Перчинка

Лаванда сидела в старом кресле — своем любимом теперь — и смотрела на Парвати. Та была завернута в большое зеленое махровое полотенце, глаза ее сердито сверкали, но Лаванда не слушала, что Парвати ей говорила. Зачем слушать, если можно смотреть? Полотенце делало Парвати немного толще, как Лаванда удовлетворённо заметила. Маленькая тупая радость маленькой тупой девочки. В следующий раз можно усыпить Парвати и засунуть подушку ей под ночную рубашку. Лаванде казалось, что она сходит с ума. Вот уже месяц ублюдок нещадно толкался, хотелось поднести палочку к собственному пузу и наслать Конфундус. — Три упаковки из Прэт, газировка, бутылка из-под пива. Лаванда, ты хочешь убить себя, меня или его? «Его», — хотела ответить Лаванда, но вместо этого устало прикрыла глаза, воображая, что у предательски стройной и гибкой Парвати отрастает такое же уродливое пузо, как у нее самой. — Если тебе так захотелось перекусить, могла бы попросить меня, я бы сходила на Диагон-аллею, зашла бы в кондитерскую, например. Парвати больше не говорила «сходи на Диагон-аллею, проветрись». Лаванда не появлялась в магическом мире в таком виде — это было ее негласным, но твердым правилом. И на попытки вытащить ее куда бы то ни было отвечала едва ли не рычанием. Хотя сейчас она ругалась гораздо меньше, чем поначалу, когда Парвати вновь появилась в ее жизни, почти не изменившаяся с хренова Хогвартса, и вытащила из лужи блевотины и самобичеваний. «Ну что ты творишь», — сказала она укоризненно — и это был ее единственный упрек. Словно Лаванда могла бы теперь иначе, после войны, после всего, могла бы захотеть хотя бы чего-то еще, кроме медленного загнивания, сворачивания в позу эмбриона по ночам, когда она снова и снова ощупывала шрам, перечертивший ее щеку и скулу. И, казалось, от количества прикосновений он должен был продавиться сильней. Слишком много воспоминаний. Слишком много несбывшегося. Она даже не помнила, как его зовут. Помнила, что его смех был похож на стрекотание пикси, и он говорил, что ему нравятся девушки не с изюминкой, а с перчинкой. В Лаванде этого перца было хоть ложкой ешь. А потом она трое суток подряд проторчала над унитазом — ее выворачивало наизнанку — но все равно не поняла, что случилось. Она довольно часто плохо чувствовала себя, считая, не без причины, что во всем виноват ее образ жизни. И толстеет она исключительного из-за него. Какие, блядь, дети. Понимание пришло вместе с Парвати. — Мне сказали, что ты тут, — сказала она, отталкивая ногой пустую упаковку из-под чипсов. — А я тебя искала. Что случилось? Почему ты... так. — Потому что я — дерьмо, — удовлетворенно ответила Лаванда и ошемленно застыла после следующего вопроса: — Боги, Лаванда, ты что — беременна? Колдомедик долго и придирчиво осматривал Лаванду, словно она была какой-то диковинкой, словно беременные восемнадцатилетние девушки — нечто новое в его практике. А потом сказал, что аборт на таком сроке делать поздно, даже с помощью магии. Когда они пришли из Мунго, Лаванда впервые со дня Битвы заплакала. Парвати же, давно перетащившая Лаванду из ее комнатушки к себе в домик, который она снимала у пожилой вдовы в Хогсмите, обнимала ее за плечи и тихонько целовала в висок и куда-то в ухо, раз за разом. — Уродливая мать-одиночка, — шептала Лаванда, глотая слезы. — Посмешище. — Почему одиночка? — удивилась Парвати тихо. — Ты же со мной. Лаванда сама не понимала, как это произошло, как невинные поцелуи в висок перешли в совсем не невинные — в губы, затем в шею. Она даже не могла бы сказать, кто первый это начал. Хотя она могла поклясться, что, в отличие от нее самой, Парвати не медлила, решаясь. И потому быстро взяла инициативу в свои руки. И губы. Трахаясь с какими-то мудаками, Лаванда и не подозревала, что ее соски могут быть такими чувствительными. Но Парвати раскрывала ее, ненавязчиво демонстрировала, какой Лаванда на самом деле являлась. Словно подвела к зеркалу, и это, наконец, не было зеркало Еиналеж, в нем отражались только она сама, Лаванда, со своим проклятым шрамом на щеке и с Парвати за спиной. Или все-таки было? Парвати смешно пугалась, когда в порыве страсти слишком сильно, по ее собственному мнению, наваливалась на Лаванду, слишком глубоко засовывала в нее пальцы, слишком резко прикусывала напряженные ноющие соски. А вот живот Лаванды, от вида которого ей самой становилось дурно, Парвати не смущал вовсе. И если Лаванда позволяла, Парвати ласкала и его тоже, проводила кончиками пальцев от пупка вниз, мягко касалась губами, и Лаванде даже мерещилось, что шептала что-то тому, кто сидит внутри. Ненавистный паразит. Парвати словно бы так не считала. И никогда не спрашивала, кто был его отцом. Нахуй. Нахуй его отца. Нахуй их всех. Когда Парвати впервые вскрикнула от оргазма под ее ласками, Лаванда, прихватив губами чувствительный теперь клитор Парвати, поняла, никогда не ощущала ничего подобного. Под ладонями Лаванды дрожало стройное, горячее, покрытое испариной тело. От Парвати пахло пряностями, у нее были какие-то особенные духи. Перчинка вместо изюминки. Сколько же у них перца на двоих. Лаванда представила, как Парвати бы поправила ее «теперь на троих». И впервые ей не стало от этой мысли противно.