На своем месте

– Антипка! А ну вставай, бездельник! Открываю глаза – светает. Надо же, ухитрился-таки задремать, а ведь не думал, дождаться их собирался. – Ну, чего расселся? Принимай! У Степана зенки поблескивают, как в лихорадке, лицо раскраснелось, тоже как в лихорадке, голос громовой, а слова выходят нечеткие, спотыкаются. Еле на ногах стоит, а туда же, раскомандовался. Укороту на рыжего лиса нет. Мне сейчас недосуг, князю – тем паче, а он и пользуется. Ничего не говорю. Поднимаюсь со скамьи. Принимаю. Князь мне на плечо валится, стоит только за пояс его схватить. Свои руки Степка тут же разжимает, мига не проходит. Усмехается, раз – и след его простыл. Понятно: надеется еще хоть пару часиков сна урвать. Кто знает, как долго князь проваляется в забытье в этот раз. Бывало, поднимался к вечеру, бывало – задолго до обеда продирал глаза. Смурной, будто грозовая туча. Лучше тогда под горячую руку ему не попадаться. Послушным надо быть, как размятая глина. Тяжелый, зараза. Крякаю, когда ноги князя от земли отрываю, закидываю на плечо повыше, поухватистее. Может на спину сблевать, конечно, а рубашка чистая, третий день только ношеная, но иначе не дотащить мне его. Тяжелый. Крепкий. Не мальчик уже. А вчера только, кажется… В княжьей спальне на кровать его сгружаю. Он на спину плюхается, руки по сторонам раскинул, будто пугало. И улыбка у него – точно как у пугала. Или дурачка Федота, когда тот на четвереньках по земле бегает да по-собачьи брешет. Бессмысленная и счастливая. Как и вся княжья жизнь. Я к Яромиру с детства приставлен. Лет семь ему было, когда меня купили, а мне – пятнадцать. Странная затея, многие скажут. Слуге и юному князю лучше бы вместе расти, вместе шишки набивать да спину учиться держать ровно. Приятелями лучше б им быть. А мы не приятели. Со Степкой князь и то ближе: вон, на именины с собой потащил… наливал ему. Степка и рад: не дурак он опрокинуть рюмашку, да за такое и хворостиной по спине получить недолго – то ли дело, если сам князь угостит. А меня Яромир не берет с собою кутить. Больше нет. Говорит, от моей рожи нахмуренной ему медовуха горчит да водка колом поперек горла встает. Что поделать! Я с князем шуток не шучу да к рюмке, протянутой им от щедрот, не притрагиваюсь. Негоже хорошему слуге напиваться. Знать надо свое место и дело свое – делать. Степка не понимает. И Яромир – тоже. Ему что урожай, что первый снег, что именины вот. Повод развеять скуку. Горло что пропасть бездонная, ноги устали не знают, как в пляс пустятся. Коль уж начал кутить – кутить будет, пока со скамьи не свалится да не захрапит, лицом о пол приложившись. Ну а что ему? Мужики до дома дотащат, да и я завсегда дождусь. Глупый князь. Молодой еще. Не князь – князек. Сколько ему, девятнадцать зим вчера стукнуло? Мальчишка. Вглядываюсь ему в лицо, над кроватью склонившись. Щеки красные до сих пор – от водки? От мороза? На скуле уже завтрашний кровоподтек наливается. Неужто… посмел кто-то? Нет, Степка бы заметил… сказал бы. Значит – сам. Как много раз до того – сам. Когда ты повзрослеешь-то, Яромир? Нет, другого надо было князю дарить. Такого же глупого. Того, кому все его дурачества по сердцу были б, а не поперек. Того, у кого не сворачивается узлом нутро, каждый раз когда он… вот так. Убираю волосы с его лба. Согреть воды? Намочить платок, смыть пыль и чужое хмельное дыханье с его лица? Или не тревожить, отложить до утра, а пока – только башмаки стащить да раздеть его? Да и стоит ли раздевать? Пока я думаю, князь глаза открывает. Вздрагиваю: да спал ли вовсе? Отстраняюсь. А он глядит мне в лицо – будто трезвый. Внимательно глядит. Изучает.       