Садист

      Первая чашка чая похожа на раствор йода и по вкусу, и по цвету. Не пристало графу, пусть пока еще не обученному, не готовому к настоящей жизни, пить подкрашенный кипяток.       В услужливо подставленные ладони чай выплескивается весьма предсказуемо.       Кожа в вырезе перчаток опухает и влажно краснеет, но ожог сходит в секунду.       — Тебе было больно? — вечером спрашивает Сиэль, ощущая слабую вину и в то же время нечто диковатое, мрачное и давящее. Будто он хотел бы это повторить.       — Нет, господин.       Себастьян никогда не лжет.       Что это такое, его тело? Всего лишь костюм, обтягивающий непроглядный безграничный мрак, эквивалентный графским пиджакам, платьям горничной, корсетам мадам.       Одежда недолговечна. Дети из сорочек вырастают: короткими становятся рукава, трогая уже не фаланги пальцев, а запястья, выступающие косточки на них.       Одежду можно залатать, так, что и следов повреждений не останется.       Или оставить грубые рубцовые швы вдоль и поперек, ими поранив еще больше, выдрав поперечные нити переплетения ткани.       Себастьяну иногда кажется, что люди — такая одежда.       Он не умеет шить.       Сиэль тоже.       Но Сиэль знает — Себастьян и не рвется по-настоящему.       Все продолжается тремя дротиками и приказом: «Не ловить».       Сиэль отводит глаза.       Ему все еще десять, и он в своем доме на свой день рождения, выходит из комнаты и рассматривает расцветшие киноварные раффлезии на стенах.       Он ненавидит себя за такие спектакли — сказочный слабак и лжец, играющий плохо перед тем, кому не соврешь.       Но он не делает никому больно. Хотя ему очень хочется, хоть кому-нибудь, и то, что под рукой удачно оказывается Себастьян, подталкивает его продолжать.       «Себастьян — демон и ничего не чувствует».       Возможно, именно поэтому он сдерживается, чтобы не взять секаторы Финниана и не засунуть их лезвия под нижние веки, не увеличить и без того огромные зеленые наивные глаза.       На то, чтобы восстановить целостность черепной коробки после метких бросков господина, уходит немногим больше мгновения. Себастьян слышит, как сквозь зубы, судорожно, немощно он дышит, сидя в кабинете за столом.       Если ему легче, пускай делает, что хочет, пускай обманывается. Маленькая, ненасытная до чужой боли душа, постепенно скатывающаяся на самое дно, в ил и в смрад, к нему, Себастьяну, в его руки, в мерзость, в то, что лишь мнимо спрятано под идеальным костюмом.       Ему не больно.       Сиэль не должен чувствовать вины. Сиэль не хочет никого по-настоящему поранить.       Он берет раскаленную кочергу и потом, немного времени спустя, наблюдает за тем, как затягивается фарфоровая щека, как регенерирует кожа, ложась слоями, искусственно, молниеносно. Кочерга для него тяжеловесна, но ему все равно.       Себастьяну даже не щекотно, но интересно: физической боли он никогда не испытывал, и что же в ней такого невероятного, что люди, подобные Сиэлю, могут найти в ней — в ее причинении — успокоение.       Когда он относит господина в спальню, тот мелко дрожит — внутренне ходуном ходит — и сдавливает рвущиеся наружу всхлипы.       Ему не легче. Пока нет.       Себастьян слегка сердится, когда Сиэль сжимает его руку с подсвечником и долгие минуты молча прижимает беснующиеся свечи к его лицу — бьется под потолком, путается в балдахине запах паленого, глаз течет по щеке, как неудачный цирковой грим, влажно поблескивает увядающим цветом переспелых вишен, от дымящихся волос трескучий болезненный жар во все стороны распространяется, грозясь устроить поместью второе четырнадцатое декабря.       Господин хочет уничтожать, не уничтожая.       Пачкает руки, будучи в перчатках.       Ублюдок.       Себастьяну не нравится — и в то же время безумно любопытно, до какой крайности дойдет его хозяин, и каков тот ураган, что раз за разом отпечатывается на демоническом теле?       — Делайте все, что хотите. Я ваш до кончиков ногтей.       После этих слов он отмечает, что Сиэль непозволительно слаб. В эту секунду — да. Его слегка злит графская распущенность в свою сторону, хотя в сторону кого угодно другого она была бы неуместной и жалкой.       А так… Словно дополнительный показной поводок.       