавал, что поздравляет не Ямагучи, а самого себя: с тем, что скрипучую хрипотцу удалось списать на кашель. — Ты… Она тебе нравится? — вопрос вырвался прежде, чем он задумался над его нелепостью. — Очень, Тсуки, — расцвел обаятельной улыбкой Ямагучи и поспешил за ускорившим шаг Тсукишимой. — Мне кажется, я влюбился! Это так необычно, так волнующе, Тсуки, — тараторил Ямагучи, сияя как рождественская гирлянда. — Хочется поделиться счастьем со всем миром… с тобой. — Он осторожно притронулся к локтю Тсукишимы. — Хочу, чтобы ты смог понять меня и на крохотный миг представить, что значит влюбиться. Разумеется, Тсукишима совершенно этого не представлял! Глаза защипало — от ветра, не иначе. Присутствие Ямагучи стало не просто тяготить, а давить паникой подступающих слёз. Только этого не хватало — разреветься в его присутствии! Тсукишима чуть ли не побежал к остановке. «Прошу, уйди». Находиться рядом с ним невыносимо. «Прошу, останься». Лишиться его тепла, света, ласково-надоедливого голоса — смерти подобно. «Позови меня». Единственное, чем оставалось наслаждаться. — Тсуки? — растерянность и первые проблески обиды. — Твой автобус. — Тсукишима кивнул в сторону раскрывшейся двери и демонстративно увеличил громкость в наушниках. — Пока. Ямагучи покорно зашёл в салон и плюхнулся на первое свободное сидение, разворачиваясь к окну и с непониманием глядя на сгорбившегося Тсукишиму, который почему-то напрочь забыл, что ехать им в одну сторону и на одном автобусе.***
А чего он ожидал? Не раздеваясь, Тсукишима завалился на кровать и уставился в потолок. Рано или поздно, но это должно было случиться. Романтичный, искренний и непосредственный Ямагучи не мог долго оставаться без пары. Да и свойственная ему нерешительность постепенно вытеснялась уверенностью, что не осталось незамеченным. Той же Ячи, например. А надёжным Ямагучи был всегда. Надёжным, верным, понимающим и бесконечно терпеливым. Как теперь изменятся их отношения? Ведь Ямагучи придётся уделять много внимания своей… своей девушке. Больно. До ненависти, до рычания в запершившем горле — больно! Тсукишима надсадно закашлял, садясь на кровати и прикрывая рот рукой. Заболел, что ли? Но температуры нет. Что же тогда за непонятные приступы?.. В груди всё сковало льдом, руки задрожали. Нет, этого не может быть! Тсукишима уставился на свою ладонь, минутой ранее прикрывавшей рот — чисто. Чисто. Облегчение затопило сознание, на миг перекрыв тягостные размышления о собственной глупости. Как же он сразу не подумал о последствиях? Удручающе неизбежных последствиях. Надо с этим заканчивать. Тсукишима решительно кивнул самому себе и потянулся к учебникам, попытавшись отвлечься учёбой. Не помогло. Тсукишима повертел в пальцах ручку, подаренную Ямагучи, и вспомнил, как с печальной улыбкой тот заискивающе заглядывал ему в глаза и извинялся за раздавленную старую. Как, получив в ответ небрежное «прекрати», виновато вжал голову в плечи и тихо прошептал: «Прости, Тсуки». И этот странный, раздражающе-щенячий взгляд; тогда — раздражающий. За всё время их дружбы подобных случаев происходило немало. Почему же Тсукишиме понадобилось стать соулмейтом Ямагучи, чтобы заметить, понять и… ответить. Возможно, у него был шанс? Тот самый шанс, который Тсукишима, так долго живя с ослепшим сердцем, бездарно упустил, не разглядев главного. А сейчас надежды не оставалось. (Разве у него была надежда?) Надо лишь доказать это собственному сердцу. (Разве он позволял себе надеяться?) …Посреди ночи Тсукишима проснулся от очередного приступа кашля и с трудом нашёл в себе силы осторожно пробраться в ванную, задыхаясь от жгучих слёз и размазывая по губам тёмную кровь.***
