Child

      Очередная бутылка пива опустошается всего-то за полчаса, и револьвер одиноко лежит на столе. Хэнк делает большие мерные глотки, не чувствуя вкуса. Не ощущая себя пьяным — ну разве что чуть-чуть. Пьяным быть хорошо — но это с какой стороны посмотреть. Хорошо, когда ты забываешь о проблемах насущных, о которых не можешь перестать думать, когда трезв. Плохо — когда ты, будучи пьяным, вспоминаешь всё то дерьмо, которое так старательно в себе закапывал, надеясь забыть.       Но человеческая память такая странная штука — лучше всего она хранит почему-то именно самые дерьмовые воспоминания твоей жизни. Ну не шутка ли?       Сумо храпит где-то в уголке, такой же, как и хозяин — пассивный и неподвижный. Безразличный. Андерсон ухмыляется против воли.       Тянет руку к револьверу. Тут же отдёргивает, потому что в окно кто-то стучится, и Хэнк уже заранее знает, кто это. Мальчишка, что живёт по соседству. Который обычно в это время заходит, чтобы проведать одинокого старика.       — Коннор, ты ведь так и не научишься заходить через дверь, правда?       Коннор через стекло его не слышит, но улыбается до ушей — весь в пыли, взмыленный и уставший, но вроде счастливый. Ах, детство — прекрасное время, когда ты ещё не познал всего дерьма этого мира и искренне радуешься простым, на первый взгляд малозаметным вещам.       — Добрый вечер, мистер Андерсон! Я вам мороженое купил. Держите.       Хэнк мороженое ненавидит, но ради Коннора почему-то ест. Раньше, когда они только познакомились, это казалось странным, но теперь даже ненавистный вкус фисташек на языке не кажется таким отвратным, как тогда.       — Дверь открыта, если что, — Хэнк забирает мороженое из детских пальцев. — Заходи.       Коннор заходит теперь уже как всякий нормальный воспитанный ребёнок, и с радостной улыбкой до ушей встречает Сумо, который, учуяв его, тут же подскакивает со своей лежанки и несётся навстречу. Сумо к большинству людей, кроме своего хозяина, разве что, относится более чем прохладно, а вот к Коннору у него сформировалось нечто вроде тёплой привязанности — или преданной собачьей любви. Андерсон уверен, что эта любовь полностью взаимна, и, будь у Коннора возможность, он бы вообще забрал старого пса к себе домой.       Коннор чешет громадный комок шерсти больше него самого в три раза и, осматривая в кои-то веки чистое убранство дома, улыбается даже как-то одобрительно. Хэнка уже даже не раздражает, если честно — просто пацан, даже в таком раннем возрасте, педантичен до ужаса, и сколько, мать твою, лекций он уже прочитал Хэнку — ему, пятидесятитрёхлетнему мужику, — насчёт того, что свинарник дома, да и вне дома тоже, устраивать нельзя…       Короче, не сосчитать. Коннор, конечно, славный мальчишка, однако иногда такой зануда, что просто повеситься хочется.       В целом, зануда этот как может скрашивает серые однотонные будни Хэнка, и это даже душу греет, в какой-то степени.       — Как день прошёл? — Андерсон привычно следует на кухню, чтобы поставить чайник, и слышит позади звук — топот маленьких детских ног. Ещё лапы Сумо стучат. Пёс слишком любит маленького засранца, ни на шаг от него не отходит.       — Хорошо, — звонко отзывается Коннор и садится за стол. Хэнк, ставя чайник, одновременно пытается быстро прикончить ненавистное мороженое, к тому же предательски подтаивающее. — У нас каникулы наконец начались. Никаких уроков и школы — свобода!       — Да уж, — усмехается Хэнк. — Странно слышать это от тебя — ты же вроде как любишь учиться.       — Люблю, но иногда сильно надоедает. Да и каникулы я всё-таки люблю больше.       Хэнк оборачивается — Коннор смотрит на него заинтересованным взглядом своих огромных глазищ и странно улыбается. Андерсон жестом указывает на раковину, и мальчишка, будто вспомнив про чумазые руки и лицо лишь сейчас, подбегает к ней, чтобы умыться.       — А как вы день провели? Расследовали какое-нибудь интересное дело?       Коннор любит слушать его рассказы про работу, и Хэнк, пусть и совсем не умеет ничего рассказывать, всё же старается выбирать из памяти самые интересные дела, какие у него только были. Пацан в такие моменты слушает, даже, кажется, не дыша, только тихо выговаривает что-то вроде «как круто!» и «а потом что?» в особенно напряжённые моменты. Такой интерес даже забавляет, на самом деле. В такие моменты Коннор на Хэнка смотрит так, будто всю жизнь фанатично зачитывался комиксами про какого-нибудь гипотетического Капитана Америку, а потом встретил его в реальной жизни.       — Нет, — Андерсон машет рукой, стараясь как можно быстрее съесть чёртово мороженое, пока оно вконец не растаяло. Он решает — как и всегда, — умолчать о том, что подумывал опять сыграть в рулетку. Мысль о том, что, если бы у него получилось проиграть, в неё играя, а Коннор бы явился гораздо позже и нашёл лишь его труп с простреленной башкой, заставляет ощутить касание ледяной ладони к спине.       «Придурок, — думает он, глядя прямо мальчишке в глаза без всякого выражения на лице. — Ты хотя бы выбирай время, когда он не заходит к тебе. Утро там, или ночь, или вообще играй не дома — главное, чтобы он ничего не видел».       — Жалко. У вас давно на работе ничего интересного не было.       Коннору нравится слушать про запутанные и даже нераскрытые дела с превышающим все нормы градусом расчленёнки, и Хэнк старается рассказывать всё как можно в меньших подробностях — пацану ведь только десять, чёрт, а его любопытство и тяга ко всему, что может расшатать детскую психику, приводит в ужас.       — Как твоя мать? — спрашивает Хэнк, выкидывая обёртку от злосчастного мороженого и отмывая руки от липкой холодной сладости. Коннор не достаёт ногами до пола на высоком стуле, поэтому болтает ими из стороны в сторону, иногда пятками задевая то ножку стула, то ножку стола.       — Нормально. Сказала мне, чтобы сегодня я к вам не заходил. Вы сами знаете, что она против нашего общения.       — Но ты всё-таки зашёл.       — Как видите.       Хэнк коротко усмехается. Коннор вроде и послушный, но, покивав понимающе на твоё «нельзя так делать», делает всё по-своему. Как всегда. Хэнк знает его всего полгода, но у него складывается иногда ощущение, что знает на самом деле всю жизнь.       — Будет ругаться.       — Не думаю. Она сказала, что уезжает по делам уже вечером, поэтому я вряд ли застану её дома. К тому же, она не видела, куда я пошёл.       К слову, миссис Аманда Стерн Коннору матерью вовсе не является — она его опекун; то ли подруга семьи, обещавшая позаботиться умершим друзьям о единственном выжившем сынишке, то ли какая-нибудь дальняя родственница… Не суть важно. Все вокруг кличут мадам Стерн матерью Коннора, тот при Хэнке называет её просто — Аманда. Довольно неприятная дама, на самом деле, но, может быть, Хэнку так кажется просто потому, что она с ним конфликтовала из-за каких-то глупостей по несколько раз за месяц.       «Он слишком сильно интересуется смертью, убийствами и жестокостью, вы плохо на него влияете, мистер Андерсон».       В общем-то, да, она с самого начала была против того, чтобы Коннор хоть как-то общался с новым — теперь уже далеко не новым, к слову, — соседом. Но доставучий и упрямый Коннор не особо серьёзно воспринимал её запреты и претензии. И чего он только находит в старом грубом алкаше, потрёпанном жизнью — непонятно даже Хэнку. Задавать такие вопросы не в его привычках, поэтому он молчит, только удивляясь каждый раз светлому взгляду этого странного ребёнка и его открытой улыбке, его лицу, на котором жизнь ещё пока не оставила следы своих уроков и испытаний.       «Вы же понимаете, что своими рассказами можете разворошить воспоминания? Он только-только начал оправляться от смерти родителей, хватит провоцировать его на мысли о них».       На самом деле, разговорами этими дело только и ограничивается. Не то чтобы на Коннора миссис Стерн вообще внимания не обращает, но и как-то особо лезть к нему она явно не собирается. А вот от всего, что может нанести вред его психическому здоровью, и так изрядно подорванному, пытается оберегать, пусть и по-своему холодно.       — Мистер Андерсон, — зовёт Коннор, немного помолчав. — А помните, какой сегодня день?       — М-м. Праздник какой-то?       Коннор чуть клонит голову к плечу, пока Хэнк подрывается с места, чтобы сделать обоим чай. Только сейчас спохватывается, что от него, наверное, несёт свежевыпитым пивом и перегаром, но Коннор, вроде как, не обращает внимания. Не самый лучший пример для ребёнка, но Хэнк иногда даже забывает, что перед ним сидит ребёнок — так иногда пронзительно и по-взрослому он смотрит в глаза и разговаривает не как малое неразумное дитя.       — Полгода, как мы с вами дружим, лейтенант. Очень важное событие.       Да, у пацана довольно хорошая память, и Хэнк ему даже иногда завидует, потому что в последнее время из головы вылетает практически всё, что только может вылететь — но дело, наверное, даже не в возрасте. Некоторые вещи он, например, предпочёл бы забыть, закопать так глубоко, как только возможно.       «Дружим». Слово врезается в мозг словно удар током, заставляет дурацкую ухмылку против воли вылезти на лицо. Какое же всё-таки очаровательное дитя. Так уверен в том, что говорит, ну просто прелесть, не мальчишка.       — Не такое уж и важное.       — Важное, — уверенно возражает Коннор. Хэнк ставит перед ним кружку с чаем, от поверхности которого пар поднимается в воздух неровными загадочными силуэтами. — Помните, как мы познакомились?       — Такое забудешь. Ты мне окно разбил, до сих пор в дрожь бросает.       Коннор глядит на свои пальцы, скручивает их так, будто хотел бы с чем-нибудь повозиться, да только под руку ничего не попалось. У него даже кончики ушей алеют от стыда — или он просто очень сильно поднаторел в актёрском искусстве. Играть невинного стесняшку пацан может, это Хэнк не раз уже видел. Вряд ли он правда жалеет, что разбил окно — хотя, кто его там знает. Меньше всего Хэнку хочется лезть в голову Коннора, чтобы понять его, разузнать всё, о чём он думает, хотя, признаться, было бы интересно глянуть, что там, хотя бы глазком.       — Я правда не специально это сделал. Мы просто заигрались в мяч, а он вдруг отлетел в сторону, и я уже опомниться не успел, как они все сбежали, и в общем…       — Ладно, ладно, — Хэнк прерывает начавшийся поток сознания. Коннора заносит иногда, особенно, когда он начинает извиняться, и в таких случаях он просто тараторит без остановки и пауз, даже не задыхаясь — сильнее его несёт только тогда, когда он рассказывает о том, что интересного узнал в школе и не только, или о том, что он там вычитал в очередной раз из книг о Шерлоке Холмсе, или о каком-нибудь понравившемся фильме… Темы для болтовни Коннор всегда находит совершенно разные, и начинает пускаться в такие пространные рассуждения, что даже не знаешь, чего хочется больше — удивляться сильнее с того, как пацан грамотно организовывает речь, почти не запинаясь, или поскорее уснуть, лишь бы болтовни этой не слышать. — Ничего страшного не случилось. Оно и так на соплях буквально висело, его давно пора было менять.       Хэнк врёт безбожно, окно было совершенно новое и пригодное к существованию, но некоторые вещи детям знать не положено — Коннор ведь так и склевать себя может, он это тоже умеет.       Познакомились они и правда при довольно неприятных обстоятельствах — как и было сказано, Коннор разбил его окно футбольным мячом. Долго извинялся, прося не вызывать полицию, а у самого глаза были на мокром месте — ну прямо расплачется вот-вот. Хэнк полицию вызывать не стал — лишь отвесил мальчишке лёгкий подзатыльник, великодушно прощая. В самом деле, не орать же ему на ребёнка за простую случайность? Пацан отрапортовал довольно звонко, что «больше такого не повторится, обещаю!» и убежал играть уже подальше от домов, а Хэнк смотрел ему вслед и думал. Думал о том, что мальчишка слишком уж похож на Коула — так похож, что в груди что-то невольно щемит.       Ему оставалось лишь стиснуть зубы и кулаки и вернуться в дом.       Пацана, оказывается, звали Коннор, он переехал только вчера со своей матерью в Детройт, и помимо детей из соседних домов ему не посчастливилось познакомиться с местным старым алкашом-полицейским, причём познакомиться именно так.       Коннор припёрся к нему на следующий день после происшествия и сказал, что налаживает дружеские отношения с новыми соседями. Немного поспрашивал о Детройте, на что заспанный Хэнк с гудящей от выпитого накануне башкой отвечал что-то неуверенно и вяло. Затем с соседнего двора послышалось низкое строгое «Коннор!», и мальчишка убежал быстро — как ветром его сдуло. Тогда Хэнк имел удовольствие познакомиться с Амандой Стерн, и не сказать, что впечатление он на неё произвёл приятное.       — Она говорит, что вы алкаш, — как-то произнёс Коннор, появившись на пороге его дома в четвёртый раз, и Хэнк был готов взвыть. Его бесил этот мальчишка до невозможности, бесил так, что хотелось отвесить более грубый подзатыльник, чем в день знакомства, но Хэнк не настолько ещё сошёл с ума, чтобы руку на детей поднимать — даже на таких раздражающих, как Коннор.       — А что она ещё обо мне говорит? — спросил он, не особо скрывая жгучий яд в голосе. Просто мальчик был слишком похож. Просто своей детской непосредственностью он раздражал. Ещё и мороженое тащил своё дурацкое, мелкий придурок. Зачем? Чего он добивался?       — Говорит, что слухи о вас нехорошие ходят. И что вы злой.       — Ну, насчёт последнего она права на все сто, — Хэнк честно пытался сделать страшный взгляд и как-то отпугнуть пацана, но тот как-то грустно улыбнулся — и вся спесь вместе с раздражением спала с Хэнка как по взмаху волшебной палочки.       — Не знаю. Вы выглядите довольно добрым человеком.       Чего он там доброго усмотрел в опухшей заросшей роже, Хэнк упорно не понимал, но спрашивать не стал. Пацан был странным. В то время как остальные дети — нормальные дети — шарахались от него, как от больного чумой, Коннор наоборот тянулся, и причин этому Хэнк не находил вообще.       И мороженое таскал. Чёртово мороженое. Каждый грёбаный раз.       