***
Она смотрит на него, наблюдает, как он молча одевается. Он натягивает брюки, и она наслаждается тем, как они сидят на его бедрах. Она не в силах отвести взгляда от игры мышц его рук, когда он склоняется вперед, тянется за майкой, лежащей на комоде, и надевает ее. Его движения грациозны и совершенны, какими и были всегда. Впрочем, он, как и она, не идеален. Уже нет. И никогда не будет, правда. Он неспешно натягивает рубашку и застегивает пуговицы. Сверху вниз. Он пропускает верхние три, опасаясь задохнуться. Он знает, что она наблюдает; она всегда наблюдает. Он чувствует ее испытующий взгляд, который следует за ним по всей комнате. Возможно, она даже не осознает, что делает это. Или же ей просто все равно. Он надевает пальто, оборачивается, чтобы взглянуть на нее в последний раз, и уходит; им обоим известно, что он вернется. Так же как известно, что она и сама всегда возвращается к нему. Он неловко кивает. Она кивает в ответ, прижимая простыню к обнаженной груди. Забавно — хотя, вовсе нет, — лишь мгновение назад они трахались до беспамятства, а теперь им нечего друг другу сказать. Но все же, это не совсем правда, верно? Они много что могли бы сказать. Просто ни один из них не желает произносить этого вслух. Он не знает, чего ищет или что найдет в ней. Успокоение? Одобрение? Преисполненную ненавистью страсть? И это нормально, ведь она тоже не знает, чего ищет.***
Они понимают. Они оба прошли сквозь ад, оба узрели его, познали и ужаснулись. Они оба понимают. Возможно, поэтому, в конечном счете, они и оказались в одной постели. Возможно, поэтому он и отправился за ней в паб, в который та ходит каждую пятницу. Возможно, поэтому она всегда выбирает этот паб. Так не было задумано. В этом нет любви. Нет трепетных прикосновений и нежных ласк. Нет ничего размеренного, чарующего, идеального. В действительности все наоборот. Все жестко, и быстро, и отчаянно. Полно похоти и нетерпения. Пальцы оставляют отметины и синяки. Все беспорядочно, и неловко, и неуклюже, и так несовершенно. Это секс. Чистый. Секс. Он не задерживается, чтобы понежиться с ней в постели, с чего бы ему это делать? Она не просит его остаться и держать ее в объятиях.***
Он наблюдает, как она расправляет пояс юбки на талии, и хочет сорвать ткань с ее нежных бедер. Он наблюдает, как она надевает блузу через голову, кудри рассыпаются, обрамляя лицо; он отчаянно желает схватить ее за эти кудри. Ее трясет — посторгазменная дрожь, — когда она просовывает руки в рукава блейзера, намеренно избегая его взгляда. Но он все равно не сводит с нее глаз, потому что в ней есть нечто… завораживающее. То, что цепляет его; то, что цепляло еще в Хогвартсе. Ей известно, что он наблюдает, и она изо всех сил старается это игнорировать. Она игнорирует мурашки на коже, и дрожь, бегущую по спине, и жар, пылающий между ног. Ей необходимо вернуться на работу, и последнее, что ей нужно, — это опоздание. Второй раз подряд за неделю. Потому что она не в силах сопротивляться его предложениям. Она не удостаивает его взглядом, просто разворачивается на высоких каблуках и покидает комнату.***
Министерские приемы тяжелее всего. Особенно посвященные третьей, пятой, седьмой годовщине победы. Разумеется, первое празднование было тем, в чем все нуждались: частичка счастья, луч надежды, проблеск светлого будущего, которое ждет впереди. Теперь... Теперь всем нужно двигаться дальше. И теперь она все это ненавидит. Она ощущает его взгляд через всю комнату — разве не так происходит всегда? Когда она смотрит на него в ответ, стоящего у черного выхода, то может сказать, что они думают об одном и том же. Ему так же неуютно и он так же жаждет уйти. Поэтому она кивает ему — их безмолвное, но эффективное общение, — а он кивает в ответ и, засунув руки в карманы, выходит через заднюю дверь. Она извиняется — у нее завтрак с матерью, поэтому нужно уйти пораньше — и аппарирует перед дверью в его спальню. Она не успевает преступить порог, как он хватает ее за талию и втягивает внутрь, толкает к двери, твердо намереваясь упиваться ею — оттрахать — пока ни один из них не сможет ходить. И ей нравится. Она желает этого. Вначале она думала, что сможет его спасти. А спасая его, возможно, сможет немного подлатать и себя. Он был изранен, разрушен. Она действительно старалась. И действительно потерпела крах. Потому что в попытке спасти его, в попытке исправить, она еще сильнее разрушила себя. Она позволила ему одержать над собой верх. И она разрешила ему физически себя сломить, потому что нашла успокоение в боли. Нашла успокоение в том, что он желал ее — нуждался в ней, — как никто другой. В конце концов, она единственная, кто дает ему все, чего он страстно желает. Грубость. Жестокость. Ярость. Она нашла успокоение в отметинах, что он оставляет по всему ее телу, когда овладевает ею, когда ведет себя, словно одержимый.***
Сейчас они хотят одного и того же. Она хочет зарыться в ближайшей норе, раствориться в его тьме и позволить той поглотить себя. Она желает утонуть в море пустоты. Он хочет выбить пьедестал из-под её ног, на который так нелепо возвысило её магическое сообщество, и утопить ее в своем злодействе. Желает разрушить ее сказочное будущее, наполненное счастьем и любовью, и оставить ее с собой ради собственного жалкого удовольствия. Они хотят вечно жить во тьме, ведь это так просто. Там безотрадно, и холодно, и тягостно; там нет никаких ожиданий. Там лишь темнота. Лишь темнота.