В марте природа ожила, расцветая зеленью, цветами и купаясь в солнце. Цветы на спине Тсукишимы тоже расцвели: жутко-прекрасными лепестками капилляров-лотосов, иссушая не только душу, но и тело. Казалось, куда уж больше, но удушающая ревность сжигала окончательно замкнувшегося Тсукишиму не хуже адского пламени. Смотреть на счастливого Ямагучи и не скрывающую обожание Ячи — выше его сил. Даже уход третьегодок из волейбольного клуба не так сильно опечалил, как растопивший кипящим маслом разум замеченный поцелуй влюблённой парочки. Весь день перед глазами Тсукишимы маячило это ненавистное видение — нежное, трепетное и пропитанное обоюдным счастьем. Не его. Чужим счастьем. Ещё и Ямагучи со своим беспокойством. Достал! В результате, его настойчивость и попытки воспользоваться помощью сенпаев привели к тому, что Тсукишима ушёл из клуба, полностью погрузившись в учёбу. А почему бы и нет? Оправдания идеальные: через месяц предстоял переход на второй год обучения, а он немного скатился по успеваемости. Кстати, успеваемость Тсукишимы ещё долго являлась предметом непомерного удивления и обсуждения окружающих. Но тут и собственные усидчивость с желанием не помогали — здоровье Тсукишимы со скоростью звука летело под откос, добивая слабостью и болью. К боли он постепенно привык, но вот слабость невообразимо бесила, добавляя и без того расшалившимся чувствам убойную дозу страданий. Впрочем, что такое настоящая боль, Тсукишима ещё не знал. До сегодняшнего вечера. Всё, что он успел, вернувшись домой, — рухнуть на колени в прихожей и согнуться в очередном приступе. Жгутом скрутив внутренности, кашель сорвал горло, каплями крови орошая пол и привлекая внимание матери с братом. Вот же не повезло! Но даже сквозь туман в глазах и сирену в ушах, Тсукишима умудрился огрызнуться в ответ на закономерные вопросы, одновременно умоляя родных никому не рассказывать о случившемся. Поперхнувшись очередной мольбой-приказом, Тсукишима резко выгнулся от раздирающей лёгкие боли и… уставился на белый бутон в кровавых потёках. Как же неестественно-обречённо. Красиво. С губ истерично засмеявшегося Тсукишимы продолжала капать кровь — кап-кап: оглушительным звоном тех самых последствий — безответной любви к соулмейту. Слёзы матери и какой-то бред от брата лишь усугубили ситуацию. Это так унизительно. И Тсукишима сорвался. Надрывно закричав, чтобы его оставили в покое, он выхватил из рук матери кухонное полотенце, небрежно утёрся и выбежал из дома. Почему, ну почему нельзя точно так же сбежать от самого себя?! В конце концов, устав от бессмысленной гонки с собственными мыслями-чувствами, смахнув непрошеные слёзы и немного успокоившись, Тсукишима медленно зашагал обратно к дому, не замечая, что продолжает сжимать в руке цветок. Цветок окончательного поражения.***
Ещё один день. Ещё один бутон. Ещё один вечер в компании плеера и небольшого озера в глубине заброшенного парка у школы. Сколько так продолжается? Неделю, две? Без разницы. Время для Тсукишимы теперь исчислялось в лотосах. Стали закрадываться мысли о том, как же он раньше мог без них обходиться? Смешно. А лотосы прекрасно прижились в озере. У Тсукишимы рука не поднималась выбросить очередной бутон в урну, и каждый раз он приходил сюда, отпуская бездушные, убивающие своего носителя цветы на свободу. Но Тсукишиме нравилось думать, что хотя бы они будут свободны. Скоро он тоже станет свободным. От переживаний, от сводящей с ума ревности, от чувств. Сегодня Тсукишима сказал матери, что согласен на операцию. Пусть никто подробностей не знал и ничего не понимал, но скрывать собственное состояние от окружающих дальше станет невозможным. А жалость невыносима. Особенно от него. От Ямагучи. От жестокой реальности и Ямагучи.***