А потом осмелел и принялся читать лекции — он, десятилетний пацан — взрослому человеку о том, что, если долго дома не убираться, в воздухе рано или поздно заведутся бактерии, и вероятность подхватить какую-нибудь болезнь и умереть сильно повысится.       Хэнк проглатывал слова о том, что револьвер в ящике в его комнате намного опаснее, чем какая-то там гипотетическая бактерия, и убить его может в два раза быстрее, стоит лишь только захотеть. Молчал и о том, что буквально несколько часов назад пытался пустить пулю в висок. В очередной раз.       Как-то Коннор заметил на столе фотографию Коула. Хэнк отвлёкся лишь на минуту, а когда вернулся, мальчишка внимательно всматривался в улыбающееся лицо на фото и хмурил брови, видимо, пытаясь что-то понять. Прийти к какому-то выводу.       Он так увлёкся разглядыванием, что даже не сразу заметил, как Андерсон внимательно наблюдал за ним. Коннор отложил рамку в сторону, возвращая её в исходное положение, сложил руки за спиной. Глядел почти виновато.       — Простите. Я не должен был это трогать, да?       — Не должен, — согласился Хэнк. На самом деле, он сам был виноват — нужно было просто убрать, спрятать хотя бы куда-нибудь наверх, чтобы низкого роста мальчишка ничего не увидел, не то что достал. Но менять что-то было уже поздно, и какая-то лейтенантская чуйка подсказывала Хэнку, что потока вопросов не избежать.       — Это был ваш сын?       Ну вот. В голове нараспев собственным голосом произнеслось короткое: «так я и знал».       Хэнк молчал, глядя мальчишке в глаза. Тот стушевался, отводя взгляд в сторону. Должно быть, он уже сто раз пожалел о том, что вообще влез не в своё дело.       — Простите, Хэнк, — он впервые назвал его по имени, опуская взгляд на собственные ноги, которые были, видимо, намного интереснее всего, что находилось выше.       Глядя на такого растерянного и вмиг погрустневшего Коннора, Хэнк изо всех сил давил в себе желание извиниться и даже как-то по-отечески потрепать по волосам. Однако что-то мешало. Будто стена запрета встала между ним и пацаном, стена, на которой огромными красными буквами — жирным шрифтом — было написано: «Он не твой сын».       «Даже не думай».       Коннор, не дождавшись какого-нибудь ответа, затараторил что-то о том, что ему пора домой, хотя до этого предлагал глянуть какое-то шоу, о котором три часа до этого распинался. Хэнк молча проводил его до двери, потом провожал худенький силуэт взглядом в окно, пока Коннор не скрылся из виду за высоким забором, отделявшим их дворы друг от друга.       На следующий день явился как ни в чём не бывало, правда, как-то непривычно робко постучал в то же самое окно, которое разбил, и молча вручил мороженое. Хэнку не хотелось этого признавать, однако он был тронут. Скорее он ожидал, что мальчишка начнёт отдаляться, однако их общение возобновилось, и больше он Хэнка о его сыне не спрашивал.       Хоть ему и было любопытно.       Хэнк же пытался пустить себе наконец пулю в висок, но раз за разом выигрывал. Раньше он молился о том, чтобы просто сдохнуть, а потом, может быть, встретиться с сыном на том свете, если он всё-таки существует. Сейчас курс его мыслей был направлен на соседского мальчишку и на «пусть он не найдёт меня первым, пусть он подумает, что я уехал и бросил его здесь, пусть он никогда не узнает, что я умер».       Раздавался щелчок у самого уха, раз за разом, и Хэнк снова крутил барабан. Одна пуля — один проигрыш. Какова вероятность того, что когда-нибудь эта самая пуля наконец его убьёт?       Когда же всё это закончится, чёрт вас всех дери?       Когда Коннору уже надоест вить из него верёвки и одаривать своим вниманием? Коннор называет их обоих друзьями, но Хэнк вообще не уверен, как можно охарактеризовать то, что между ними происходит. Его не покидает ощущение, что вместо мёртвого сына ему в издёвку решили подкинуть его ненастоящего двойника — и пусть Коннор с Коулом характерами не похожи от слова совсем, разум Хэнка постоянно цепляется за минимальные сходства — начиная с незначительных жестов, до похожего расположения родинок на лице.       Аманда, с которой иногда всё же удаётся нормально поговорить, сообщает, что была бы рада, если бы общение между Хэнком и её приёмным сыном прекратилось как можно скорее. Если бы Хэнку было всё равно… но ему не было. Коннор стал какой-то неотъемлемой частью его жизни, доставучей, местами противной и непослушной, но частью, и часть эту уже нельзя было ничем от него отодрать.       Коннор же явно искал в нём погибшего отца, когда как роль матери уже была занята опекуном, и, надо признать, Хэнк Андерсон вряд ли подходил под идеальное описание отца именно для этого ребёнка.       