Красивые у него глаза. Два янтарных камушка. Как у кота. – Антип… – Да, князь? – Что же ты не спишь? Неужто… из-за меня? Нет, не трезв Яромир, ох не трезв. Только во хмелю от него такие речи слышу. Ласковые. Смущенные. Благодарные. Нет, я не жалуюсь, и мысли такой не было. У других живется слугам куда как хуже. Я за Яромиром, как за стеной. Всегда свою кашу на обед получу, а то и похлебку с мясом. Всегда одет буду, умыт, спать буду в доме, в собственной комнате притом, личной, для одного меня. И бить меня князь не бьет. Ну я-то, понятно, из кожи вон лезу, душу ему отдаю, без остатка, всю. Только… Разве это кого останавливало? То-то же. Я не жалуюсь – наоборот даже. Проспавшись, Яромир звучит иначе. И глядит на меня иначе – почти не глядит, если уж быть точным. И по правде… с таким Яромиром мне спокойнее. Знаю, чего от него ждать. А сейчас вот… – Ты устал, Антип, по лицу вижу. Прилечь бы тебе, отдохнуть. А не со мной возиться. И ведь нет у него в глазах тумана. Сколько ни ищу – нет. Одна лишь ласка. На губах снова улыбка, но совсем иная. Едва угадываемая, намек только на улыбку. Не знаешь князя – не поймешь. Выпрямляюсь. Пытаюсь выпрямиться – он ладонь мою перехватывает. И держит. Пальцы у него прохладные: до сих пор не отогрелся, видать. Нужно подкинуть дров… – Какой ты теплый… – говорит князь. Будто душу мою читает. – А я вот замерз. – Так я мигом… Не пускает он меня. Не только рукой – взглядом. Глазами по лицу трогает, будто поглаживает. И палец его раз – и по ладони моей скользнул. Будто случайно. Только вот мне кажется, что нет. – Мигом… – Ты согреешь меня, Антип? Голос у князя хриплый. Может, ото сна, а может, зимнего воздуха надышался. Хорошо ли Степка шубу на нем запахнул? А ну как… Яромир отводит глаза, и мне легчает. Ненадолго, на миг, потому что потом он руку мою сжимает покрепче – и на себя тянуть начинает. Живо, будто не он только что на плече у меня висел, размякший и обессиленный. Настойчиво. А у меня колени слабеют вдруг. Подламываются, подгибаются. Не хотят ноги держать, хоть таким же мешком вались. Падать не падаю, но присесть на кровать приходится. На краешек самый, голову опустив пониже и надеясь, что сумею вскочить, едва только Яромир нахмурится. Грязный мужик, да на княжью постель – где такое видано? Пусть другие, не я, навоз во дворе разгребают, пусть ногти мои вычищены и в баньке я не реже самого князя парюсь, да только… Место свое, Антипка, знать надобно. Да не зарываться. Только вот князь будто и забыл, кто перед ним сидит. Улыбнулся шире, снова пальцы по руке моей погулять пустил – теперь уже не скрываясь. Князь, князь… Страшно мне. Даже не сказать, чего. Вольности, да… Много чего себе позволил и позволяю. Да ведь если князь дал понять, что того ему и охота, – разве оно считается? Только все равно колотит меня изнутри. И наружу прорывается – вижу, чуть нахмурились брови князя. Что будет? Что ж сейчас будет? – Антип, Антип… Плохой я хозяин, да? Теперь уже мои брови взлетают: – Что вы, князь! Как можно! Да ведь вы… – Боишься ты меня. А у хорошего господина разве слуги живут в страхе? Или… – Он вдруг отнимает ладонь от моей. – Может, я противен тебе? Смотрю на свою руку. На то место, которого княжьи пальцы миг назад касались. И вдруг понимаю, что без них стало мне не теплее, а – прохладнее. Отогрелись, значит. Как князь и хотел. А у самого Яромира дрожат губы. Он кусает их, будто удержать пытается, но все равно заметно. Больно глядеть. А ему, видать, – на меня. Отворачивает голову князь – и сам перекатывается набок, спиной ко мне. Руками плечи обхватывает, сжимается весь, съеживается. Трясется. Одеяло до бедер сбилось, холодно Яромиру. И тоскливо. Из-за меня. «Плохой я хозяин?» Нет. Только я вот – слуга никуда не годный. Не потому даже, что Яромира опечалил. А что позволил ему стать таким. Мягким. Слабым. Ломким, как созревший пшеничный колос. Не стоит князьям во хмелю в драку лезть. Только вот во хмелю лить слезы – это