Wings of a butterfly

Людям всегда проще расставаться с бесполезным, и именно поэтому в день солнцестояния, за пару часов до рассвета, Шиван оказывается у жертвенного алтаря. Согласно всем правилам, ему связывают лишь руки, оставляя ноги свободными, хотя эта свобода, разумеется, обманчива: вокруг темно и вроде бы никого, но Шиван знает – если он побежит, убежит не далеко. Верёвки натирают кожу запястий, Шиван говорит вслух: — Всегда было интересно, зачем богам такие отбросы, — и, когда слышит совсем рядом чей-то смех в ответ, понимает, что он тут не один. Боги всегда требовали чьей-то крови, и раньше чаще всего на жертвенник отправляли бедняг с опасными мутациями. Однако природа постепенно то ли самосовершенствовалась, то ли приспосабливалась, и через некоторое время опасные сменились ненужными, никак не полезными обществу; вместо десятков, как в былые времена, под кинжал жреца стали попадать одиночки. Так что даже странно, что в этот раз их двое. — Эй, что у тебя? – кидает Шиван в пустоту. — Ничего, — голос его собеседника немного хрипловат и как будто сорван. — Надо же, — удивляется Шиван, — а так бывает? — Как видишь. — Если честно, то не вижу ни черта, — усмехается Шиван. Откуда-то слева снова раздаётся смешок, потом копошение, и вскоре из темноты прямо перед ним возникает чьё-то бледное и несколько чумазое лицо. Плакал? Так это или нет, лицо тут же расплывается в улыбке. — А ты милый! Шиван теряется, но это не смущает паренька, и улыбка его не меркнет ни на йоту. — Я Кванхи! Шиван представляется тоже, и Кванхи начинает говорить. Он говорит и говорит, обо всём конкретном и ни о чём важном, как будто всё, зачем он оказался здесь, на жертвенном столе, — это найти чуткого собеседника. Но Шиван не он. Шиван перебивает его и спрашивает: — Разве тебе не интересно, что у меня? Вдруг я опасен? Правильный ответ: «Опасных давно уже нет». — Ты слишком милый, чтобы быть опасным, — пожимает плечами Кванхи. – Но да, мне, пожалуй, интересно. Что у тебя? «У меня, — думает Шиван, — самый парадоксальный товарищ по смерти», но говорит, разумеется, не это. — Притягиваю всё железное в радиусе метра. Поэтому сердобольные к обществу родители с детства держали дома. Всё на улице магнитил. — А, так вот почему… – протягивает Кванхи с пониманием. Шиван замечает на его пальцах тонкие следы, там кожа светлее; значит, отобрали кольца перед встречей с ним. Кванхи внезапно подаётся вперёд и заглядывает Шивану в глаза. — А тебе не хочется повидать мир? Шиван поднимает брови. — Тебе этот вопрос не кажется несколько неуместным здесь? Кванхи лишь игнорирует его. — Так ты хотел бы? — Хотел бы, конечно… погоди. У тебя, что, всё-таки есть что-то? Кванхи улыбается, и в этот раз его улыбка, сияющая, больше не кажется Шивану бессмысленной. Она выглядит торжествующей. Когда они взмывают в ночное небо над алтарём, никто не начинает стрельбу, не поднимается шум; тихий шелест крыльев просто не привлекает внимания стражи. Эти крылья – Шиван разглядывает их, насколько может, из-за плеча Кванхи – они как у бабочки, кажутся бархатными, и на них узор. Кванхи прижимает его к себе так крепко, что Шиван может позволить себе почти не держаться. Шиван мог бы думать о том, что, возможно, Кванхи – латентный самоубийца или авантюрист, раз зачем-то полез на этот грешный алтарь, с такими-то способностями; он мог бы думать, почему именно он, именно сейчас или куда они могут теперь отправиться. Он мог бы… …но он думает о том, что Кванхи летит неуверенно, как будто бы в первый раз. А ещё о том, что бабочки, выбравшиеся из кокона, впервые расправившие крылья, долго не живут.