Коннор нечасто рассказывал о родителях, а Хэнк молчал о Коуле, однако мальчишка иногда бросал вскользь фразы наподобие «а вот как-то раз мы с папой ездили на рыбалку…». И умолкал ненадолго, задумавшись. Наверное, Аманда была права — он возвращался к воспоминаниям о родителях… но, может быть, они всегда преследовали его, а ему просто удавалось удачно это скрывать?       Хэнк был уверен — в голове Коннора царил такой же ворох психологических проблем, такой же беспорядок, который ничем нельзя было убрать, и никакие левые алкаши ему никогда не заменят родного отца, как бы ни пытались.       Хэнк… не пытался. Он знал, что такое быть отцом — самым счастливым и самым несчастным человеком на этой планете. В день, когда Коул родился, в нём самом будто появился внутренний стержень, мысль о том, что он, разгильдяй и в целом не слишком ответственный в таких делах человек, будет защищать это дитя ценой собственной жизни. В день, когда Коул умер на операционном столе — спустя слишком быстро пролетевших шесть лет, — внутри Хэнка что-то сломалось и замёрзло на всю оставшуюся жизнь.       Повторять такой опыт было для него сродни самоубийству — к которому он так страстно стремился, надо же, какая ирония… Однако, если уж кому и заменять Коннору родного отца, то точно не ему.       Пустота в голове и нежелание продолжать жить преследовали его три года, и вот в его окно влетел футбольный мяч; похожий на Коула пацан навязался к нему в друзья и никак не желал отлипать, и жизнь снова покатилась куда-то вниз. И неясно, в пропасть ли она катилась, или собиралась взлететь вверх после скачка в низину.       На самом деле, между Коннором и Коулом, помимо немного похожего цвета волос, расположения родинок и каких-то привычек, присущих, наверное, всем детям, ничего общего больше не было. Они были слишком разными, Коул и его полу-двойник, к которому Хэнк за слишком короткое время стремительно привязывался.       Двойник. Звучало даже как-то… оскорбительно. Коннор ведь не был двойником — он был собой, странным десятилетним пацаном, предпочитающим общество вечно пьяного старого лейтенанта сверстникам. Слишком дотошным, противным порой и внимательным ко всему, любопытным до зубного скрежета. Иногда слишком проницательным для обычного ребёнка.       Слишком проницательным.       — Я думаю, вы бы с моим отцом неплохо поладили. Если бы он был жив, — чуть тише добавляет, вновь бросая задумчивый взгляд куда-то внутрь себя. Хэнк не прерывает внезапное откровение. Моменты, когда Коннор говорит о родителях, ценятся почти на вес золота.       Коннор, вопреки его ожиданиям, не говорит больше ничего, и Хэнк наконец берёт себя в руки.       — Каким он был — твой отец?       Он спрашивает как можно более спокойно, надеясь, что вопрос не вызовет в пацане истерику или что-то наподобие. Коннор поднимает на него растерянные глаза.       — Весёлым. Добрым. Самым лучшим на свете.       Он произносит это так уверенно и искренне, что у Хэнка невольно сердце сжимается. Коннор отводит взгляд, и Андерсон готов всю свою зарплату поставить на то, что взгляд он отвёл лишь чтобы скрыть навернувшиеся слёзы на глаза.       В какой-то момент он усматривает хорошую возможность потрепать ласково по волосам, положить руку на плечо, а то и вовсе обнять — пацану явно нужна поддержка, которой от Аманды ему не достаётся. Пока Коннор не видит, Хэнк тянет руку к его плечу, но что-то заставляет его отдёрнуть её назад.       «Он не твой сын, — напоминает ему противный голос, так сильно напоминающий его собственный. — Даже, мать твою, не думай. Он не Коул. Не твой сын. Не твой».       Хэнк заводит руки за спину и обходит задумавшегося пацана стороной. Трус. Боится утешить ребёнка, боится показать ему, что тот важен… Какой же это идиотизм, господи.       Коннор ему и правда важен — и Хэнк осознаёт это лишь тогда, когда на мальчишку несётся молнией автомобиль на огромной скорости, а он сам едва успевает потянуть пацана на себя, прочь с дороги. Хэнк оступается и падает на траву, Коннор плюхается вслед за ним, стирая кожу на коленях до крови. Водитель, чуть не сбивший ребёнка, даже не останавливается, и Андерсону хочется убивать. Но он лишь, выругавшись, подрывается с места, поднимает мальчишку и осматривает на наличие каких-либо повреждений и признаков шока.       — Коннор, ты в порядке?       Тот смотрит на него растерянно — в последнее время это выражение на его лице появляется особенно часто, — и торопливо кивает.       — Всё нормально. Я просто… не ожидал, — шмыгает носом, вот-вот готовясь расплакаться, и Хэнк поспешно прижимает его к себе.       