куда, куда хуже. Плечо его трогаю. Колени Яромир к животу подтянул, подбородок к груди прижал. И не скажешь, что князь давно выше и шире меня вымахал. Дитенок дитенком. Малыш, которого я, помнится, так же утешал. Не хватало ему тогда ласки. Князь все же будущий, место свое знать надо. Другие слуги и знали. А я… дурак был. Потом понял, перестал. И вот, гляди ж ты. Дергает Яромир плечом. Мою руку сбрасывает. А я ее возвращаю. Сбрасывает. Возвращаю. Он снова – и я снова. Не сдается – но и я не сдаюсь. Плечо у него ледяное, даже через рубаху. Да только дело уже не в этом. Потом он затихает. Смиряется. Но на меня не смотрит – так и лежит младенчиком. И молчит. – Князь… – говорить начинаю. И сбиваюсь, замолкаю бессильно. Он тоже отвечает не сразу – мне успевает тошно сделаться. Будто тишина вокруг сгустилась и комком в горле стала. Будто я тоже сегодня пил. – Холодно мне, Антипка. Подкинь-ка дров. Голос у Яромира сухой, как хлеб зачерствевший. Безжизненный. Не как пять минут назад. Без этой его нежности, от которой мое сердце ужасом наполнялось. Становится ли мне легче? Нет. Становится только хуже. – Князь, я… – Подкинь и ступай. Вот же он, приказ. Простой и четкий, равнодушный, прямой. Чего тут думать? Подскочи, оленем к печи метнись, огонь разожги посильнее. Снова к князю – плечи ему укрой, одеяло подоткни, хоть он и не просил. И исчезни, будто тебя и не было.       Все исполнить, как велено, да сверху еще насыпать. От себя, от души, с горкой. Предугадать, предвидеть. Таков хороший слуга. Таким всегда был и я. И гордился, что я такой. А сейчас сижу на княжьей постели. Недвижно. Касаясь пальцами его руки. И не могу заставить себя подняться. – Антип? Одно короткое имя – а голос у него срывается. И во мне срывается что-то – что-то, чего я в себе никогда раньше не чувствовал. Что-то, о чем я никогда не знал. Не догадывался. Или… Темнеет в глазах, будто в омут затягивает, не чувствуешь ни рук, ни ног, дышать не можешь. Сидел в тысяче верст от князя, а теперь вдруг рядом, нежданно, близко, ничего между нами, даже одеяло еще ниже сбилось и на пол стекло, как молоко из опрокинутой крынки. Не малыш Яромир. Больше нет. Не ребенок, коленку ссадивший или ухо после нагоняя учительского потирающий. А я обнимаю его, как ребенка. И он тоже жмется ко мне, спиной к животу, ногами к ногам, пальцами ищет пальцы. Находит.       Слушаю, как он дышит. Громко, прерывисто, будто воздух в грудь не идет, не может пробиться. С приоткрытым ртом. А мой нос в волосы Яромиру зарылся. Мягкие. Пахнут… им. Чуть не половину жизни этот запах знаю. Лучше своего. Оттого и терпеть не могу, когда водка с ним мешается. Портит его. Выворачивает. И запах, и самого Яромира. Был бы я тут, если б не эта водка? Был бы я тут и – так? Ясное дело, нет. И не потому что мне смелости или наглости не хватило б. Просто трезвый Яромир – другой. И я с ним другой. Правильный. На своем месте. Ничего ведь важней нет, чем это: быть на своем месте. За окном совсем уже рассвело. Небо не по-зимнему синее, радостное. Того и гляди, солнце повыше поднимется да княжье лицо щекотать начнет. Повернется Яромир тогда на другой бок, и увидит… Нет, лучше б ему никого не видеть. Княжья постель – для князьев. И только.       Закрываю глаза, пока еще можно. На миг, на два, как получится. Печь я так и не растопил. Одеяло и вовсе потерял, и не нагнуться за ним. Сил нет, да и не пустит меня сейчас князь. Не разожмет рук. Большой он уже вымахал, в девятнадцать-то зим. Крепкий, как мороз за окном. Хватка медвежья, спина широкая – прячься, как за стеной.       Хороший князь вырос. Такой-то людям и нужен.       Молчим. Тишина, как и была, густая, но больше не как болото, а как сугроб. Мягкий и даже почти уютный. Грею Яромира, как могу. Руками. Дыханьем. Собой.       Поскорей бы уснул.