Свадьба

В Лайме было совсем нечего делать, но никогда раньше Курт не чувствовал такой свободы. Боже, какая тоска. У него был Нью-Йорк, который никуда не мог деться. Отдельный мир, не пересекающийся с Лаймой. Там был приятный во всех отношениях Адам и море других неизведанных возможностей, в которое Курт мог нырнуть в любой момент. И нырял бы себе. Зачем приезжать-то было? Нет, он понимал, что на свадьбу мистера Шу, но только умом. Если сейчас же, сию секунду ничего не произойдет: не начнётся драка, не взорвётся торт, мисс Пи не сбежит со свадьбы — он устроит скандал, только лишь бы всё завертелось. Ну, давай, удиви меня, Лайма. Что, как всегда, ничего? Всё опять приходится делать самому. Курт повернулся на каблуках и поймал просящий, умоляющий взгляд. Лайма всё же его удивила. И вот они уже в машине. На заднее сидение сыплется мелочь из карманов, холодные монетки липнут к разгоряченному телу, стоит только повернуться на слишком узком для двоих сидении. Такой же холодной монеткой по коже — реплика Курта: — В Нью-Йорке я кое с кем встречаюсь. — Мне все равно. Секундный холод — и Блейну действительно все равно. Из-за накатившего желания. Из-за того, что, раз это их последние минуты вместе, то пропади всё пропадом. Ну и что, что Курт ценит его не выше высыпавшейся из брюк мелочи, которую не станет даже подбирать? Хотя любопытно, что за неведомые похождения у него в Нью-Йорке. В твиттере об этом ничего не было. Выползая с заднего сидения и застегиваясь на ходу, Блейн прячет одну монетку в карман — на счастье. Пытается заговорить с Куртом, но тот отгораживается ладонями в защитном жесте, слишком знакомом Блейну. И Блейн уходит под руку с довольной Мерседес. Курт оглядывается по сторонам, кивает знакомым, те машут ему в ответ как ни в чём не бывало. Отражение в луже подтверждает, что, несмотря на последние полчаса в машине, в монстра он не превратился, вторая голова у него не отросла. Странно. Интересно, если бы отросла, он мог бы петь дуэтом сам с собой — по-настоящему, а не так, как в тот раз, когда ему не хватило пары? Курт дышит часто и поверхностно, и дело совсем не в гимнастике на заднем сидении. Продышаться не выходит. Думать — тоже, мысли какие-то прыгучие, как пёстрые резиновые мячики, которые он любил в детстве. От одного удара об пол они подпрыгивали до потолка, отскакивали, чудом не задевая люстру, бились об пол и снова летели вверх, иногда прямо ему в руки. Нынешние мысли, хоть и были на них похожи, в руки не шли, не давались. Он никак не мог понять, он теперь ничем не лучше Блейна — или ничем не хуже? Может, он просто устал быть лучше Блейна? Мудрее, терпеливее, сдержаннее? Возможно. Но что было точно — сейчас Курт чувствовал себя ещё более живым, чем тогда, в лофте, когда сам предложил Санте себя связать. А потом случился отель. Там тоже как-то не думалось. Или думалось, но не о том. Что телефон надо успеть положить на тумбочку, чтоб не разбился. Ключи от папиного дома с дурацким брелком, его, Курта, старые ключи — туда же, чтоб не потерялись, когда очень скоро одежда полетит на пол и остатки мелочи беззвучно посыплются на гостиничный ковер. И монетка на счастье тоже. А Блейн будет тёплым и странным образом привычным, несмотря на месяцы перерыва, — как же Курт, оказывается, соскучился. А пока Блейн кружит вокруг Курта, как щенок из приюта, не веря своему щенячьему счастью и пытаясь предугадать каждое его желание, — и это так смешно и жалко, что Курту хочется его подразнить. Если не сейчас, то когда? Намеренно низкий голос над ухом Блейна, неожиданно требовательный, не такой, как раньше: — Скажи, что ты этого хочешь. — Хочу, очень хочу. — Чего именно? — ухо обдаёт тёплым дыханием. — Всего. Всего. Тебя. — Чтобы я сделал что? — Трахнул меня. — Правда? — удивлённо произносит Курт, и хотя у Блейна нет глаз на затылке, он на сто процентов уверен, что Курт поднял бровь. — Да, да, да, Курт, трахни меня. — А волшебное слово? — Пожалуйста, Курт. — Даже не