Ночью ему снится тело, валяющееся у ног, в луже синей как чёртова краска крови. Почему синей? Волосы в ней же, лицо спокойное с закрытыми глазами, бледные губы сжаты в плотную линию. Нога оторвана, из неё вместо костей и мяса торчат провода и кабели, и в весь этот сюрреализм не верится ни капли — однако сон этот пугающе-настоящий. Маленькая копия Коула лежит у его ног, истекая синей кровью, мёртвая копия, с оторванной, мать её, ногой, а вокруг слишком темно, воздух слишком вязкий, чтобы мочь пошевелиться, и крики о помощи застревают в горле. Он лишь стоит над телом Коннора и смотрит, а после — тянет руки, чтобы поднять, и только сейчас видит синие разводы на собственных пальцах.       Он что, убил его? Собственными руками?       Просыпается он в холодном поту и дрожащими руками старается стереть пот со лба. С губ срывается вздох облегчения. Сердце колотится в ужасе.       Коннор заходит после обеда — живой, растрёпанный и радостный, будто не было вчера неудачной попытки убийства со стороны какого-то мудака.       — Добрый день, мистер Андерсон. Я принёс мороженое — фисташкового не было, поэтому взял фруктовый лёд. Вы не против?       Хэнк выдавливает из себя улыбку — самую искреннюю, на которую только способен, — и всё же, переступив через себя, гладит Коннора по голове.       — Нет, не против. Спасибо.       Коннор улыбается ещё шире, и глаза буквально сверкают, как два чёртовых драгоценных камня.       Но сегодня, спустя ровно полгода после их знакомства, взгляд его внезапно потухает, а извечная странная полуулыбка мигом стирается с лица. Хэнк переводит взгляд с лица мальчишки туда, куда тот смотрит, и ему хочется себя ударить — на журнальном столике перед телевизором, который Коннор вновь предложил глянуть, лежит револьвер, всё также снятый с предохранителя и заряженный одной пулей.       Андерсон даже не успевает толком ничего сообразить — пацан уже пересёк комнату и схватил пушку, внимательно её оглядывая. Хэнку хочется орать благим матом на всю округу и выбить из рук Коннора пистолет, однако тот вдруг поднимает на него затравленный взгляд, держа револьвер в чуть дрожащих пальцах.       — Коннор, — зовёт Хэнк, поднимая ладони и выставляя вперёд, будто стараясь успокоить. Эмоции на лице мальчишки сменяются секунда за секундой, руки почти перестают дрожать, и только маленькие ладони плотнее обхватывают оружие. «Господи, — думает Хэнк почти истерически, — если он сейчас одно неверное движение сделает, то точно застрелит кого-то из нас». — Коннор, отпусти эту хрень.       — Он заряжен? — слишком высоким голосом спрашивает пацан, переводя взгляд с Хэнка на пушку и обратно. Будто что-то высчитывая в уме. — Мистер Андерсон, он настоящий?       В голосе пацана проскакивают истерические нотки, и Хэнк вконец перестаёт осознавать окружающую реальность — когда он было подаётся вперёд, чтобы силой забрать у любопытного мальчишки револьвер, тот вдруг вскидывает оружие, направляя его дуло прямо Андерсону в грудь.       Что. Происходит.       Коннор нервно дёргает уголком губ, словно не в силах ни на что решиться. Однако его палец сейчас на спусковом крючке, и что-то подсказывает Хэнку, что он готов выстрелить.       — Коннор, — слишком тихо и спокойно произносит он, своего голоса не узнавая. — Что ты творишь?       Тот, кажется, и сам не понимает, что.       — Я так давно его не видел, думал, что вы про него забыли. А вы, — в голосе звучит обида, — снова пытались убить себя, да?       «Снова, снова, снова», — эхом отзывается в голове его же голос, пока Хэнк, замерев с поднятыми вверх руками, старается придумать что-нибудь, чтобы предотвратить и так пока не начавшееся смертоубийство. Коннор видел револьвер раньше? Когда? Где? Почему Хэнк об этом совершенно ничего не знает?       — Коннор, — вновь зовёт он, не зная, что ещё можно сказать. — Он, мать твою, заряжен и снят с предохранителя. Лучше положи его, ради твоего же блага.       — Зачем? — Коннор полностью игнорирует его просьбу, всё ещё целясь дулом ему куда-то в грудь. Хэнк лихорадочно просчитывает варианты — как бы подобраться ближе, не получив пулю в лоб, и выбить пушку из его рук? Одна мысль перебивает другую: Коннор знает, что он пытался себя убить. Откуда? Как нашёл пистолет? Хэнк же постоянно его убирал чёрт знает куда, не мог же пацан по его вещам шарить, верно же?       Что, мать вашу, делать?       — Зачем вы делали это, лейтенант? Из-за вашего сына?       — Коннор, заканчивай этот цирк! Дай мне чёртову пушку, быстро! — гаркает Андерсон, то ли злясь, то ли пугаясь ещё больше, но Коннор даже с места почти не двигается, только чуть отступает на полшага, увеличивая дистанцию.       — Вы хотя бы задумались на секунду, когда играли в рулетку… — голос мальчишки дрожит, срывается, и тот прокашливается торопливо, словно боится забыть всё, что хотел сказать. — Вы задумывались о том, что кому-то будет вас не хватать? Вашим коллегам, друзьям, Сумо… Мне?       — Кон…       — Вы задумывались?! — на несколько тонов громче кричит Коннор, и голос его буквально простреливает Хэнка насквозь не хуже пули, которую он так отчаянно пытался получить. — Вы думали о том, как мы с Сумо будем жить без вас? Что с нами будет? Сумо любит вас, Хэнк. И я… тоже люблю, — он шмыгает носом, и голос его срывается окончательно, теряется и растворяется в тишине дома.       Пацана трясёт — это видно даже невооружённым глазом. Хэнк лихорадочно соображает, что ему делать, пока Коннор выливает на него поток своих мыслей и чувств, не зная, видимо, что ещё можно сказать или сделать.       — Я понимаю, что вам плохо, но вы ведь можете оставить это, можете жить дальше. Я вот живу, хотя мог уйти вслед за мамой и папой, — «даже не думай», — возникает в голове Хэнка, однако мысль так и остаётся неозвученной. — Иногда мне даже хотелось сделать это, как и вам. Но ведь в жизни ещё будет столько хорошего, так почему вы постоянно пытаетесь себя убить?       У Хэнка пропадает дар речи вместе с какой бы то ни было нормальной реакцией на происходящее. Он просто понятия не имеет, что делать. Коннор сейчас слишком раним, импульсивен и непредсказуем — и чёрт знает, что он может выкинуть в следующую секунду. Его приёмная мать не раз говорила о том, что у мальчика и так достаточно расшатана психика, а тут ещё это… Чёрт, что делать-то?       «Что, что, что?» — отзывается издевательским эхом в пустой черепной коробке.       — Это сложно объяснить, — наконец отвечает Хэнк, решив избрать тактику переговоров. Коннор не понимает его — или наоборот понимает слишком хорошо. Слишком сложно разобраться в мальчишке, да что там, он в себе никогда не мог нормально разобраться, не то что в травмированном ребёнке. — Я всё объясню, только, богом тебя прошу, опусти чёртов револьвер…       — Что бы вы сделали, если бы я умер? Вам было бы приятно на это смотреть — на то, как я постепенно себя убиваю? А сейчас… если я сейчас выстрелю себе в лицо, как вы будете себя чувствовать?       Маленький манипулятор дёргает за ниточки, давит на болевые точки, туда, где больше всего болит и ранит, и прекрасно осознаёт, что делает, даже в таком подвешенном состоянии, слишком близком к нервному срыву. Хэнк даже не успевает нормально проанализировать происходящее — понять, насколько всё плохо, — как Коннор вдруг отводит от него дуло револьвера и устремляет его себе в подбородок.       Уверенным чётким движением, будто всегда так делал.       Будто, сука, репетировал, готовясь к этому моменту всю свою короткую жизнь.       Сердце Хэнка пропускает удара два, а потом и вовсе перестаёт биться. Коннор смотрит ему в глаза, и хуже этой отчаянной уверенности в своих действиях Хэнк ничего и никогда не видел. «Он не твой сын», — орёт подсознание истерическим голосом. Самому Хэнку хочется орать «Не допущу!» и кинуться самому под град пуль, лишь бы это маленькое недоразумение было живо.       Лишь бы оно улыбалось ему светлой искренней улыбкой, как всегда, а не смотрело в глаза отчаянно, со страшной решимостью. Коннор знает правила игры — не глупый всё-таки мальчик, — и знает также, что в барабане всего одна пуля. И если он сейчас нажмёт на крючок, она либо убьёт его, либо оставит в живых…       А Хэнк знает наверняка, что, если сейчас Коннор случайно себя убьёт, он себе ни за что в жизни этого не простит. Никогда. Возможно, уйдёт вслед за Коннором, сразу же, не раздумывая. Даже не возможно — вероятнее всего.       Сумо приходит и смотрит на обоих внимательно с самого порога, не смея зайти. Коннор не реагирует на пса впервые в жизни, глаза его блестят лихорадочным блеском, бледные губы сжимаются в тонкую линию — ну прямо как в том сне, мать его…       Он жмёт на крючок, стреляя.       Щелчок раздаётся в устрашающей тишине как удар колокола в пустом городе, и щелчок этот выводит Хэнка из транса, а в трансе этом образы — синяя кровь, пустые стеклянные глаза, безвольное тощее тельце, словно в замедленной съёмке падающее на пол. В реальности же Коннор роняет револьвер, не в силах больше его держать, и Хэнк как грёбаная торпеда подлетает ближе и падает на колени, одной рукой отталкивая пушку в сторону, а другой прижимая пацана ближе к себе.       Тот издаёт странный надрывный звук в его плечо, и его собственные плечи начинают трястись. Тощие руки обхватывают шею Хэнка сильнее, чем тиски, и он, гладя мальчишку по голове, смотрит куда-то в пустоту невидящим взглядом. В голове звонит одна лишь мысль, от которой никак не отделаться: «Я чуть не потерял его. Снова».       С-н-о-в-а.       Он даже не сразу осознаёт, что шепчет мальчишке в ухо дрожащим голосом «прости», зная, что тот, в общем-то, имеет полное право не прощать. Тот не шевелится, держа его крепко и не отпуская, и Андерсон даже не представляет, сколько времени они так сидят, обнявшись на полу, под внимательным взглядом Сумо, который за всё время так ни разу не сдвинулся с места.       