оставайся живым, оставайся неловким, оставайся нервным. оставайся болью, болью наполовину, болью целиком и до дна. болью, которая превращается в искусство.
Когда Питер появляется в жизни Тони, ничего не меняется. Нет, правда. Все остается по-прежнему. Тони по-прежнему пьет, язвит, трахается с кем попало, Тони по-прежнему строит из себя вечно несерьезного долбоеба. Тони не герой. От слова совсем. Потому что герои чисты и непорочны, и Тони бы искренне хотел увидеть хотя бы одного такого героя. Долгое время им был Кэп — светлые волосы, голубые глаза, стройная фигура, широкие плечи. Кэп — мораль, идеалы, «ненавижу подонков», фантомная кровь, которой нет на его руках. Кэп — тоска по старому другу и старому времени, телефон-раскладушка, пробежки по утрам и желание изменить мир. Тони не хочет менять мир. И спасать его тоже не желает. Тони хочет покоя. Пеппер иногда смотрит программы новостей, где Тони клеймят «героем». Старку от этого хочется блевать, потому что он ненавидит героев. Их просто не существует, и Кэп — тому подтверждение. Ведь даже в идеальных голубых честных глазах есть предательская зелень. Тони искренне чувствует себя так, будто он по ошибке шел на комедию, а попал на драму с хуевым финалом. Это вообще нормально? Нормально, что он, Энтони Эдвард Старк, гений, миллиардер и далее по списку, вместо того, чтобы отдыхать на Мальдивах каких-нибудь вместе с коктейлем и горячей цыпочкой, сидит сейчас на краю кровати, пытаясь взять себя в руки и лечь спать, потому что кровать — это не ебучее кресло для пыток, все нормально, это всего лишь кровать, а то, что он испытывает — всего лишь эмоции, от этого можно абстрагироваться, это можно игнорировать, все нормально. Все нормально? В итоге Тони моргает и встает. Он убеждает себя в том, что пока он не хочет спать, а новая разработка сама себя не разработает. Он не думает о том, как сильно это похоже на побег. Не похоже ведь? Тони каждый день берет в руки статистику погибших от его рук. Косвенно от его рук, но это никого не волнует. Тони — в первую очередь, потому что кровь от этого не пропадает. Кровь на его пальцах. Кровь в его горле. Кровь на его совести. Тони болтает в стакане виски, думает о том, что Пятница, кажется, окончательно на него обиделась, и кофе теперь придется делать самому. На его колени падают цветы лаванды. Означают одиночество и безответную любовь. Мысль плавает где-то на переферии сознания, когда в дверь стучат. — Если это опять ебучие документы на подпись, то идите нахуй, обмудки, у меня дела, — кричит Тони из-за двери и тут же кашляет — надрывно, с болью, чувствуя, как цветы комом встают в горле. — Мистер Старк, приехал капитан Роджерс, говорит, у него срочное дело, — Пятница, как всегда, вовремя. Тони матерится, вытирает рот платком и открывает дверь. — Что? — спрашивает грубо, раздраженно. — Мы же договаривались встретиться сегодня, ты должен передать мне документы на слушание, — недоуменный сине-зеленый взгляд Стива напоминает незабудки. То, что пробивалось сквозь кожу и вены в прошлый раз. — Да, извини, совсем забегался, — Тони пытается справиться с ебанной мигренью, что-то выстукивающей в правом виске. Тони пытается справиться с тошнотой. Тони пытается справиться со своей любовью. И с головокружением тоже — вот только не выходит, и он почти падает. — Что с тобой? — сильные руки Стива усаживают Тони на диван, а сам Роджерс садится напротив, подтащив стул. — Что такое, Тони? Он выглядит действительно встревоженным, и Тони хочется криво ухмыльнуться. Не получается. Получается закашляться, отчего на ладони Роджерса падает одиночество и безответная любовь. Красиво. — О боже, Тони, — Стив шепчет это обреченно и испуганно. — Опять?.. Да, опять. В первый раз — Пеппер. Это были белые розы. Красивые и нежные. Их шипы до крови