знаю... Ты стал таким невоспитанным. Таким плохим мальчиком. Про волшебное слово не помнишь. — Курт, прошу тебя. — На колени. Курт кладет ладонь на макушку Блейна, опускает его на колени («надеюсь, гостиничные ковры хоть иногда дезинфицируют») и расстёгивает ремень. — Дальше сам, — говорит Курт и тут же слышит, как вжикнула молния у него на брюках. — Умница. В какой-то момент Курту пришлось опереться о стену. И даже прилечь. И закрыть глаза в блаженном опустошении. «Ого! У Блейна явный прогресс по части техники». «На ком же он тренировался всё это время?» — лениво подумал Курт и не глядя потянулся за салфеткой, но, во-первых, салфеток не было, потому что он был в гостинице, а не дома. Во-вторых, они были не нужны. Ха. А ведь раньше Блейн не глотал. Интересно. Неужели и ему теперь тоже придётся? Блейн осторожно лёг рядом и скосил глаза на Курта, но трогать не стал, чтобы не спугнуть. Кто знает, что у него сейчас на уме? От окна, сквозь занавеску, шёл чуть слышный холод. Обещали снег, но Блейн до последнего не верил, хотя втайне надеялся. А сейчас снег валил хлопьями. Белый, как… сперма? И такой же запретный. Не ешь снег. Не глотай сперму. Про снег говорила в детстве мама, когда, смеясь, гоняла его от сугробов. А про сперму? Точно не она. Отцу же было всё равно, что тянет в рот его сын, жив ли он вообще, существует ли на свете. Как Курту удалось заполучить такую семью? Вот только не говорите, что родных не выбирают. Курт сам рассказывал, что это он первый положил глаз на Кэрол — и теперь уже неважно почему (хотя это забавная история). Блейн не удивился бы, если бы Курт каким-то мистическим образом и отца себе выбрал сам, так давно, что и не помнит. Потому что Курт может всё. Может быть, даже простить его, дурака. Когда-нибудь. Так или иначе. Удивительно, но с Куртом это не казалось странным — не вполне отойдя от ощущения его члена во рту, думать о его родителях. Вспоминать, как они смотрели футбол с Бёртом, а Курт рядом листал «Вог» и делал вид, что их не знает. Или как они поехали с Кэрол за едой, забрели в отдел с одеждой и сами (!), не спросясь (!!), за десять минут купили по паре джинсов (под чутким руководством Курта они бы час не вылезали из примерочных). Какой был скандал дома! Только продемонстрировав, как хорошо его задница смотрится в обновке, Блейн заслужил помилование. Впрочем, одёжный патруль в лице Курта потребовал немедленно снять штаны, чтобы проверить, не берётся ли краска, не будут ли у него теперь синие ноги. «Разве что синие яйца, — подумал тогда Блейн, — если ты отлучишь меня от секса». Но вслух он такого, конечно же, не сказал. Тщательная проверка показала, что штаны носить можно. Заодно Курт потребовал снять свитер, хотя он покупался и не в тот день. Тут Блейн заметил, что дверь в комнату закрыта на замок, и понял, что ни от чего его не отлучили. Волшебное время, неповторимое время. Нынешний Курт нравился ему не меньше — бледный, как ангел, со спущенными штанами, парящий мыслями неизвестно где. Кое-что ему пообещавший. Блейн улыбнулся до ушей. Курт нахмурился. Как ему теперь, опустошенному и обессиленному, справиться с тем, ради чего он пришёл? Да ещё и просьбу Блейна удовлетворить. Невозможно, не-воз-мож-но, даже несмотря на волшебное слово. Но, удивительное дело, время не только лечит, но и другие чудеса творит, — силы стали возвращаться, и настал миг, когда Курт пришёл в полную боеготовность. Тут-то Блейн и получил всё, о чём просил, и всё, чего заслуживал. Расплатился, так сказать, по счетам. Всё, что Курт не мог ему сказать, выразилось без слов, в одном только действии. Он начал свой безмолвный монолог медленно и осторожно, стараясь не задеть, не обидеть, не ранить. Потом, видя, что можно, что его не оттолкнут, стал смелее, свободнее, резче в выражениях. И в самом конце — совсем потеряв голову, вгонялся по-звериному. Выл, как волк, и смеялся, как гиена, пока снег не улёгся, пока не улеглись мысли. И Блейн понял его. И он понял Блейна.