Ромашки

      Когда расцветают ромашки? В конце июня?       Или когда она, смеясь, пробегает босиком по полю, тревожа утреннюю росу и вездесущих кузнечиков.       Я лежу на форменной куртке, глядя в ясно-голубое безоблачное небо, где только приживается палящее летнее солнце. Мы снова гуляли всю ночь, ее слезами и моей ложью выбив себе увольнение. Бродили по спящему городу, заглядывая в окна первых этажей и смеясь над чужими сокровенными тайнами. Я подхватывал ее на руки по любому пустяковому поводу — не потому что джентльмен, просто вынести расстояние между нами мне не хватало сил. Сжимая в объятиях самое дорогое, я упивался ослепляющим счастьем, горячим огненным шаром пылающим где-то в моей груди. Зовите меня собственником, зовите тираном, но нет таких слов, которые могли бы разлучить меня с Наташей.       Что-то заслоняет свет перед моими закрытыми веками. Медленно, с предвкушением, открываю глаза и вижу ее в ореоле солнечного диска. Растрепанные светлые волосы, подсвеченные словно изнутри, делают Наташу настолько похожей на ангела, что я едва ли не впервые чувствую робость, когда тянусь к ней — священной — в надежде коснуться хотя бы кончиками пальцев.       Она опускается на колени рядом со мной, что-то вертя в руках за пределами моего поля зрения.       — Ты же делаешь венок, — я ловко изобличаю ее, но Наташа не бросает своего занятия.       — Может быть, — ловко вкручивая очередной цветок, она улыбается чему-то невидимому, и меня пронзает красотой этой женщины. Кажется, всю жизнь наблюдал бы, как она сидит на коленях в поле, усыпанном ромашками, и всего лишь делает то, что ей нравится. Без корысти, без умысла, без какого-либо смысла.       Коря свои огромные неповоротливые руки, украдкой срываю белый цветок и безжалостно скручиваю его стебель. Я неточен, я небрежен, я груб. Я могу повредить эти нежные лепестки, эту хрупкую красоту, но донести суть ведь гораздо важнее?       Она наконец возвращает внимание ко мне, осторожно укладывая венок на мои темные волосы.       — Ничего от тебя не скроешь, — словно отчитывает меня, нежно проводя по переносице.       Мигом ловлю узкую ладонь, заставляя Наташу играть в непонимание, пока я не без труда надеваю истекающее зеленым соком кольцо на ее безымянный палец. И в эти мгновения мне не смешно — я чувствую, как внутри что-то сжимается, ведь свадьба в нашей организации — понятие запретное, невозможное. На ладонях солдат линия любви обрывается в пропасть.       Но я упрямо толкаю нас в бездну, желая обрести то, что дали каждому, но почему-то отобрали у меня.       И в ее взгляде на итог моей нелепой, изломанной выходки, я вижу ту же горечь. Но есть и различие — Наташа сильнее. Она находит в себе силы улыбнуться — не сдавленно, искренне, поцеловать мои жесткие, не созданные для ласки, ладони. Лечь рядом, тесно прижавшись, рукой успокаивая мое истерзанное жизнью сердце.       Я хочу быть страстным, неудержимым, чтобы она, боясь ожечься о душу, застилала мне глаза — ладонями ли, поцелуями.       Я мечтаю о нашей семье. Всегда ненавидел детей, но сейчас отчаянно хочу дочь и чтобы она была похожа на Наташу. Одевал бы ее как принцессу, сделал бы самой счастливой.       Наташа смеется звонко и говорит, что мужчины слишком беспечны.       Ее имя горит на губах, дерет горло медом и ромашковым чаем.       Мы лежим в траве, укрытые рассветом, осененные прохладной росой.       У нас нет ни прошлого, ни будущего. Только этот момент, наполненный ароматом полевых цветов.       Тот день.       (Они убили ее. Изрешетили — мне не коснуться ее руки.)       Это не было больно или неожиданно. Они просто вырвали из моей груди сердце так быстро, что рана не сразу начала кровоточить. Долгие часы я бродил по пыльным улицам в надежде найти если не ответ, то некий смысл, какой-то механизм, который вновь заставит меня двигаться дальше. Вместо этого я вдруг осознал, что мое тело научилось убивать и без моего вмешательства. Сознание могло созерцать небо где-нибудь поодаль, лелеять хрупкие остатки воспоминаний, а тело выкручивало головы и разрезало шеи.       В моей голове только она, но этот треклятый хруст костей под ногами…       Я украл ее позывной, отказавшись от своего имени ради почти насмешливого «Бланка». Он не подходит мне радикально, напоминая, как безупречно подходил ей. Я ненавижу это прозвище — оно дано убийцами — но только его я смог отнять у смерти.       