раздирали его горло. Они пробивались сквозь грудную клетку, а лепестки, которые он откашливал, были в крови. Второй раз — Стив. Это были незабудки, медленно, но настойчиво оплетающие его руки, они пробивались сквозь запястья и почти не причиняли ему боли — во всяком случае, по сравнению с той болью, которую причинил щит Роджерса, вбиваясь в его грудь. И вот, третий раз. Лаванда. — Кто? — Роджерс спрашивает, глядя в глаза. — А я ебу? — откликается Тони, с трудом вставая, несмотря на «господи, да ты на ногах не стоишь!» от Стива. — Не ври. Тони врет — отчаянно и неумело. Тони врет до дрожи в выщербленных пальцах и до дрожи в хрустальном, основательно помятом и скомканном сердце. Тони весь выщербленный. Как чашка со сколотым краем. Пить из такой опасно. Легче разбить до конца и отправить в мусорный бак. Кто? Кто, Тони, растопчет твое сердце в этот раз? — Питер. Солнечный мальчик с бездомными глазами и мраморной кожей. Мальчик-ошибка, мальчик-сон, мальчик-ответственность, мальчик-влюбленность. Мальчик с острыми коленками и дрожащими ресницами. Мальчик — устье его ошибок. — Паркер? Человек-паук? Мальчик-прости-меня, мальчик-я-позвал-ее-на-выпускной, мальчик-я-не-умею-целоваться. Тони хочется выть раненым псом, кричать, выплескивая свою любовь и одиночество, потому что даже той тьме, которая у него внутри, нужно солнце. Но и Питеру солнце тоже нужно. Поэтому у него Лиз, милая и приторная, а у Тони лаванда под третьим и шестым ребром. — Да. Тони достает платок, кашляет с кровью и болью — пополам, лаванду небрежно вытряхивает в мусорное ведро. Жаль, что так нельзя поступить с его любовью. Он почти чувствует, как цветы оплетают все внутри, схрупывают органы, сжимают в своих смертельно опасных объятиях. Тони знает, что умирает. — Ты говорил кому-нибудь? Тони не говорил. Тони по ночам кашлял, пытался избавиться от цветов проверенно бесполезным способом — заливал в себя виски. Тони не спал, часами лежа на диване и размышляя о том, как разобраться с генератором и столом для моделирования, вот только на ум приходил только чужой солнечный смех и растерянные большие глаза. На ум приходили соленые безбрежные вены на запястьях и январский холод кончиков пальцев. — Нет. И не планирует.***
Стив приходит каждый день, но Тони не хочет никого видеть, кроме Питера. Но со Стивом хоть немного легче становится, и Тони понимает, что тот не хочет, чтобы болезнь Тони прогрессировала, поэтому не приводит Питера. Мозгами Тони понимает, что это правильно, но сердце, оплетенное побегами лаванды, рвется к мальчику, чей смех будто букет подсолнухов. Под солнцем легче смеется. Питер приходит сам. Влезает в окно, сверкает лукаво карими глазами, русые кудряшки растрепал ветер. На щеках у него румянец, а губы сами растягиваются в счастливой восхищенной улыбке. — Мистер Старк! — кричит он, и Тони не может не улыбнуться. От улыбки приступ кашля накатывает, будто волна, но Тони сдерживает его. — Пацан, для визитов есть дверь, — укоряет Тони скорее по инерции, склоняясь над голограммой, стискивая переносицу. — Через дверь слишком заметно, — качает головой Питер, сваливая рюкзак на диван. — А, ты хочешь мне намекнуть, что летящий на паутине подросток в школьной форме в глаза не бросается, – хмыкает Тони, увеличивая деталь поддоспешника, хмурится недовольно, сдерживает кашель. Питер подходит ближе, делает несколько неуверенных шагов к Тони. — Вы заболели? — тихонько спрашивает, и Тони хочется уткнуться ему в крепкое сильное плечо, чтобы просто успокоиться и ни о чем не думать. — Не, малой, все нормально, — отмахивается Тони. — Как там твоя подружка? — Лиз? — уточняет Питер и тут же начинает частить. — Ну, я вчера приглашал ее в кафе на Клэймор-стрит, а позавчера мы ходили в кино, я хотел на боевик, а она – на драму, мы сходили на