Супружеский долг

Ада знает, что Элиот не ненавидит её. У него просто нет сил, чтобы ненавидеть; сказать по правде, у него уже, похоже, не осталось сил вообще ни на что. Боль иссушает его, убивает изнутри, будто его тянут в гроб те, кто сами слегли в него недавно. И Ада правда понимает, что чувствует Элиот. Ей тоже больно. После первой брачной ночи Элиот украдкой смотрит ей в глаза, словно надеясь увидеть в них кого-то ещё, кого-то другого, — и отводит взгляд. Ложится рядом, исполнив то, что дамы высшего света называют «всенепременным супружеским долгом», и отворачивается. Его не интересуют ни её полное грусти сердце, ни светлые волосы, ни добрые помыслы. Его даже не трогает её грудь, хотя, казалось бы, именно она могла привлечь к Аде любого мужчину. Элиота просто не интересует Ада, и в жёны он её взял лишь потому, что они оба понимали: так больше продолжаться не может. Семьи Найтрей и Безариус потеряли уже слишком много своей крови, чтобы враждовать. И в неизбежных попытках примирения начинать нужно было с себя. Элиоту нет дела до Ады, и она прекрасно понимает, почему. Поэтому она отворачивается к окну, зажимает меж длинных ног пуховое одеяло и смотрит за стекло, тоже надеясь узреть там кого-то другого. В их вторую ночь Элиот даже не смотрит ей в глаза. Аде, на самом деле, хорошо с ним: её объятия почти искренны, а со стороны, наверное, кажется, что она с любовью ведёт пальцами по крепким плечам Элиота и его лопаткам. Только вот даже если бы она могла его полюбить, эта любовь не помогла бы — ни ей, ни ему. В третью ночь Элиот ничего не делает. Аде кажется, что он даже пытается заботиться о ней: помогает ей раздеться, лишний раз не касаясь, чтобы не причинить неудобства или боли, накрывает её одеялом и ложится рядом. Снова отворачивается. Его уши не горят — а ведь Элиот, которого Ада знала в Латвидже, сейчас бы места себе не находил. Вполне возможно, конечно, что от гнева, а не от смущения, но Ада ловит себя на мысли, что любые слова Элиота было бы легче перенести, чем это молчание. На третье утро он смотрит, как она тонкими пальцами застёгивает пуговицы на своей рубашке, как завязывает зелёный бант под воротником, прикрепляя на перекрестье шёлковых лент скромную серебряную брошь. Ада ныне не Безариус, а Найтрей, и носить золото она больше не может: это не цвета её нового дома. Серебро не сочетается с волосами цвета пшеницы, и Аде кажется, что эта серебряная брошь забирает последнее тепло из её сердца. Что отныне Ада ничего не чувствует. Но Элиот разрушает её иллюзию парой простых слов: — Поехали на могилу. Ада оборачивается резко, будто её ударили по ладони, а ей самой кажется, что ей в грудь вбили раскалённую жердь. И, конечно, она не отказывается. Просто не может отказаться. В семейном склепе Найтреев морозно, хоть на дворе и лето. Не видно ни паутины, ни пыли: похороны прошли совсем недавно, и в воздухе витает странный... запах. Пахнет сладко, но у Ады от этого кружится голова, и Элиот осторожно подхватывает её, не давая упасть на каменный пол. Его руки холодные — холоднее, чем любая плита в этом склепе, — но надёжные, и за это Ада даже благодарна ему. Элиот обнимает её без тепла, но без его рук... Если бы Элиот не держал её, она вряд ли бы смогла положить на могилу Винсента букет алых роз, чьими шипами исколола себе все пальцы за время дороги. Когда Ада встречается взглядом с Элиотом, она видит там не тоску, а боль. Не огненную, дающую силы на месть или меняющую человека изнутри. Боль тупую, которая давит, пригвождая к земле, не позволяя даже повернуть голову. С самых похорон Элиот стал таким — недвижимым, — и Ада смотрит уже на цветы, которые он возлагает на каменные плиты. По четыре белых розы — Винсенту и Ванессе. Бернарду и Бернис Найтрей, похороненным вместе, достаётся чуть больше. Элиот роняет тихий вздох, который отзывается мерным эхом; Эрнесту и Клоду кладёт по одному цветку. Его рука уже не так сильно дрожит. Дрожит другая — та, что прижимает к груди маленький букет голубых незабудок. Они не предназначаются никому из рода Найтрей. Никому, о ком мог бы подумать любой, кто не знал бы Элиота, ведь это совсем не очевидно для кого-то со стороны — и, на самом деле, крайне понятно для Ады. Могила Лео находится за склепом среди многих других — безымянных, заросших. Она стоит под елью, и там пахнет свежестью: ветками, шишками. Ада кладёт ладонь на грудь, вдыхая глубже, а потом отводит взгляд от спины Элиота. Он опускается на колени и долго молчит. Ада знает: Элиот хотел бы, чтобы её не было рядом — ни сейчас, ни когда-либо ещё, потому что именно глаза Лео Элиот ищет в её взгляде. Но именно потому, что Элиот хочет остаться один, Ада не оставляет его: кладёт ладони на его напряжённые плечи, мягко сжимает. Она... не понимает. Она не понимает Элиота, не может понять. Но она пытается быть женой, которую Элиот не выставит за дверь, чтобы впервые в жизни напиться до беспамятства. — Ты... Слышишь? Ада вздрагивает — таким странным кажется ей голос Элиота. Не холодным, не безжизненным, каким он был всё это время, — нет, немного... растерянным. И она прислушивается. — Что? — тихо спрашивает, а Элиот осторожно поднимается, оставляя незабудки на каменной плите. Его брюки в земле, но его это, кажется, не волнует. Он обходит дерево, проходит ещё немного, и Ада торопится за ним. Ей сложно идти по земле: каблуки туфель проваливаются глубоко, и на каждом шагу она чуть не падает, а потому идёт медленно. Настолько медленно, что Элиот уже к ней возвращается. И не один. Перед ним бежит маленький чёрный котёнок с золотыми глазами. Подбегает к Аде и вцепляется когтями в юбку её платья, забирается прямо по нему, пока, наконец, она не берёт котёнка в руки и не смотрит в глаза Элиоту. Ада всё ещё видит там бессилие и боль, но теперь, кажется, может прочитать что-то ещё. Элиот тяжело вздыхает. Уже в экипаже, когда котёнок засыпает на коленях у Ады, Элиот позволяет себе осторожно его коснуться. Кончиками пальцев, робко, будто в первый раз. И Ада тоже гладит котёнка: чешет за чёрными ушками, поглаживает проступающие под шёрсткой тонкие рёбрышки — котенок худой, ведь на кладбище даже нечего есть. Потому они его и забрали. — Что ты хочешь на ужин? — тихо интересуется Элиот. Он всё ещё смотрит куда-то сквозь неё, словно витая в своих мыслях и мечтах. Его взгляд всё ещё не предназначается Аде, а Ада бы... Ада бы тоже предпочла, чтобы на его месте был другой. И хотя бы в этом они честны друг с другом. — Мне всё равно, — отвечает она, когда котёнок открывает глаза и вцепляется маленькими коготочками в её и так исколотые шипами роз ладони. Ада роняет рваный вздох, и Элиот едва заметно кивает. Он тоже не чувствует вкус еды. Но, по крайней мере, когда Элиот случайно задевает её ладонь, пытаясь снова погладить котёнка, Ада может сказать: кажется, теперь его ладонь тёплая... Кажется.