Когда поток тонких всхлипов и повторяющихся «прости, прости, прости» прекращается, Коннор отстраняется первым. Глаза у него опухшие и красные, и Хэнк, глядя в его белое лицо, покрывшееся кое-где красными пятнышками, думает о том, что довёл несчастного ребёнка до нервного срыва.       Молодец. Что ещё тут можно сказать?       Колени затекли порядочно, но на них внимания обращать не хочется от слова совсем. Коннор смотрит ему в лицо, глаза у него слишком… настоящие. Живые. Тёплые.       «Он не твой сын. Никогда им не будет. Маленькая копия, замена, что угодно», — по-змеиному шепчет свой собственный мерзкий голос.       «Закрой рот», — отвечает ему Хэнк, чувствуя как сквозь дурман, как Коннор цепляется за его плечи пальцами.       — Хэнк, — зовёт он его по имени в третий раз за всё время их знакомства. — Пожалуйста, не убивайте себя. Я уверен, он не хотел этого. Не хотел, чтобы вы так мучились. И я не хочу.       По-хорошему, Коннору бы сейчас дать небольшой втык за весь этот фарс, который только чудом не закончился убийством, но у Хэнка настолько пусто в голове, что просто не хватает сил что-либо произнести.       Либо произнести — но нечто нецензурное, явно неподходящее в данной ситуации.       — Не делай так больше. Никогда. Понял меня? — произносит он коротко и отрывисто, и Коннор лишь кивает, забавно шмыгая носом. Глядя в эти детские открытые и честные глаза, Хэнк ощущает себя последним в этом сраном мире мудаком. — Господи, да ты с ума сошёл, Коннор!       — Я просто хотел показать, как сильно я не хочу вас терять, — глухо отвечает мальчишка, когда старый алкаш, только что собравший себя по кускам заново, вновь прижимает его к себе.       Какой же всё-таки пиздец.       — Показал… а если бы ты убил себя? Что бы я, по-твоему, делал? Чёрт, клянусь, если ты ещё раз что-то подобное выкинешь…       — Не выкину. Обещаю.       — Ты уж постарайся.       Коннор перестаёт дрожать и вроде как успокаивается окончательно. Хэнк в порыве гнева (или страха, или под руководством и того, и другого) поднимает с пола револьвер почти брезгливо и выкидывает его в мусорное ведро. На кухне он делает Коннору чай, предлагает печенье, которое завелось в его доме лишь в последние полгода с появлением этого маленького чудовища, и внимательно наблюдает за ребёнком, который за какие-то шесть месяцев перевернул его жизнь с ног на голову — а сам Андерсон понял это только что. Когда чуть не потерял ещё одного — не своего, но всё-таки сына. Думать о том, что было бы, если бы потерял, отвратительно до тошноты. Коннор жуёт печенье, глядя щенячьими глазками, пятна с бледного лица постепенно сходят.       — Сильно испугался? Когда нажал на курок? — не выдерживает Хэнк. Коннор моргает пару раз, словно не понимая, о чём ему говорят.       — Да. Очень, — признаётся он наконец. Мнётся пару секунд в нерешительности. — Не говорите ничего Аманде. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы она знала.       «Ты чуть себя не угробил, маленький засранец!» — орёт и бесится где-то в груди, но Хэнк отвечает почти спокойно:       — Хорошо. Не скажу. Если ты дашь обещание больше так не делать никогда.       — Я обещаю, — Коннор кивает уверенно и переводит взгляд на часы. Снова мнётся. — Мне, наверное, домой пора. Нужно… в себя прийти? Не знаю, слишком много всего…       — Да. Да, ты прав. Лучше ляг спать, когда придёшь. И не забудь все двери в доме закрыть, понял?       — Понял, лейтенант.       Коннор медленно плетётся в сторону своего дома, Хэнк следит за ним внимательным взглядом со своего крыльца, до самого того момента, пока за мальчишкой не закрывается входная дверь. Андерсон достаёт сигареты из карманов штанов, но курить сейчас хочется меньше всего. Он смотрит то на постепенно темнеющее небо, то на соседний дом, то на облака, то на деревья, то на пачку — и ощущает что-то, чему никак не может придумать названия.       А потом пачка сигарет растворяется перед глазами из-за прозрачной пелены. Через секунду он чувствует горячую влагу на щеках, ком в горле, который не проглотить. На секунду, пока никто не видит, он позволяет себе эту слабость — позволяет выплеснуть в прохладу вечера всё невысказанное с самой смерти Коула до сегодняшнего дня.       Хэнк плачет как малое дитя, впервые за это себя не стыдясь. Он закрывает глаза рукой, плечи его трясутся, на них словно давит вся небесная твердь, и он лишь надеется про себя, что в таком состоянии его никто никогда не увидит.       А Коннор из своего дома наблюдает за ним через выходящее на дом Андерсона окно и сжимает во вспотевших ладонях штору, всеми силами желая утешить.