рождественский сюр

чунмен смотрит сначала на телевизор, по которому передают, что синоптики зафиксировали резкий всплеск тепловой энергии в сеуле, а потом на них. нервно. бэкхен быстро пытается ретироваться с дивана подальше от этого разгорающегося шквала, но попадает под один из строгих взглядов чунмена; примерзает к месту. — ты что рофлишь? сейчас вообще-то декабрь, а не июль, — иногда чанель бывает невыносим, а сейчас он перешел все границы возможного и невозможного, перешагнул через запреты (наплевал на все правила сразу). техника на фоне гудит, диктор вещает про аномальное тепло и цветущие вишни перед рождеством. чунмен не хочет слушать экстренные новости. чанель не хочет слушать чунмена. (не)принужденно пялится в стенку рядом с чунменовой головой, будто там нарисован моне, замирает в неправдоподобной позе, рассыпается на атомы в пустоту. чунмен начинает злиться, взвешивать за и против, степень тяжести (сердца. вы же помните египет. здесь все как там, только без крокодила). они напрягаются: ждут вердикта, головы сдавливает железным обручем. — бля, минсок, верни все как было. если наверху заметят, нас настолько быстро прикроют, что вы не успеете сказать «рождество». мир отмирает. минсок хрипит, что ему, чтобы все заморозить, нужно больше времени, чем некоторым личностям, которые умеют только портить. бэкхен начинает вдохновенно что-то кому-то щебетать. миг вакуума прошел, можно расслабиться. ненадолго. пока бэкхен не говорит, что чанель вырубил электростанцию, и косит от вопросов по очень неубедительной причине «сам его спроси, это не я тут мария терезия двадцать первого века». чанель — имитация статуи, мимикрия жизни. чунмен сначала бледнеет, потом краснеет и в итоге приобретает неестественный фиолетовый; нервно теребит свой полинявший алый свитер, напоминает кровь. капилляры лопаются. — ты что, блять, сделал? сухо утрирует, когда говорит, что их за такую херню могут посадить (на самом деле исход до неприличия летальный). чанель сердито обувается и хлопает дверью. чунмен кричит ему, что он ребенок и не хочет разгребать последствия. сехун виновато смотрит на закрывшуюся дверь: думает о неправильных мальчиках, вселенных и неизбежности смерти. чондэ криво ухмыляется: — эти долбоебы подрались из-за носков, ты прикинь. — а теперь нас всех убьют, — чунмен устало трет виски и распадается на полутона как бракованный пазл. точка невозврата пройдена. «что-то не так». бэкхен рукой неаккуратно размазывает розовый бальзам для губ, широко зевает, но спать не ложится. сехун беспокойно сидит в углу, из которого с частой периодичностью доходят порывы ветра. по новостям передают, что очевидцы слышали взрывы и выстрелы в восточной части города, но источники пока не подтверждены. (чунмен думает, что сегодня чанеля надо было хоть к батарее привязать, лишь бы никуда не ушел). неприятное чувство зарождается внутри, расползается, гниет, съедает остатки самообладания. (что-то не так). в три часа ночи в воспаленном бессонном сознании черти играют моцарта и кантри, бесконечный цикл одной из многочисленных симфоний и джонни кэша превращается в постмодернистский микс, который дробит голову в пыль. стремный сюр в голове не дает поспать и двух часов, чунмен пялится в окно, где слабо начинают дребезжать отклики солнца: за ночь успел выпасть (то ли стараниями минсока, то ли матери-природы) и превратиться в серо-бурую грязь снег. минхо приходит с кроваво-красным рассветом. счищает влагу с пальто, тяжело раззувается, распространяет вокруг тревогу. пьет чай, иллюзия опасности увеличивается, ночной сюр лопается мыльным шариком, когда минхо говорит. — ёль проебался. его заметили, посчитали опасным и убрали. ты знаешь как это бывает — криса помнишь, — минхо отпивает из чашки ради приличия, морщится, ветер раненым воробьем бьется в окна, — правительству не нужны солдаты, которых они не могут контролировать. перед глазами встает месиво красок, которые оставил после себя крис. к горлу подкатывает мерзкая тошнота. густотой сползает со стен тишина. время замирает, вязнет, выделяется кислотным зелёным на малиновых обоях, вяжет в сети. бэкхен пытается спрятать взгляд, слиться с диваном, раствориться в разреженном пространстве — не быть здесь и сейчас (быть не так). минсок молчит: не думает (пытается), шестеренки крутятся в голове или танцуют канкан на мозгах, в глазах обсессия. чунмен смотрит дальше — сехун не существует. рассыпается в глитче неонового непространства, поглощается в объятия колюще-ноющей боли, обрастает пониманием, невозможностью. растет буря. — могу только снять мотель вам на время, — щедрость. ничего более, чем подачка, брошенная утопающему, с неохотой. чунмен рад и этому. хоть кто-то в этом тупом городе еще не окончательно сошел с ума. минхо уходит, но оставляет за собой висящее в воздухе напряжение, шлейф отвратительно сладких духов и грязную лужу растаявшего снега. чондэ, как самый чувствительный к погодным изменениям, предупреждает, что близится шторм. растет буря. на языке чувствуется соль океана (слезы), в воздухе пахнет (у)грозой и войной, ярость распадается на атомы и проникает в каждого, кто не. тучи сгущаются. чунмен пробует на вкус горечь — не свою. думает, что понимает, что перегорел сам таким образом (не обманывай себя, ты же смотришь на него так, будто хочешь сожрать), что обидно, правда. эти двое, они же были друзьями, уравновешивали друг друга, не давали рассыпаться. сехун же его любил. (сехун же любил не его). ветер сметает подобие снега по