Это все, что у меня есть.       И меня все равно звали «Идеальное орудие Кремля» — вот кем становишься, когда взял от службы больше, чем сумел сберечь.       Я отверг идею времени, чтобы не дать воспоминаниям истлеть от его дыхания. Годы проносятся, не задевая меня. Не замечая.       Я не смотрю им вслед.       К моменту встречи с месье меня составляли выхолощенная оболочка и навыки, развитые до абсурда. Я упивался тем особенным чувством свободы, которое бывает, когда ты настолько пуст, что никто над тобой не властен. Говорил себе: «Больше никаких рычагов, больше никаких ниточек, которые можно дернуть, чтобы я подчинился. Чем не восхитительная жизнь?»       (Молю, найдите мне того Бога, которому можно отдать свое без-рычагов-без-ниточек существование в обмен на ее душу.)       Гольцине говорил о своем воспитаннике с таким явным пренебрежением, что восхищение невольно проскальзывало в каждую букву. Я слушал его с привычной отрешенностью, словно покоился на спокойной глади озера, а чужие слова — не более, чем мелкие камешки, которым даже круги на воде создать не по силам. Мое любопытство, мои вопросы — они живы и искренни, но неизменно неглубоки.       — Эш!       Наша первая встреча была для меня лишь смятением. Я не был ошеломлен, когда увидел красивого мальчишку, к которому приставал его преподаватель.       — Не прикасайся ко мне, — слишком томный для жертвы голос.       «Ты сам соблазнил его?» — и даже тогда я не был удивлен. Интерес к Эшу был легким, фоновым, как к изящной шкатулке с секретом, чья крышка не поддается сразу. Это было впечатляющее знакомство с юной душой, тайнами которой я мог увлечь себя ненадолго, не слишком погружаясь.       — Меня зовут Бланка. Немного странное имя, но ведь это не важно, верно?       Нас окружала зелень, тонувшая в тени, но тут и там вспыхивали яркие пятна: облака мчались по небу, сменяя и раскраивая солнце. Светлые волосы мальчика трепал ветер, и я почувствовал проклятые круги на воде.       Не смог отмахнуться от этого чертового сходства.       Следуя просьбе месье, я присматривался к Эшу, изучал. Не хотел, но все равно нашел в нем уникальную личность — идола, гения. Слишком смышленого для своего поколения, слишком жестокого для своего возраста. Против воли увидел силу и смелость, сочетавшиеся с отчаянной робостью и неспособностью постоять за себя, когда дело касалось Марвина.       Всегда ненавидел детей, и в этом светловолосом мальчике я нашел свое проклятие.       Рок привел меня к тому, что однажды я застал Эша жалко сжавшимся в смятой постели, связанного и панически беспомощного. Не гения, не лидера, а несчастного ребенка, задыхавшегося от пережитого кошмара.       И когда обнял его, поймал себя на судьбоносной мысли: «Этот парень мог бы быть моим сыном».       Круги на воде: он слишком похож на Наташу.       Проводя время с Эшем, я не вспоминал как жить, но мое застывшее во времени сердце неуловимо менялось, открывая непознанную грань. Это новое начало подтолкнуло меня к наставничеству, к грубоватой заботе, но отцовской строгости. Мой ученик безгранично талантлив, и я радовался его успехам не только как учитель, но и как…       …Мне не подходят громкие слова. Достаточно того, что я искренне желаю ему счастья.       Исполнив свою роль, я легко исчез из его жизни, зная, что не могу дать ему большего — той искренней любви и родительского тепла, в которых он так нуждается. Чаша моих чувств навеки расколота и отдана лишь одной.       Но спустя много лет судьба сталкивает нас вновь, и тогда я улыбаюсь, видя Эша с японцем, которого он оберегает так сильно, что пророчит им печальный финал. Мотнув головой, прогоняю печальные мысли.       Он сможет стать счастливым, иначе чего стоит этот мир?       А я продолжаю пребывать в своей пустоте, заполненной произносимым по буквам прозвищем Б-л-а-н-к-а. Вечно помня, что значит быть кем-то, любить кого-то.       Только ее. Она — красота. Она — величие.       Нам внушали: «Чувств не существует», но я буду бродить с ней в небесах. Удержу себя на краю бездны, чтобы не сорваться в ад и достойно встретить ее в конце своего пути.