***
— Марьянка, а что это на тебя Василь поглядывает? — шепнула на ухо, обожгло Марьянку огнём. — Да что ты воротишь, это он на тебя, верно, смотрел, — фыркнула, попыталась отодвинуться, да не тут-то было! Иринка руками-ногами обхватила, прижалась, не уйдёшь, мол, с постели. Ночевали они вместе, мать Иринкина в город уехала со старостой. Вот и позвала Иринка подружку. — Я уж вижу, когда на меня смотрят! Э, Марьянка, ты рот не разевай! Такого парня, как Василь, у тебя, растяпы, в два счёта уведут. Хватай его, как ведьма ребёнка, и беги! — В лес, что ли? — засмеялась Марьянка, крепче обнимая Иринку. Та хихикнула, а потом как ткнулась губами в ухо и зашептала жарко: — А хоть бы и в лес! Там ночью красиво, звёзды такие, что умереть можно. Знаешь, как целоваться в лесу хорошо, а? Марьянка аж отпрянула. Иринка, простоволосая, смотрела на неё широко раскрытыми глазами, а в них… Заалели щёки у Марьянки, да только приковали её чары русалочьи к постели, и встать нельзя. — Ты откуда… ты как… ты что, целовалась? — Да, с Петькой-кузнецом. Он, дурак, лапищами меня обхватил и полез. Ну, а я что, укусила его за губу и сбежала! Не умеешь — не лезь, вот… А в лесу хорошо, прямо песня. Застучало сердечко у Марьянки, закуталась она в покрывало, спряталась. В хате темно, только блестящие глаза Иринки напротив. Сверчки стрекочут, луна за окном. И разговоры стыдные. Эх, до чего дошли… — Хочешь, секрет расскажу? — шепнула Иринка немного погодя. Марьянка из-под покрывала вылезла, а Иринка к ней нырь! Прижалась опять, ещё пуще сердце забилось. И спрашивает всё: «Хочешь, хочешь, Марьянка?» — Хочу! — не выдержала. Покрывало откинула, уставилась на Иринку. А та тихая непривычно, глаза светятся мягким лунным светом. — Ну слушай. Я ж не просто так к кораблям бегаю. Помнишь, прошлым летом приходили? Там один купец был… Красивый! Не чета нашим парням. Кудри чёрные, как у ворона крыло, а глаза — вишни спелые. Попросил меня деревню показать, ну я и согласилась. Весь день мы ходили, Марьянка, весь день, разговаривали обо всём… Он про Царьград рассказывал, про деревья ихние, про виноград… А вечером в лес пошли. Я ему показала поляну, где у нас ведьмы танцуют, а он… Он… Взял меня вот так за руку, как я тебя сейчас, наклонился… — И поцеловал? — выдохнула Марьянка. Иринка кивнула, а руку не выпустила, только ближе склонилась. Дохнула в самые губы: — Вот так и поцеловал. Губы у Иринки мягкие оказались, мягче кошачьей шёрстки, мягче одеяла, мягче сна. Тёплые, как солнышко по весне. Запело что-то внутри у Марьянки, распустило крылья счастье. Прижалась она к Иринкиным губам своими, глаза зажмурила… Хорошо. — Ну всё, — сказала Иринка сурово, отодвинула Марьянку. Та понять ничего не успела, как отвернулась Иринка, только шепнула: — Заберёт он меня с собой, в Византию. Приедет и заберёт. А ты с Василём сойдись, не будь одна без меня. Спи. Да как тут уснуть, когда губы горят? Так всю ночь и просидела Марьянка, то на Иринкину спину смотря, то губы трогая, то в дремоту падая.***
Василь и правда к Марьянке посватался. Родители нарадоваться не могли и подаркам богатым, и жениху ладному. Как это дочурка их, Марьянка-тихуша, сына старосты отхватила? Чудеса! Марьянке бы и самой радоваться впору. Василь — парень тихий, руку на жену не поднимет, а глаза у него — голубые, что василёчки. Все девки за ним бегали, как парни за Иринкой. Только Марьянке самой за Иринкой бы побежать… Некуда. Не добежишь до Византии. Вся деревня долго ещё судачила об Иринкином счастье. Сама Марьянка там не была, со Славяной дома сидела, обед готовила. Василь ей потом рассказал, что сошёл с корабля молодец дивной красоты, взял Иринку под руку и на корабль вести хотел. Та вдруг вырвалась, крикнула «Подожди!», убежала… Мать её там была, ни жива ни мертва стояла, а потом как начала дочку поносить! Едва тот молодец её успокоил, руки Иринкиной попросил, вернулась и сама виновница. Мать их прямо на берегу и благословила, дочь на корабль проводила, приданое нехитрое потом принесла к кораблю. И уплыла Иринка в Царьград, купчихой стала. Марьянка слушала Василя, смотрела в глаза его голубые — а видела зелёные, русалочьи. К ней Иринка тогда прибегала, её за руку держала, говорила сбивчиво: приплыл, любит, женится! Радовалась, глаза блестели. Марьянка дома одна была, только брат с сестрой на полу играли, а она пряла. Едва не порушила всё, когда Иринка к ней в окошко постучалась заполошно. Бросилась дверь открыть — и врезалась в Иринку, впечаталась в распахнутые объятья. — Марьянка, — кричала она, — ты понимаешь, приехал, Александр приехал за мной! Он ждал! Он помнил! Марьянка молчала, обхватив Иринку руками, сжимала пальцы за её спиной. Внутри что-то металось, как никогда в робких объятиях Василя. Тепло её — их — первого поцелуя, щекотка от бега по склону холма, дикая, звериная боль от осознания… Всё смешалось. Земля ушла из-под ног у Марьянки, она осела на землю, увлекая за собой Иринку. А та всё смеялась ей на ухо и, кажется, плакала. Марьянка плакала тоже, и смеялась, и шептала глупости — но всё это было лишним, ненужным. Значение имела только Иринка, счастливая, хохочущая, тяжело дышащая, в последний раз её. В последний раз только Марьянкина. — Прощай, — сказала. Марьянка повторила эхом, утёрла слёзы рукавом. Заплаканные глаза Иринки сверкали ярче солнца — Ярилы, как говорила старая-старая баба Елена. Они больше не были ведьмины или русалочьи, они были человечьи. Глаза Иринки теперь принадлежали византийскому купцу. Обнялись в последний раз, и Иринка уплыла в Царьград. Навсегда.***
Тот вечер, и следующий, и ещё множество Марьянка провела с Василём. Она плакала в его рубаху, шептала ему свои детские воспоминания, смеялась над его историями. Слёз становилось меньше, ночных прогулок и робких поцелуев — больше. Губы Василя не были такими мягкими, как… Не были. Но это было и хорошо. Сыграли свадьбу. Жизнь потекла ровная, гладкая, как широкая дорога солнечным днём. Но нет-нет, а мелькали в зелени трав знакомые глаза, и такая боль сжимала сердце Марьянки… Василь не знал, отчего, но словно всё понимал, а потому обнимал её в те дни особенно бережно. Он хорошим был, Василь, и Марьянка всё Бога благодарила за такого мужа. Даже дочь он позволил не в честь своей матери назвать, как вся семья настаивала. Лишь только Марьянка имя назвала, он согласился. Так и назвали они дочь Ириной. А как иначе, когда глаза у неё — русалочьи?