— Тсуки! Почему ты от меня отворачиваешься? Объясни! Скажи хоть что-нибудь! — Ямагучи крепко прижал его к стене в пустом классе. — Тсуки… Я просто пытаюсь понять… что с тобой происходит?!! — крик души. Наверное, это болезнь виновата. Точно — болезнь, незаметно обратившаяся в исступлённую жажду. И даже пресловутое «никогда» больше не казалось таким уж невозможным. Как и губы Ямагучи, кривившиеся в попытке что-то сказать-спросить. М-м-м. Отрезвляюще сладко, мягко и волнительно-вкусно. Тсукишима целовал Ямагучи, осторожно исследуя его губы, прижимаясь, но не углубляясь и… не получая ответа. Так мало. Так оглушительно много. Упущенная вечность. — Теперь понял? — голос по-прежнему безразличный, усталый. — Это плохая шутка, Тсуки. Даже для тебя, — тяжёлый вздох смирившегося с неудачей человека. — Не хочешь говорить, не надо. Но не стоит заходить в своих провокациях настолько далеко. — Ямагучи обернулся на пороге класса, серьёзно посмотрев в глаза Тсукишимы. — Я больше не буду тебя доставать — ты ведь именно так думаешь о моём беспокойстве? — захочешь, сам расскажешь.***
Шутка. Да, Ямагучи прав, его любовь — шутка, насмешка судьбы. Или расплата. Но Тсукишиме больше не страшно и не больно. Ему всё равно. Как и равнодушному анестезиологу, вколовшему иглу в вену и на счёте «десять» отправившему Тсукишиму в глубокий, успокаивающий сон. …Слишком тихо. Это нормально или с ним опять что-то случилось? Он умер? Странно. Но привычный за последнее время аромат цветов больше не тревожил обоняние; нос противно забивал больничный запах лекарств и немощности. Тсукишима поморщился, открыл глаза и слабо дёрнул рукой, попытавшись дотянуться до тумбочки, где лежали очки. Не вышло. Тц, подумаешь, ерунда какая. Ну и что. Невероятно. Ему так спокойно, так хорошо. Кто-то надел ему очки. Брат. И давно он здесь? Впрочем, неважно. Что он там говорит? Тсукишима осторожно пошевелил головой и вопросительно уставился на брата. Губы Акитеру шевелились, в глазах плескалась тревога, но Тсукишима его не слышал. Он вообще ничего не слышал. Даже шума крови в ушах. Не слышал ни своего сердца, ни голоса брата, ни, судя по всему, всего мира.***
Врачи разводили руками, списывая небывалый случай на какой-то феномен, но вернуть слух Тсукишиме не смогли. Стараясь не смотреть на рыдавшую мать, опечаленного брата и суетящихся врачей, Тсукишима спокойно пожал плечами и насмешливо (он надеялся, что именно так) попросил «не беспокоить больного». Забавно. Себя он не слышал, но вот так просто отвыкнуть от привычки говорить… Смешно надеяться на моментальную адаптацию в изменившейся обстановке. Интересно, насколько громко у него получилось? Тсукишима криво ухмыльнулся и неожиданно захихикал (по крайней мере, он думал, что захихикал, а не заржал), представляя, как будет привыкать к новой жизни в абсолютной тишине. О, точно! Первое время надо будет попытаться скрыть своё увечье от друзей-знакомых, а то Ямагучи такую панику разведёт, что белый свет мил не будет. Ямагучи. Надо же. Его соулмейт. Его первая любовь. Любовь? Как глупо.***
Занятия начались как и положено — в апреле. Но Тсукишиму в школу не пустили. Мать была категорически против, манипулируя своим родительским правом и состоянием здоровья Тсукишимы. Скучно и безразлично. Единственным развлечением оставались визиты Ямагучи, который до сих пор не знал о проблеме Тсукишимы, но как соулмейт получил право быть здесь и сейчас. По настоянию самого Тсукишимы родные молчали, а сам он отделывался привычным «цыканием» и короткими, подходящими под любую ситуацию фразами. Иногда ему даже удавалось читать по губам: что-что, но извечно-надоедливое «Тсуки» понять просто. Ямагучи такой… Ямагучи. Мать с братом соулмейта не осуждали. Тсукишима вполне доходчиво объяснил им суть проблемы, упирая на собственную вину и приводя весомые доводы. Тц. Самым трудным в письменном изложении мыслей оказалось расставить акценты, которые раньше без раздумий замещались интонациями. Но Тсукишима справился: ничего сложного, при желании справится любой.***
