Рождественская ночь Барни Томсона

Барни Томсон шел по улице в приподнятом настроении. Снег упруго поскрипывал под его ботинками, яркие гирлянды, развешенные по всей улице, отбрасывали цветные блики на его лицо, и вокруг царила предпраздничная кутерьма. Даже в его цирюльне сегодня было необычно оживленно — целых четыре клиента, которые к тому же оказались довольно милыми: не трепали попусту языком и оставили неплохие чаевые. Так что Барни в итоге даже порадовался, что оказался единственным, кто согласился поработать в канун Рождества — остальные отговорились семейными делами. Дети, жены, родители, приезжающие раз в году — все то, чего не было у Барни. Но он все равно любил Рождество. Любил это всеобщее возбуждение, предвкушение чуда, когда торопливо бегающие из лавки в лавку люди понимающе переглядываются между собой, словно разделяя какую-то общую тайну. Погруженный в свои мысли, Барни неспешно добрался до своего дома. Зайдя в обшарпанный подъезд, освещенный тусклой лампочкой, он на мгновение остановился, вытащил чаевые из кошелька и спрятал их в носок. И только тогда, убедившись, что несколько купюр не заметны под брюками, открыл дверь квартиры. В нос ему тут же ударили запахи жареного мяса, выпечки и еще чего-то, ему не удалось распознать. На полную громкость был включен старый магнитофон. Френку Синатре вторил фальшивый голос Семолины, доносящийся с кухни. — Мам? Я дома! — крикнул Барни, входя в комнату. На столе было расставлено столько закусок и салатов, словно Семолина решила накормить целую армию. Он удовлетворенно хмыкнул, порадовавшись, что мать хотя бы на Рождество решила подумать о нем. Но прежде чем его рука успела хотя бы коснуться ближайшего бутерброда, Семолина ворвалась в комнату, словно метеор. — Барни? — недоуменно воскликнула она, и тут же стукнула сына по пальцам деревянной ложкой: — А ну руки убрал! Это гостям! — Каким еще гостям? Мам, сегодня же Рождество, — нахмурился Барни. Любовь Семолины к вечеринкам была неистребима, к его огромному неудовольствию, и единственный компромисс, которого он, еще будучи ребенком, смог добиться от нее слезами и мольбами, заключался в том, что хотя бы Рождество они встречают в кругу семьи. — Ну и что с того? — искренне удивилась Семолина, нетерпеливо глядя на сына. — Девочки прибудут через два часа, а я еще даже не сделала прическу… Разве я тебе не говорила, чтобы ты нашел какое-то другое место на эту ночь? — Нет, мама, ты это как-то упустила… — мрачно вздохнул Барни. — С чего ты вообще решила их пригласить именно сегодня? Раньше же мы… — Раньше, раньше… — перебила его Семалина, отходя к зеркалу. Она взяла в руки расческу и начала методично начесывать пряди, саркастично бросив через плечо: — Раньше в моей морозилке не было столько мяса, которое нужно поскорее израсходовать. Спасибо тебе большое, сынуля. — Ты… что?! — Барни с отвращением отбросил все-таки стянутый со стола бутерброд с ветчиной, в ужасе уставившись на мать: — Ты же не… не… приготовила из… них… ужин? — Ты что совсем ополоумел? — обернулась к нему Семолина с выражением отвращения и разочарования на лице, которым она всегда одаривала сына, когда тот изрекал нечто, с ее точки зрения, ужасно глупое. — Или паров каких надышался в своей цирюльне? Господи Иисусе, да что в твоей голове вообще происходит? Я что людоедка какая?! — Нет-нет, мама, прости… — тут же сник под ее возмущенным окриком Барни. — Просто ты так сказала про мясо, и я подумал… — Подумал он… — хмыкнула Семолина, снова отворачиваясь к зеркалу. — К счастью, хоть кто-то из нас умеет думать, и это не ты. У Магды — ну ты помнишь ее, блондинка такая — сын — не чета тебе — завел хозяйство в пригороде, свиней разводит. Она сама одинокая, а тут такой повод ее пригласить да и самой заодно в гости на ту ферму