двадцать семь

Мне двадцать шесть, а по мне не видно. По мне не видно(с). Юле двадцать шесть. Двадцать шесть это еще не тридцать, но уже почти двадцать семь. Двадцать семь это полустертый логотип Нирваны на футболке, сигаретка перед тренировкой, стойкое ощущение неправильности и желание открыть рот, подставив глотку стволу ружья. Двадцать шесть это не тридцать. В тридцать уже не катаются. В тридцать Юле скажут что "вам пора", что "спасибо за Родину, за медали". В тридцать Юле навяжут выводок желторотых ребят, едва прыгающих аксель. Юля будет на них смотреть с завистью. Юля ощущает себя молодящейся. Такой странной и непонятой в желании продолжать. Просто оставаться той, кем была все время. Застыть в этом моменте, в остатке своей формы, в останках своих заслуг, наград, медалей и похвалы. Остановись, мгновение, ты прекрасно. Это не относится ко внешности, конечно. Внешность — что? — наносное, мишура, визажисты и парикмахеры, мамины гены, папины гены. Но Юлю выдают ее программы — бездушные, ее катание — из последних сил. Юля берет медали с поразительной предсказуемостью и с поразительным же равнодушием. Юля ловит флешбеки и понимает, что похожа сейчас на Никифорову как никогда отчетливо. Будь Юля помладше, она бы вспылила, заистерила, запричитала, что совсем другая. Сейчас Юле от этого сравнения очень тошно. Сейчас Юле хочется пошутить про "Клуб 27", Эми Уайнхаус, Курта Кобейна. Про Вику. Вместо этого Юля напивается и приезжает на кладбище, побродить меж могил, в очередной раз напоминая себе, что Вики нет. Вики нет даже в этой земле, не то что среди живых, потому что Вика всегда любила выделяться и завещала себе кремацию. Юле от этого противно совсем. Если бы Вика была тут, она бы обязательно сказала что-нибудь язвительное. Что, Юленька, дошутилась про старость? Что, Юленька, доросла, поняла, как оно? Пусть они все - молодые-зеленые, тонкокостные прыгают, свершают, ставят новые рекорды, нещадно заставляя забыть о твоих собственных. А ты сиди, дорогая, на тренерской скамеечке, и думай с яростью "А я! Я! Я ведь тоже могу!". Могла, золотце. Когда-то могла. Юля, откровенно говоря, только радовалась бы этой браваде. Она бы Вике всей радовалась - со всем ее раздолбайством и пустоголовостью, с болтливостью непомерной и с нежной любовью к алкоголю всех видов. Юля, в самом деле, так скучает, так скучает. Юле очень хочется позвонить Кацуки, но она выпила слишком мало для этого. Юри Кацуки как была так, и осталась безутешной вдовой, хоть и страшно смотреть на нее было только первые полгода. Тогда Юри рыдала при каждом упоминании Вики и кричала, что все это неправда, жаловалась Пхичит на вранье окружающих и перестала выходить на лед. А потом — как отрезало, японский характер в действии. Юри продолжала жить, тренировать детей, иногда принимала участие в ледовых шоу. Юри завела другую собаку — тоже карликового пуделя, но другого, совсем другого. Юри улыбалась на фотках в инсте. Но Юля знала, что часть души Юри осталась где-то там с Викой. Потому что ее, Юлина — тоже. Юле, по правде говоря, было стыдно звонить Юри, но звонила она часто. Они успели как-то даже сдружиться за счёт этих бессильных отчаянных звонков. Кацуки прилежно брала трубку, слушала все пьяные россказни, рыдания, переходящие в скулеж. Никаких тебе больше подколов про неуклюжих поросят и диеты. Вику этим уже не побесишь, а бесить Юри, отстраненно-скорбную, было стыдно. Юля рассказывала ей одни и те же истории, затертые, запыленные: как Юля увидела Вику и как много позже Вика увидела Юлю. Про их почти дружбу, почти сестринские отношения с дурацкими шутками, глупыми обидами. Юля сейчас готова была простить и ложь, и предательство, только бы жила Вика, талантливая раздолбайка. Только бы ставила новые программы — и все равно, что другим, не Юле. Пусть бы слушала музыку, пересматривала старые выступления, искала вдохновение, искала истину в вине, целовала бы Юри, вспоминала бы молодость с Крис, пела бы песни под гитару с Герой и Милой, выгуливала бы Маккачин. Но нет-нет-нет. Всего этого уже не будет. Боже, что стоило Юле тогда напомнить пристегнуться? Что стоило Юри тогда напомнить пристегнуться? Это же Вика, их Вика, которая забывает все на свете, мамой клянется, на ходу забывая о чем был разговор. Это Вика с забытыми рукавицами в вагоне метро, а руки потом растрескавшиеся. Это Вика с забытыми движениями посреди выступления на Олимпиаде и гениальной от того импровизацией. Это их Вика — Вика, которой нет. Не досмотрели, не уберегли. Так глупо. Юля кричала об этом в трубку раз за разом. Юри слушала ее как всегда терпеливо. Юля просмотрела столько роликов с ДТП на ютубе, что перед глазами уже стояла картинка: трасса, искореженный металл, изувеченные тела. Юле было страшно, но она не могла оторваться. Она призналась в этом Юри, и оказалось, что Юри их тоже смотрела. Все эти "Топ-10 жутких аварий". Все. Юля думает — Господи, за что мне двадцать семь, это же слишком много, мне от этого темно и страшно. Знала бы что так будет — не росла бы, осталась бы в юниорках, осталась бы в сказках — не Венди, но хотя бы феей Динь-Динь, маленькой русской феечкой. А сейчас мне с лет моих — что? Юля думает — знала бы, что мне не нужны будут эти отведенные мне годы, все бы Вике отдала. Осталась бы в памяти фарфоровой статуэткой, гуттаперчевой девочкой из далеко 2000-какого-то. След в истории, строчка в учебниках, буквы имени. Вся моя внимательность, вся рассудительность Юри — да тебе бы, Вика. Знала бы, что тебе нужнее окажется, отдала бы не задумываясь. Юля думает — да зачем, мне, Господи, это все? У меня ни кола, ни двора. Дедушка умер, Потя погиб по-дурацки — с балкона свалился, Бека вышла замуж и пишет все реже. Юри отвечала Юле ровно, успокаивала стандартными фразами, что все будет хорошо. Но Юля знала, что Юри знает, что не будет. А никто не хотел умирать. Никто молодым не хочет умереть, понимаешь? Думаешь, другие хотели молодыми умереть? Да нихуя.(с)