Сиэль почти не шатается. Он ненавидит. В груди горит уже давно, постепенно распаляясь, болезненно, навязчиво, медно. Ядовитые испарения разъедают ребра.       Он ловит себя на том, что рука тянется к револьверу, чтобы спустить весь барабан демону в лицо — наиболее хрупкую, искусно выточенную часть Себастьяна.       У господина тонкие руки. Запястья выбеленные, выцветшие, худющие, и сам он такой же, как будто мучитель не он, а Себастьян. Гнусное вранье.       Демону иногда надоедают бесполезные уколы, выстрелы, он, как мозаика из далекого четвертого века, складывается и ломается, реставрирует себя перманентно, собирает те мелочи, что иногда — редко, очень редко, но въедливо, медленно — разрушает его господин.       Сиэлю простительно: он подстраивает внешний мир под внутренний. Там ничто не регенерирует. Не умеет. Только гниет, сдохло, поганое, грязное, склизкое, с запахом, въедающимся в язык и нос.       Выживают ненависть и желание отомстить и изувечить, и Себастьян втайне наслаждается ими, удушающими постепенно все живое, прохладное. Если эта боль — все его существо, то расплата будет похожа на фейерверк.       Все дворянские поместья могут служить отличным кострищем. Себастьян сжигает дом барона Кельвина, дохнув серным пламенем, прикидывая в уме, что мог бы построить его заново сотни раз.       Как будто это он умеет создавать, а Сиэль — только разрушать.       Себастьян заходит в огонь после короткого приказа. Самое неприятное, доставляющее неудобства, — это выбить пепел из отрастающих из лысой круглой головы волос и сгладить складки на одежде, на облезшей коже, самое волнующее — в который раз задаться вопросом: «На что похоже это чувство, если люди его и боятся, и почти боготворят?»       — Милорд, вам хотя бы на секунду становится хорошо, когда вы это делаете?       Перед ними валяется, скрючившись, малютка Долл, у Сиэля нет пистолета, а он, быть может, хотел бы ее придушить или забить, как шавку шелудивую, как когда-то забивали его, пусть болит, если уж разболелось!..       — Убей ее.       Он не пачкает руки в убийствах — на них ни одной невинной жертвы нет, он сам жертва, он ненавидит даже идею воскрешения, но раз за разом дает ей покорить себя и восстановить тень за спиной, которая все видит и слышит, несмотря на свою душевную инвалидность.       — Вы не хотите сами?       — Нет.       Нет, он не хочет, не обязан убивать кого-то: кто-то и сам, как та же Долл, отыщет свой конец.       Себастьяну весело, он ждет, пока следующий выброс зла и ярости господина не вырвется в ураган.       — Вы же понимаете, что раните только себя, когда делаете это? — спрашивает Себастьян на пути в винный погреб. Время позднее — далеко за одиннадцать часов, — и он держит канделябр с тремя свечами, который позже ставит на пол, в неопасной близости от деревянных бочек (хотя в случае чего потушить пожар он всегда успеет). Сиэль от напряженного навязчивого нетерпения вздрагивает, словно ветер, играющий с покореженными воротами работного дома и унесший ленту с его нелепо взрослого цилиндра, увязался за ним.       Такие слова демона могли бы выглядеть, как попытка избежать новой боли.       Но Себастьян даже не пикнет. Ему никак, а Сиэль в приступе ненависти ко всему живому внешнему миру и мертвому внутреннему шипит сипло «паршивые твари», ни к кому конкретно не обращаясь.       — Ненавижу. Почему ты ничего не чувствуешь?       — К сожалению, мне нечем, господин. Видите ли, мое тело — лишь оболочка, которая не может воспринимать ничего из того, что дано людям.       Костюм впитывает запах вина — в голову ожидаемо прилетает бутылка Chateau Lafite, которая до осколочков крошится и рассыпается под форменной рубашкой, вдавливается в кожу тонкими графскими ладонями. Порезы на лице и шее глубокие, обнажают мастерски подделанные ткани человеческого организма, сочатся кровью, густой и темной, и теплой, по предплечьям Сиэля стекают под рукава ее струйки, и шелк липнет к коже. Сиэль бьет по бледнючему лицу, по зубам, слышит треск хрящей, когда хлещет по носу, может быть, ломает клыки, как псине из подворотни, д-демону-мрази. Ногтями рвет щеку, оставляя три темных, будто грязной кашей наполненных линии.       