Кто ты?

Сережа не страдает от недостатка самооценки. Никогда не было такого и начинать он не собирается, но на Славу из-за темных стекол своих очков он смотрит как-то влюблённо-растерянно. Он уже который раз вот так стоит за Славой под любой из его личин и смотрит, как тот разъебывает снова и снова, но вот сегодня что-то совсем перешибает. Абба смотрит, совершенно абстрагировавшись от шума толпы и от людей в ней, смотрит Славе в недавно постриженный затылок, и не может вздохнуть. Легкие горят от недостатка кислорода, Саша легко трогает его за локоть, обеспокоено скосив глаза, но быстро возвращается к тому, за чем и пришла. Болеть за своего Славку, а не думать о бедном умирающем Аббе. Конечно, без вопросов, Слава-Соня снова поставил жирную галочку в своем списке, который не ведет. Разъебал не прямо уж такого сильного соперника слушая в мыслях рев толпы с того самого — «исторического, да?» — баттла. Где Абба так же был позади, и давняя фанатская любовь к Окси давно не слепила глаза, а к Славе он не чувствовал ничего больше… ничего больше? Абба трет красные от недосыпа глаза, и, выхватив в полутемном зале Славу с пивом, подходит ближе. Тот отчего-то совсем один, трезвый и какой-то несчастный, будто ему не греет душу очередная победа или легкие деньги. Он смотрит на Сережу с высоты своего роста, улыбается криво, и молча салютует полупустым стаканом. — Устал? — Абба чувствует чуть больше волнения, но можно легко списать на еще даже не начатый алкотрип. — Голос сорвал? Слава улыбается как всегда: кривовато, но по-доброму, и ерошит светлые сережины волосы, как будто гладит своего кота. Потом притягивает к себе за плечо, склоняется, чтобы уткнуться лбом в висок. — А через десять лет ты будешь хотеть со мной сфоткаться? — негромкий, чуть севший голос, обжигает ухо. — А, Серёж? Абба поворачивает лицо, чтобы сказать, что он хочет фото непременно прямо сейчас, но они слишком, — «по-пидорски, да, Сереж?» — слишком близко, так что лицо напротив перестает быть в фокусе, и что-то ничего не выходит выговорить. Слава не отодвигается, он вне системы зашквар-не зашквар, ему все равно, что Сашу поцеловать при всех, что Сережу за колени да за талию потискать. Может и поцеловать тоже не особо сложно. Абба тянется неловко, вытянув шею — «при всех, блядь, отсталый, блядь!» — и Слава легко выпрямляется, разворачивается спиной к душной толпе, оттирая Серёжу к стене. Закрывая собой от возможных любопытных глаз. — Интересные попытки, — Слава улыбается всё так же легко и непринуждённо, но смотрит цепко. — В не самом интересном месте. — Постирония, дядь, — Абба улыбается фальшиво и глупо, напяливая свой шутовской колпак. — А ты не выкупаешь. Постиронией можно объяснить любую дичь, что прошла мимо кассы. Наверное, кому угодно, но не Славе, с его хищным разрезом кошачьих глаз, которые всегда смотрят ласково и чуть наивно, но в глубине таится внимательный, можно сказать, проницательный чувак. Абба продолжает улыбаться, не слыша ни музыку, ни гул голосов, улыбается как дурачок, пока Слава рассматривает его лицо, скользя взглядом по раскрасневшейся местами, а местами до мертвенности бледной коже. Кто он и кто я. — Не надо, Серёж, — Слава опускает плечи, и на его лице снова печать усталости. — Не начинай. А Серёжа не начинает ничего, ему уже не десять, чтобы ждать кого-то на промозглом ветру с надеждой и верой. «Да ты вырос, но не повзрослел, и ума не нажил, Серёж». Не начинает ровным счётом нихуя, не диссит, не лезет, не тянет на себя