драму, я же все-таки парень, должен уступать, ей вроде бы все понравилось, а неделю назад… — Так, стоп-стоп, — Тони пытается проморгаться, потому что у него перед глазами белые пятна. — Я не просил столько подробностей, мне было бы достаточно «у нас с Лиз все хорошо». Тони вообще не хотел бы слышать это все. Тони хочется зажать уши. — Мистер Старк, мне все-таки кажется, что с вами что-то не так, — Питер теперь чуть выше Тони, вымахал малец, из щенка превращается в породистого пса, и теперь уверенный, спокойный, а Тони чувствует себя ребенком, потерявшимся на Лондонской выставке. Питер-Питер-Питер, — звенит в ушах Тони, и ему хочется зажмуриться. Питер кладет на горячий влажный лоб Тони прохладную ладонь, с беспокойством заглядывает в его глаза. — У вас температура, — говорит тихо, а Тони плывет, его безбожно кроет от запаха Питера, от его лица, которое так близко. — И что? — Тони насмешливо вздергивает правую бровь. — Для меня не новость. — Господи, какой же вы упрямый баран! — вырывается у Питера с неподдельным возмущением, и Тони, едва сдерживая смех вперемешку с кашлем, наблюдает, как округляются глаза Питера, как он прижимает ладони ко рту, осознавая, что вообще сказал. — Извините, — лепечет. — Я не то хотел сказать… — Да ладно, расслабь булки, Питер, на правду я не обижаюсь, — смеется Тони, потеряв контроль, и вдруг видит, как сиреневые лепестки падают на пол. Питер глядит на то, как скользит по воздуху любовь Тони. — Мистер Старк… — шепчет он, поймав пальцами цветок. — Что это?.. Тони молчит, сердце промозгло-илисто бухает в безвоздушной груди. Воздуха и правда нет. Воздуха не осталось в легких — ни для Тони, ни для его любви. — Вирус такой, — криво улыбается Старк, легкомысленно крутится на кресле. — Ханахаки. Слышал? — Слышал, — шепчет Питер бессильно. — Ну вот, прилипла ко мне эта дрянь. Что делать с ней, ума не приложу, — Тони улыбается, смеется приторно-лживо, кашляет кроваво. Они молчат. В какую-то секунду Тони счастлив, что Питер не спрашивает, кто. Потому что этого бы Тони не вынес. — Она, наверное, красивая, — нарушает молчание Питер. Тони не отвечает очень долго, не меньше минуты. А потом говорит мертвым голосом: — Очень. В глазах Питера дрожит детство и страх. Потому что Тони все еще его герой. Даже со статистикой погибших в Заковии. Даже с кровью на руках. Даже с цветами в легких. — Расскажите. Тони хочется улыбнуться, но он боится, что его вывернет от стального льдистого вкуса крови. Перед его глазами — трупы и кровь. А еще острые коленки мальчика и золотое ослепительное восхищение в его глазах. — У нее кожа… Кожа, как из мрамора, Питер, — шепчет Тони, прикрыв глаза. Будто рвется что-то внутри, будто осталась внутри только жуткая невозможность молчать. — А пальцы тонкие, длинные, такие сильные… Когда она улыбается… — кашель был сильным и не прекращался около минуты. Тони пачкает кровью и лепестками свои руки и пальцы Питера, которыми он держит его, Тони, подбородок. — …У меня ноги подгибаются. Ржавая боль с трудом отскребается от железного сердца. Только сердце не железное. Тони кажется, что оно из стекла, а тронешь — рассыпется в пыль. Любовь оседает внутри Тони тяжелым камнем, убивает его, тянет вниз, а Тони только отхаркивает кровь и лаванду, пытаясь не смотреть в глаза своей любви. — Я люблю ее, — шепчет Тони, и это почти обнаженное признание. Почти нагота. — Вы справитесь, — говорит Питер, кладет голову ему на плечо, и Тони может пересчитать мраморные позвонки своими выщербленными пальцами.***
Питер наклоняется над раковиной, сжимает пальцами ее белые края, и по кафелю идет сетка трещин. Питер смотрит в зеркало и вытирает кровь с губ. Питер влюблен в темные глаза, насмешливую улыбку и боль в чужой груди. У Питера сквозь запястья пробиваются белоснежные нарциссы.