обёртка.

      опять до ужаса горькое послевкусие во рту: настолько мерзкое, что вызывает нескончаемые рвотные позывы. неприятные судороги по всему телу и кровавые отхаркивания — всё так до измыленности знакомо, что уже даже не кажется чем-то удивительным.       глубокий вдох — резь в горле — кашель. сначала тихий и редкий — такой, что можно заглушить, если до перехвата дыхания вжаться лицом в подушку; потом — лающий, едва дающий время на кроткие вдохи и язвительные комментарии в формате монологов.       как же заебало.       сладости с яркими кисло-сладкими нотками больше не могут заглушить тот мерзкий, будто въевшийся, вкус во рту, похожий на горькую лекарственную траву. напоминает джакурая, чтоб он сдох.       сладости надоели. от них болят зубы, а желание закурить совсем-совсем не пропадает.       похуй и на капли ярко-алой крови, стекающие по подбородку после очередного приступа заливистого кашля, и на долбаную резь в лёгких, от которой хочется выть и карабкаться на стену. похуй на всё, лишь бы стало чуточку лучше.       хотя куда там...       вечереет — на горизонте растекается кровавая нить заходящего солнца; вечереет — с искусанных губ рамуды слетает полухрип-полустон, практически моментально угасающий в уличном безмолвии.       он гаснет в тишине, а тишина — в голосе.       подумать только, голос дайса гасит тишину. голос дайса гасит всё: умение здраво мыслить, желание до тупости элементарно жить.       только зачем жить, если во рту по-прежнему ощущается металлический привкус крови и горькой травы.       зачем, блять, жить, если рамуде прекрасно известно, что он и без того сдохнет. до банальности просто — как псина в подворотне. только рамуда не псина, и сдохнет он не в подворотне, а в своей квартире, однако сути не меняет: он будет совершенно один.       нить на небосклоне горит. искрится, трещит и лопается, как щепки, попавшие в объятия шальных языков пламени. горит, трещит и лопается, как всё тело рамуды.       стоит остаться наедине с самим собой, как вся миловидность исчезает — плавится, как кубик галлия на ладони. роль милого мальчика легкоплавкая: ей достаточно лишь двадцать девять с небольшой восьмёрочкой градусов по цельсию.       стоит остаться наедине с самим собой, как с лица спадает улыбка, отклеиваясь от кожи с будто бы до ужаса неприятным ощущением. искрящиеся радостью глаза моментально тухнут, и не остаётся ничего, кроме пустоты.       у амемуры определённо дефицит эмоции, но он испытывает слишком жгучее отвращение к своему приторному образу, когда на деле он горький, как дикий миндаль.       ложная слащавость раздражает настолько сильно, что хочется скинуть эту обёртку — разорвать своё тело.       однако лучше разорвать тело дайса. не изнутри, как самого себя — снаружи, по кусочкам. так, как обычно это делают до безумия изголодавшие псины, надорвавшиеся памятью, понятием, чутьём — единственным, что обычно в них и бывает.       рамуда не пёс, но, по правде говоря, хочет дайса самой настоящей животной страстью. рамуда не пёс, ведь таковым здесь является только дайс: привык к чужим подачкам. рамуда не пёс, и лающий кашель ничего не значит.       ложная слащавость раздражает настолько сильно, что хочется скинуть эту обёртку, но выходит лишь надрывисто дрожать и иногда тихо стонать от безысходности.       а безысходность в чувствах.       рамуда — пустышка: в нём никогда не было ни настоящей симпатии, ни любви — лишь умелое притворство с небольшой горстью сахарной посыпки на макушке.       а теперь...       а теперь увлечённость и безумно непреодолимое желание вырезать на руках, или ногах, или даже на лице — да хоть вообще на каждом миллиметре жалкого тела! — дайса собственное имя.       ведь дайс это заслужил. ведь дайс обязан принадлежать рамуде, сердце которого, подобно попавшей в клетку вольной птице, мечется из стороны в сторону и бьётся об трещащую рёберную клетку.       это больно. невероятно больно. и арисугава — ещё та тварь, раз родился на свет со своим блядски милым ебалом, которое, без малейших прикрас, хочется разбить о первую попавшуюся стену, ведь от этой кривой улыбки у рамуды подкашиваются ноги, и руки начинают трястись практически так же, как у какой-нибудь наркомана из неприметного переулка шибуи.       настоящий, не прячущийся под обёрткой рамуда чернее всего, что только существует в этом мире. если попытаться залезть внутрь него — есть шанс упасть на дно, покинуть которое — невозможно.       невозможно ровно настолько же, как и любое сопротивление его пронзительному взгляду. игривый, глубокого голубого оттенка — лишь для тех, кто смотрит поверхностно; режущий похуже любого ножа и потускневший то ли от жестокости этого мира, то ли от личных обид — для тех, кто пытается залезть в душу.       в душу, в которой нет ничего, кроме потушенных о чью-то кожу окурков сигарет и выцвевших шершавых фантиков от конфет.       глубокий вдох — резь в горле — кашель. звонок в дверь, и рамуда словно подавился.       на то, чтобы открыть дверь, ему не хватит ни сил, ни желания. кто бы там ни припёрся — он готов послать нахуй каждого, ведь в подобном состоянии рамуде нет дела до игры в фальшивку. пусть знает каждый: амемура рамуда — лицемерная мразь.       его настоящее «я» — блеклое озлобленное лицо с пустыми, но практически горящими во тьме каким-то демоническим сиянием глазами. искренняя улыбка на его лице возникает лишь тогда, когда он впивается в чужую плоть своими идеально вписывающимися в эту картину острыми зубами.       такие люди, как рамуда — неправильные, фальшивые, ложные — давно мертвы, однако всё ещё хотят остаться в этом мире. они никогда не вернутся к жизни, но и никогда не умрут.       они влазят в чужое тело с кровью и страхом, и, о боже, рамуда наверняка сделал бы то же самое с дайсом, не залезь последний раньше.       идиот арисугава. без особых усилий или скрытых намерений подчинил себе того, кто привык подчинять других. сломал систему. совершил практически невозможную вещь.       идиот арисугава. открыл ящик пандоры и не заплатил за это ровным счётом ничем. зато рамуда отдал слишком много.       нынешние чувства амемуры настоящие, но такие болезненные. любовь вживляет в сердце науку ревности и боли, а цветы под рёбрами — мучительное освобождение, после которого уже и не важно: будет играть музыка или так зароют.       в конце концов, у того, что скрыто под обёрткой, не может быть ничего, кроме собственно тела.