Постепенно скука вытеснила всё остальное, заставив Тсукишиму наконец-то выйти на улицу. Прогулявшись к знакомому озеру, он отметил, что лотосы всё ещё продолжали цвести. Издалека понаблюдав за школой, Тсукишима понял, что не стремится туда — в шумный галдёж среды обитания подростков. Не хотелось видеть ни одноклассников, ни учителей, ни волейбольную команду. Теперь он не с ними. И никогда не будет. Ещё бы донести своё желание до Ямагучи, настойчиво теребившего Тсукишиму практически каждый день. Безрезультатно, но назойливо. Впрочем, всё равно. Однако на общую встречу с третьегодками пришлось согласиться. Мало того, что свои подтянулись, так они ещё и часть Некомы с Фукуродани из Токио прихватили. Наверное, Ямагучи прав, да и самому Тсукишиме хотелось в последний раз увидеться со всеми. Наверное.***
Встреча получилась шумной. По крайней мере, поведение волейболистов от предыдущих встреч ничем не отличалось. Тсукишима не слышал, зато видел и прекрасно помнил, как оно бывает. Заполошные и энергичные, флегматичные и отстранённые, но, несомненно, абсолютно все счастливые. Все? Хм. Какой-то Куроо… нетипичный. С ним-то что случилось? Впрочем, всё равно. Тсукишиму старались не трогать, положительно оценивая уже тот факт, что он вообще сподобился прийти. Нет, время от времени каждый старался к нему подойти, что-то сказать, посмеяться. Тсукишима растягивал губы в ответной «улыбке», кивал, стандартно «цыкал» и перебрасывался малозначительными фразами. Даже удивительно, что никто ничего не заметил. Так, куда это все заторопились? А-а, понятно: Ямагучи что-то рассказывал, пылая взглядом и распространяя вокруг себя заразительное любопытство. Народ, судя по всему, впечатлился и дружно ломанулся в сторону старого парка. Хм. Надо же. Знакомое озеро переживало массовый наплыв неравнодушных к красоте. И зачем так удивляться? С другой стороны, а почему бы и нет? Заброшенный кусок дикой природы, озеро, лотосы… действительно, красиво. Наверное. Незаметно отделившись от восторженной толпы, Тсукишима занял привычное под раскидистым деревом место, подперев спиной шершавый ствол, и безразлично уставился на выпившие его душу цветы. — Красиво, да, Тсуки? — Куроо подошёл к стоявшему в одиночестве Тсукишиме и осторожно прикоснулся к его плечу. Сердце Тсукишимы — у него есть сердце?! — вздрогнуло, опалив невероятной смесью — чувств?! — удивления, непонимания, радости и… надежды. Он развернулся и поражённо замер, рассматривая заметно нервничавшего в нерешительном ожидании Куроо. Почему Тсукишима раньше не замечал этого: неестественной бледности, лихорадочного румянца на скулах, потрескавшихся губ и лёгкого налёта безумия пополам с отчаянием в невообразимо глубоких глазах? Но самое главное… — Я тебя слышу, — хрипотой скованного голоса обжёг пересохшее нёбо Тсукишима. Кривая улыбка в ответ и протянутая к нему ладонь с чем-то непонятным, завёрнутым в платок. Никакого желания разворачивать это у Тсукишимы не возникло. Да и зачем, если через секунду и так всё стало ясно: в полной прострации он разглядывал запястье Куроо, украшенное капиллярами-лотосом. Не дождавшись от Тсукишимы никакой реакции, кроме обалдевшего взгляда, Куроо взъерошил и без того лохматую чёлку, насмешливо фыркнул и пожал плечами: — Наверное, какой-то сбой в небесной канцелярии. — Он развернул платок. — Я пытался узнать хоть что-то, но удалось только выяснить, что моя татушка появилась одновременно с вашими. Так что… — Бутон лотоса с едва заметными кровавыми росчерками отправился в озеро, кружа по водной глади к остальным кувшинкам и постепенно расправляя лепестки. — Красиво, да, Тсуки? — Я тебя слышу…