улицам, мусор и окурки сигарет. чунмен завязывает себе на шее петлю. (как всегда он единственный, кто должен отвечать за то, что творят эти брошенные большие дети). сехун в центре города устраивает личный апокалипсис. шторм срывает с магазинов гирлянды, бьёт разноцветные шары, разбрасывает осколки по внутривенности, мышление трескается. сехун говорит (мечтательно), что это похоже на сцену из последних людей икс, которых чунмен как обычно не смотрел, но слушал в трех пересказах, и не хватает только банального «я здесь ради своей семьи» и все - ты мой эрик, а я твоя мистик. чунмен честно не любит в метафоры и те вещи, которые он ни разу и в глаза не видел, но сехун (блядский сехун, не думающий совершенно сехун, который за каким-то хером решил расхерачить город с населением почти десять миллионов по камушку) другого мнения. и взывать с мыслью «слушай, а как же рождество, новый год?» - это как отговаривать самоубийцу не прыгать с небоскреба. только в отличие от суицидников, они уже обречены. чондэ, оставшийся в их маленькой спасательной (уничтожительной) операции на технике, сообщает что к ним уже выслали отряд спецназа и им надо быстрее «подбирать жопы и делать ноги, а не стоять у всех на виду на крыше огроменного пентхауса». чондэ на самом деле умный, так что херни не скажет. чунмен считает, что нужно сворачиваться и действовать быстрее: как тайный агент бить по болевым точкам (или скоро начнут бить по ним). — если получишь пулю в лоб, то будешь виноват в этом сам, — сехун шипит и вырывается, как будто его разобрал внутренний супостат (чунмен уверяет сам себя, что чанель и тут умудрился подгатить, даже после своей смерти). — ты хоть подумал, прежде чем творить такую херню? понятно, что на себя ты плевал, а остальные? ты, блять, подумал что сказал бы чанель? — заветное имя бьет поддых с размаху, он размякает, останавливается, повисает в руках — создание настолько сильной бури отняло почти все силы. чунмен его искренне ненавидит (и сехуна и его тупую силу, которой он не может никак противостоять). из самостоятельного шторма сехуна приходится вытягивать втроем. конечно же, им приходится принять предложение минхо. в темпе перебраться в номер какого-то задрипаного мотеля на окраине, рассчитанного на три человека (минхо, как всегда, сама щедрость), и единственной ужасно скрипящей кроватью (блять, чтоб он удавился со своими тупыми подачками). чунмен надеется, что они с минхо больше никогда не увидятся, а если и увидятся, то только когда его пришлют всех убить и свидетелей не оставлять (вот тогда чунмен покажет, на что способен). минсока знобит, сехун все еще не приходит в сознание — до рождества осталось два дня. первое что видит сехун — ад (или ему просто кажется на минутку). зеленые точки плывут перед глазами, круги чернеют, сужаются и расширяются, как в инвертированной звездной ночи ван гога — картина размазывается маслом по подсознанию и отпечатывается на потолке. сехун, кажется, помнит, что ему снился чанель и апокалипсис. чунмен грустно смотрит в его сторону (как и последние четыре года?). наверное, проще игнорировать (абсолютно все). бэкхен мостится на край шаткого деревянного стола. — я вот одного не могу понять. ты всегда такой нудный или хорошо шифруешься? — капает на мозги нездоровым интересом, пытается быть везде, знать все, управлять в с е м и. пролезать в самые темные уголки и питаться секретами, стать одновременно всем и ничем — невидимый и безнаказанный, абсолютно неконтролируемый. чунмен такое ненавидит. сехун просыпается три часа назад, требует еды, нормального спального места и хорошего соседа по койке. чунмен, конечно не аладин, не джин, и даже не золотая рыбка, но первый и последний пытается обеспечить (четырьмя бутербродами, банкой газировки и собой в качестве). бэкхен в этой шаткой идиллии — третий лишний, ненужная величина в решаемой задаче, подстрекатель и поджигатель. сехун на диване пальцами создает воздушные воронки и безучастно поглядывает в их сторону. а у чунмена сердце предательски пропускает удар. чунмен непринужденно говорит: — завтра рождество, — так будто они каждый раз праздновали новый год где-то на задворках мира. (все еще есть вечеринки похуже, чем их, но с джупом они почти не разговаривают, так что пока единогласно первое место). — ты же поспишь со мной? — чунмен натянуто улыбается. знает, что поспит как миленький и никуда не денется — мест у них все равно нет, кроме минсока, который в своем нестабильном состоянии случайно может заморозить насмерть. ночью снова минсок начинает кричать и вырываться, сейчас не их очередь, так что успокоить его пытается один из сиамских близнецов (издалека кажется, что это бэкхен, но мягкий голос совсем у другого). сехун день держит гримасу, а ночью мерзнет во сне и прижимается еле теплым боком к нему. чунмену — просто убийственно. демоны пляшут сальсу, поздравляют друг друга, жмут руки. (чунмену бы поблагодарить и сехуна, но сейчас он может только неразборчиво мямлить). они засыпают в рождество, хватаясь друг за друга под крики минсока и тихий шепот чондэ, который пишет и одновременно рассказывает сказку про короля. сехун нагревается и, осмелев, перебрасывает руки через теплое тело. за окном прогрессирующая зима, хлопья снега, окна в гирляндах. чунмен думает, что надо бы сменить работу (автостопом по магистрали, звучит заманчиво. особенно если ты не один и зима, холод, разноцветные шары, не вкусный фастфуд). сехун закрывает глаза и впервые за несколько дней не видит кошмаров.