Слепая ярость, как и всегда, вырождается быстро, уступает место тяжелой мрачной жестокости, и пустое бутылочное горлышко падает к ногам Себастьяна, неподвижно сидящего на коленях. Не шелохнулся.       — Вам не станет легче, — ровному звучанию голоса мешает крепко впившийся в горло осколок. — Это бессмысленно, господин.       — Я знаю. Но я больше ничего не хочу, — он дышит винными испарениями и будто пьянеет от них, от того, как поводок, накинутый на Себастьяна, стягивает запястье.       — Я ничего не чувствую, мне все равно, что бы вы ни сделали…       — Дай мне бутылку.       — Вы опять разобьете ее об мою голову?       — Нет, дай сюда, открой только, — Сиэль один раз прикладывается к горлышку, судорожно, дрожа, и жестом указывает Себастьяну на место. — Сидеть. Или лежать. Да, пожалуй, ляг.       Он ложится на колени хозяина головой, прямой, точеный, как статуэтка из витрины, ровный-ровный. Сиэлю приятно нарушать эту гармонию, ломать золотое сечение, ощущать вес демона и то, как кровь и вино — пошлое сочетание — впитываются в брюки, холодят бедра, и как холодок, скользнув по животу, доходит до поясницы. Сиэль смотрит в невнятно подсвеченное треугольное лицо Себастьяна и выдергивает осколок из его шеи. Звук раздается булькающий, Себастьяну слышно, как сердце гонит кровь. Он по инерции дергается, и маленькая рука ложится ему на кадык, клейко мокнут бланжевые манжеты. Мог бы, переломил, как веточку, чертов садист, а так просто давит и улыбается почти нежно, без насмешки:       — Мне легче, да, Себастьян, — он делает ударение на последний слог имени, в своем трансе-порыве забыв о правильной интонации, о тоне голоса, будто потерявшись. Он вообще забывает о том, кто он, и в то же время делает все это только потому, что он Сиэль.       Уголок правого глаза рассечен, вино чуть шипит, соприкасаясь с открытой розоватой плотью, смешивается с вязкой, похожей на гудрон, кровью, вливается в глубину раны, к нервам и мышцам. Опухают вены на глазном яблоке, наливаются темно-мясным тяжелым цветом. Сморгнув кровь — ресницы склеились, — Себастьян успевает осмотреться, как есть, предусмотрительно убирает осколок, лежавший на полу в непосредственной близости от руки Сиэля, и ловит несколько багровых капель языком.       Левый глаз перестает видеть, когда Сиэль подцепляет тонкую кожу века и задевает радужку, зрачок, рвет бледно-розовую слезную железу. На губах лопаются розовые пузыри. Сиэль поддается натуре мертвого ребенка в глубине души и лопает их пальцем. Ему почти смешно, легко, ему нравится касаться разбитых губ Себастьяна, разодрать бы его в клочки, кожа к сосудам, ногтями до чернично-клубничных, как его десерты, синяков вцепиться.       — Все бесполезно. Моя месть, наш контракт. Но если падать, то бесстыдно. Улыбнись.       Улыбку на уставшем от пыток лице он вырезает крупным осколком так же устало, криво, но до ушей, еще более обессиленно режет по зубам, по языку. Кровь мешается со слюной. Сиэль смотрит на свои аккуратные ногти, очерченные переливающимся темно-бордовым, так же, как и прожилки на коже в тех местах, где сгибаются фаланги пальцев.       — Ненавижу.       Осколок впивается под подбородок. Неглубоко совсем: Сиэль выдохся. Его руки холодные, будто он замерз, а он сам и не понимает, что чувствует.       Трус. Безумец с поразительно коротким списком жертв. Или благородный дьявол, как их там называли. Он не причинит вреда своему смертному окружению, но…       Уверенный в своем проигрыше, он раз за разом бросает демону вызов, будто думает, что что-то изменится, и тело демоническое станет настоящим, — Себастьян бы засмеялся, если бы не тонкая работа господина.       Не больно.       Никак.       Сиэль поднимается и, мельком глянув на свою работу, уходит, плотно притворяя дверь. У него есть время. У них обоих есть.       Когда оно кончится, Сиэль будет насмехаться над самим собой за все эти манипуляции над демоном, за столь откровенные проявления слабости и потакание иллюзиям свободы. Приятно карать своих врагов своими руками. В какой-то степени у Сиэля, почти раздавленного, униженного собственным бессилием перед демоном и контрактом, иногда появляется такая (мнимая) возможность.