внимание («пиздеж») злым детским «хочу-хочу-дай!». Просто смотрит со стороны на то, как чужое сияние слепит кого-то другого, на всяких умных жидов с обкусанными губами и поплывшим взглядом, которые держат славину руку чуть дольше положенного; на всяких рыжих восторженно-испуганных блогеров, что петушаться за кадром, а в реальности умильно-вежливы. Ну кто ты и кто они, да, Серёж? Аббу не потащат в сортир в тесную кабинку пустого мужского — потому что мужики реже ссут, да? — этого клуба, посреди обдолбанной энергией и наверняка бухлом-наркотой толпы. Рыжему вот тоже не перепало, Данька наверное не особо прямо интересен, от него хайп и бабки, а год назад. Год назад потащил, конечно, едва заметно держа за руку, за мизинчик один, смешно и нелепо потащил, и, что самое забавное, незаметно ото всех. Ну ото всех, кроме одного глазастого Аббалбиска. И этот глазастый слушал, как идиот, как сельский дурачок, стоя в дверях, сдавленный смех, невнятные разговоры и «че ты Окси, со всеми так? — Да нет, только с бойкими и ласковыми, Славче». Ну, в конечном итоге, кто он и кто ты, Серёжа Аббалбиск? А вот сейчас Слава говорит: «Не надо» глядя серьёзно и устало, и мягко, как-то по-братски гладит Серёжу по плечу ладонью, а пальцем задевает открытую шею. Слава говорит: «Подгребай на хату, будем тусить», и мизинцем — «этим самым нелепым мизинчиком» — надвигает очки на глаза, отгораживаясь от мира. Абба кивает, и натягивает свои, чтобы скрыть заблестевшие глаза. *** На хате душно, накуренно, пахнет травой, потом и немножко дезодорантом. Орет музыка, орет народ, то ли споря, то ли общаясь; балконная дверь хлопает не переставая, впуская-выпуская людей, а Серёжа стоит в темной кухне, прижавшись горящим лбом к окну, и думает, нахера он приехал и че забыл в этом месте. Ну, например, нажраться-то он нажрался, а дальше что, а? Вызывай такси, — «Или посмотри на часы, на метро доедешь, мажор» — и пиздуй домой, спать или, если совсем не срастется, книжки читай. Не стой тут, как дурачок, быть дурачком никому не к лицу. Славу всегда легко узнать даже стоя спиной. Он большой, слишком высокий и немножко нескладный, кривой тенью нависает из коридора, прежде чем войти. Или именно Абба может его узнать, как теперь уже определить? Замирает в двух шагах от Серёжи, молчит многозначительно и серьёзно, и Серёжу переебывает. — Ну че, будем стоять как каменные, — в голосе визгливо проскакивает истерика. — Или поговорим? — У меня Сашка, — Слава делает маленький шаг вперед, и как-то извиняясь поводит плечом. — Я люблю её. Абба чувствует, как злые слезы закипают в уголках глаз, ровно в один момент с комом, собирающимся в горле и делающим голос сиплым и гнусавым. — А с Окси, — он подаётся вперед, но руки, вцепившиеся в подоконник срабатывают как страховка. — С Окси какие отмазы были? Слава устало прикрывает глаза, и едва заметно улыбается, легко и очень обидно. И правда ведь, кто он и кто ты, Серёжа Стариков? — Ты просто ребенок еще, — каждое слово — словно пощечина. — Не понимаешь. «Я всё понимаю, трусливое ты трепло». Абба даже не знает, за что злится. Не знает, почему ведет так, будто Слава ему чем-то обязан, как будто он должен относиться к Аббе, как к особенному. Любить или хотя бы хотеть? Не знает, но продолжает мять белый пластик пальцами, с трудом удерживая себя то ли от бегства, то ли от начала драки. Слава подходит еще ближе, шаг за шагом, слишком маленькими для его длинных ног. Закрывает путь к бегству и не дает пространства для замаха. Отбирает