напроситься. — И на кой-черт тебе надо на свиноферму? — продолжал недоумевать Барни. Этот разговор начисто лишил его аппетита, и он осторожно встал из-за стола и приблизился к матери. — Ох, и сдался ты на мою голову… — застонала она, закатывая глаза. — Газеты надо читать, мой мальчик. Знаешь как итальянская мафия избавлялась от трупов? — Как? — побледнел Барни, чувствуя, что узнать ответ он совсем не хочет. — Их скармливали свиньям, — припечатала Семолина, ткнув указательным пальцем Барни в грудь. — Те способны переваривать даже кости. Чистая работа. Копы могут кружить вокруг хоть до второго пришествия, но без тела нет и дела. — И как ты повезешь целую морозилку загород? А если тебя остановят? Ты хоть представляешь, как это опасно?! — Это уже не твоего ума дело, — отрезала она, выливая на свои волосы чуть ли не целую банку лака, и со снисходительной гримасой добавила: — Твое дело, убраться отсюда до завтрашнего дня и дать мамочке подчистить за тебя. Справишься? Барни ничего не ответил, обреченно всплеснул руками и направился к дверям. Если Семолина что-то решила, то кто он такой, чтобы пытаться вмешиваться в ее планы, какими бы дикими и сумасбродными они ему не казались. Со своими бы теперь разобраться… Накинув пальто и тихонько порадовавшись, что в своих торопливых сборах Семолина забыла потребовать его сегодняшнюю выручку, Барни снова вышел на улицу. Сейчас, когда ему было абсолютно некуда идти, вся эта праздничная кутерьма вместо еще недавнего возбуждения стала наводить тоску, усиливающуюся с каждым шагом. Все спешили домой, к своим близким, друзьям, а куда было спешить Барни? Ни друзей, ни семьи, кроме матери. И это в его-то годы… Даже капли покоя — провести вечер Рождества перед телевизором в обнимку с кастрюлей салата — и того лишили. Преисполнившись к себе такой горькой жалости, что сердце едва не свело, Барни решил, что хоть он никому и не нужен, но пока у него все еще есть немного денег, чтобы его стакан не пустел до утра, то именно так и стоит провести рождественскую ночь. Тем более что на работу завтра все равно не нужно. К его удивлению, бар был почти полон, однако это были в основном компании подвыпивших друзей, которые шумно праздновали Рождество между собой, сдвинув несколько столов в один. Но Барни и не нужен был столик, его вполне устраивало сидеть за барной стойкой поближе к выпивке и краем глаза следить за происходящим на экране небольшого телевизора, прикрученного к верхней полке. Время стремительно приближалось к полуночи и часть веселящихся разошлась по домам встречать Рождество с семьями, а другая дождалась, когда Рождество все-таки настанет, и уже тогда отправилась запускать салюты и просто гулять под кружащимся снегом. Никто не обращал на Барни никакого внимания, и он сам едва отрывал взгляд от своего стакана, ссутулившись на стуле, чтобы казаться еще незаметнее. Он никогда не был любителем выпить, поэтому цедил виски медленно, не желая испортить себе какой-никакой, но все же праздник, пугая унитаз в этом задрипанном баре. Его голова уже и так немного болела и кружилась то ли от выпитого, то ли от непрекращающегося шума, поэтому когда бар почти опустел к часу ночи, Барни испытал настоящее облегчение, наконец расправив затекшие мышцы плеч. Он рассеянно оглянулся по сторонам, и тогда-то и увидел ее. Она тоже сидела за барной стойкой через несколько стульев от него. Шифоновое нежно-голубое платье с кружевом на юбке, красиво уложенные в пучок светлые волосы с парой выбившихся прядей, тонкая нить бус, которые она накручивала на палец, словно не могла остановить это движение. Но что действительно привлекло внимание Барни, так это, насколько весь ее романтический образ не сочетался с бутылкой темного крепкого пива в ее руках, которое она уверенно отпивала прямо из горлышка. «Неужели не только у меня Рождество катится к черту?» — подумал Барни, и вдруг почувствовал, как ноги сами понесли его к незнакомке. Когда он опустился на соседний стул, она, казалось, даже не обратила на него внимания, и Барни, наконец, получил возможность как следует рассмотреть ее лицо. Она не была молода, на вид около сорока лет, высокие скулы, голубые глаза, выглядывающие из-под длинной челки. Сильное открытое лицо, на котором читалось до того ранимое и горькое выражение, что Барни невольно ощутил сочувствие к этой незнакомой женщине. — Прошу прощения, — запинаясь, начал он, не уверенный, что сказать дальше. Не то, чтобы Барни вообще никогда не знакомился с женщинами, но последний раз это было и впрямь довольно давно, и он не был уверен, что еще сохранил навык. Женщина с тихим стуком поставила бутылку на стол и повернулась к нему лицом с настороженным выражением. « Еще не хватало, чтобы она приняла меня за какого-то пьяного извращенца, подкатывающего в баре к каждой юбке» — с досадой подумал Барни, а вслух произнес: — Мне просто показалось, что вам грустно… Все-таки сегодня Рождество, и предполагается, что люди не должны быть одинокими и печальными в такой день. — А вы сами? — она бегло оглядела почти пустой зал и Барни, словно просканировала его с ног до головы, от чего он почувствовал себя не в своей тарелке. — Ну, я достаточно привык к одиночеству, чтобы оно меня не тяготило, — ложь во спасение души своей. Женщину его ответ устроил. Она чуть развернулась на стуле, чтобы лучше видеть своего собеседника, и Барни решил, что это хороший знак — по крайне мере она не отшила его сразу же, как тоже бывало в его жизни не раз. — Меня, в общем, тоже, но все равно обидно быть брошенной женихом прямо в Рождество… — с горьким вздохом ответила она. И Барни с расширенными от удивления глазами воскликнул: — Но вы такая красавица! Как так можно? — в его словах не было ни капли фальши. Он смотрел на ее чуть покрасневшее от его неловкого комплимента лицо и недоумевал, каким ослом надо быть, чтобы так поступить. — О, это все не я, — она неопределенно взмахнула рукой, указывая на платье, макияж и прическу. — Это вещи моей подруги, Элис. Она настояла, чтобы я — как она выразилась? — стала похожа на женщину, хотя бы на праздник… Я не умею все это носить… Каблуки убивают меня, — она нетрезво рассмеялась, кивнув на свои разутые ноги в колготках. Туфли на высоченной шпильке небрежно валялись на полу под барной стойкой. — Уверен, что даже без этого платья, вы все равно более чем женщина, — сказал Барни и тут же осознал, насколько двусмысленно прозвучали его слова. — То есть… Я хотел сказать… Я… — Я думаю, что поняла вашу мысль… — хихикнула она и протянула ему руку: — Кстати, меня зовут Джун. — Барни Томсон, очень приятно с вами познакомиться, — он осторожно коснулся ее теплой ладони, ощутив неожиданно крепкое пожатие. — А я вас помню, — вдруг сказала Джун, вглядевшись в его лицо. — Вы же тот парикмахер, что проходил свидетелем по делу об убийствах. Барни почувствовал, как резко отлила кровь от его лица и порадовался полумраку бара. Он сделал глоток из своего стакана, пытаясь таким образом взять маленькую паузу и понять, откуда его милой собеседнице может быть все это известно. — Верно, — осторожно ответил он. — Но разве мы встречались раньше? — Еще бы, — рассмеялась Джун. — Ведь именно мне вы давали показания. Я — детектив-инспектор Робертсон, хотя вы чаще общались с моим коллегой Холдалом… — Это были вы?! — не смог скрыть потрясение Барни. «Ради всего святого, первая, маломальски заинтересовавшаяся мной женщина в этом тысячелетии, и именно она непременно та, кто мечтает посадить меня за решетку на долгие годы. Ты просто везунчик, Барни, лучше некуда». Но Джун восприняла его реакцию по-своему. — Я