все опции, отбирает у Аббы иллюзию выбора, и принимает контроль над ситуацией. Серёжа вжимается в подоконник до боли: задницей, пальцами, собой всем пытается слиться с бездушным куском окна, чтобы не было так больно и муторно там, где сердце. Не слева, а посередке, за сочленением ребер. А Славе — Славе плевать, Слава занимает собой пространство, отгораживает собой остальное, ненужное, неважное, и смотрит цепко и грустно, глубоко-глубоко внутрь. — Не сотвори себе кумира, — чуть слышно выдыхает он оставшиеся между их лицами сантиметры. — Ты так проебываешься с этим, Серёж. «А ты что, лучше?», — хочет сказать Абба, потому что Слава не лучше него, Слава такой же слабый и наивный, только совсем с другими — «другим» — но Слава не дает ему сказать. Слава целует его, быстро и грубо, безнадежно пытаясь этой грубостью стереть из-под ребер Серёжи свое имя, невысказанное-невыдохнутое. Целует, схватив левой рукой за волосы, больно-больно, до слез почти, до стона сквозь неплотно сжатые их губы. И Абба скользит ладонями по чужим плечам, чтобы оттолкнуть от себя, но притягивает ближе как-то отчаянно, обхватывает ногами за бедра — «надо же, как быстро перетек на подоконник своей жопой!» — прижимается всем своим телом, чтобы это все не кончалось и не кончалось, только бы не сейчас. — Если я тебя трахну, — Слава не отстраняется, говорит в чужой приоткрытый рот. — Ты себя ненавидеть будешь. — Мне несложно тебя выебать, — говорит Слава, проезжаясь ледяными ладонями по Серёжиным бокам. — Вообще не проблема. И нет в этих словах ничего славиного, не его интонации брезгливо-отрешенные, не его взгляд пустой и безразличный, не его совершенно. Будто Абба не заметит, не увидит той нарочитой небрежности, за которой Слава укрылся, как за стеной. Абба — внимательный парень. Они трахаются под неразборчивый рэп не на русском из колонок в соседней комнате. Утром уже, когда рассвет окрашивает желтым дорожки, кусты и убогую детскую площадку со скрипучими качелями. Как раз в тот момент, когда народ либо свалил, либо уже свалился, и только чей-то храп вторит голосу на треке, Слава трахает Серёжу на полу в кухне, подсунув ему под задницу подушку со стула. Он как будто старается быть грубым, но получается так неумело и неубедительно, что зрителям пора освистать актера. Но единственный зритель в этом зале слишком занят, чтобы следить за актерской игрой. Абба закрывает себе рот ладонями, чтобы не стонать даже, ни звука не издать, и смотрит в глаза напротив сквозь пелену слез, не от боли, нет, он машет головой на короткий славин вопрос, с потрохами выдающий всё внутреннее его напряжение. Абба зажимает себе рот, и плачет горько и надрывно внутри и снаружи. Потому что слава наврал, когда сказал, что потом он будет себя ненавидеть. Потому что он ненавидит себя уже прямо сейчас.

***

Абба не курит уже довольно давно, а вейпить не захотел; раз уж расставаться с привычкой - то навсегда. Но сейчас кажется, что сигаретка-другая здорово бы прояснили ситуацию. Слава рядом отпивает пиво из банки, а во второй руке зачем-то крутит пустую стеклянную пепельницу, будто думает о том же самом. - А тебе это зачем, Слав? - Серёжа отбирает у Славы банку, делает глоток, и быстро облизывает губы. - Из жалости? Слава пожимает плечом, не пытаясь отстоять свое пиво, задумчиво рассматривает чужие губы, будто бы видит их впервые. Абба улыбается чуть шире, и снова отпивает. Облизывается. Взгляд напротив снова на губах. Слава тянется, чтобы чтобы, сука, ничего не сделать.