же говорила, все эти оборки и кружева не по мне, — невесело улыбнулась она, снова сделав глоток из бутылки. — В жизни я совсем другой человек… Наверное, поэтому от меня и сбежал мой жених. Не так-то просто быть с женщиной, которая проводит на работе двадцать четыре часа в сутки. А когда все-таки возвращается домой, то даже там не может выключить босса — издержки работы в мужском коллективе. Приходится быть жесткой, агрессивной, иначе задавят… Я и сама уже толком не помню, какая я на самом деле, вне этого всего… Барни ощутил жгучий стыд за свои мысли. Алкоголь заставил Джун быть откровенной, и сейчас она меньше всего напоминала того детектива с цепким взглядом и расчетливой улыбкой, которого Барни все-таки смутно припомнил. Тогда его собственные переживания были настолько сильны, что, предстань перед ним хоть сама английская королева в форме полицейского, он и то бы не заметил. Сейчас перед ним была просто Джун — женщина, с которой он только что познакомился. Привлекательная, забавная и такая ранимая. И, возможно, они и стоят по разные стороны баррикады, но именно сейчас они были просто двумя одинокими людьми, сидящими в полупустом баре в Рождество, и оба чувствовали себя одинаково паршиво. В конце концов, не работа определяет человека, и уж кто-кто, а он прекрасно понимал то, о чем говорила Джун. Проведя столько лет с ножницами в руках на одном и том же месте, Барни и сам забыл, какой он на самом деле. Не жил, а просто существовал, словно рыбка, плавающая по раз и навсегда заведенному кругу, в радиусе своего аквариума — кажется, что вроде бы там, за стеклом идет жизнь, и она так близко, но ты никогда не сможешь дотянуться до нее, пока не разобьешь свой аквариум вдребезги. Возможно, это убьет тебя, но на какое-то мгновение перед этим ты ощутишь себя по-настоящему живым. Барни это почти удалось, пусть и при не самых обычных и безобидных обстоятельствах, и сейчас ему очень захотелось помочь Джун вновь найти саму себя. — Знаешь, — он вдруг перешел на «ты» и, похлопав себя по карманам, извлек старенькую зажигалку. — Есть такая примета — если написать свое желание на бумажке, сжечь ее и, бросив пепел в бокал с чем-нибудь алкогольным, выпить — оно обязательно исполнится. — Разве так не на Новый Год делают? — чуть нахмурилась Джун, но в глазах ее зажглись маленькие огоньки. — Да какая разница? Нам с тобой это сейчас нужнее… — в ответ она хмыкнула и, достав из сумочки ручку, протянула ее Барни, коснувшись его пальцев, а затем подтащила пару белых салфеток, лежащих на краю стойки. Барни быстро что-то написал, прикрыв свою салфетку ладонью, словно школьник, и повернулся к Джун, передавая ей ручку. Она покрутила ее в пальцах и спустя минуту тяжело вздохнула, признавая поражение. — Я не знаю, что писать. Единственное, что мне приходит в голову связано с работой. Поймать бы того маньяка… — Нет, Джун, так дело не пойдет, — он едва не рассмеялся над ее желанием, которое в совсем ином смысле, но повторяло его собственное. Барни чувствовал, что эта женщина и впрямь поймала его в свои сети. В ее обществе он чувствовал себя кем-то значимым, кем-то сильным. И ему хотелось защищать ее и смешить, лишь бы стереть это печальное выражение с ее лица. — Ты должна пожелать что-то лично для себя. Прислушайся к своему сердцу, чего оно хочет? По лицу Джун скользнула робкая полуулыбка, словно она даже самой себе не решалась признаться в собственных мечтах и желаниях, а потом неожиданно накрыла губы Барни своими в робком поцелуе. Ее губы были мягкими и дрожащими, как и его собственные, но он чувствовал, что отвечая ее порыву, разделяя с ней этот горько-сладкий миг, пробивает еще одну брешь в своем аквариуме и наконец выпускает себя на волю. Когда поцелуй прервался, они оба улыбались — в Рождество случаются чудеса.