Проявление себя

Куникиде казалось, что его сон еще не окончился, даже когда близоруко сощурился на зажатые в собственной руке бинты — прогретые его теплом и немного шершавые на ощупь. Тяжелая смесь запахов перетягивала на себя внимание от ровного чужого дыхания. От нечеткости зрения голова заболела еще сильнее. Мысли в ней путались, перевиваясь в причудливые узоры с отчаянно-неприятным ужасом: Куникида уже понимал — ночь, проведенная им с Дазаем Осаму в отличие от всех прочих раз, когда ему снилось, как они с Дазаем прижимаются друг к другу, будто любящие друг друга люди, была реальностью. И реальность эта быстро перестала расходиться с ночным кошмаром, в котором по обыкновению чья-то когтистая рука подбиралась к сердцу — отыскивая погнутые очки, Куникида все-таки разбудил Дазая. Собственная неловкость лишила возможности уйти без объяснений, проигнорировав то, каким огнем горят расцарапанные спина и плечи. Но обычно ленивый, тяжелый на подъем Дазай присел на постели, привалившись на один бок, будто отгораживая собой от двери. Куникида прикинул, что тому, скорее всего, больно сидеть. И почувствовал, что краснеет. Особенно неловко было за проявленную инициативу и напор, с которым Куникида подмял под себя Дазая, ошалевшего настолько, что изумленное сопение некоторое время явно слышалось сквозь поцелуй. Куникида до мельчайших подробностей запомнил терпко отдающую алкоголем податливость его языка и губ. И теперь пытался ужиться с мыслью, что Дазай довольно готовно принял его в себя, отвечая на ласки, обнимая ногами, выпутавшись почти из всех бинтов с неожиданной скоростью. Как и с ранящей гордость необходимостью быть откровенным с собой. Куникида давно, еще с первой встречи, был настолько взволнован Дазаем, таким неидеальным, настолько выбивающимся за все привычные рамки, таким никчемно-невменяемым временами, почти неуправляемым, непривычным, таким хрупким с виду и совершенно, казалось бы, неистребимым. Таким... Куникиду всегда трясло от эмоций, ведь он считал, что однажды заключит идеальный союз с идеальной девушкой. Но внезапная тяга к мужчине, да еще и к такому, как Дазай, портила все планы. И Куникида часто срывался на крик, глядя, как насмешливо приподнимаются уголки рта Дазая, и изо всех сил гоня прочь мысли о том, как те же самые губы могли бы сомкнуться вокруг его члена. Куникиде было бы гораздо приятнее вызывать у Дазая уважение, заслуженное трудом и работой, которое, разумеется, питали все вокруг. Но вместо этого получал лишь какую-то шутливую снисходительность на грани презрения. Это было нечестно! Дазай нравился ему, а чувство, что Куникиде никогда не завладеть им, не заставить подчиняться и жить по правилам, не убедить оставить взбалмошные попытки уничтожить себя, доводило до ярости. С тем Дазаем, который был постоянно рядом, бесконечно мельтеша перед глазами, Куникида не мог встречаться по миллиону причин, на которые, в случае надобности, пришлось бы отвести не одну тетрадь. Но ни в одной из них не было и слова о том, как забыть о Дазае или хотя бы укротить его. Как унять разрушающее желание овладеть им. Но теперь, после стольких волнений и нерешительностей, сделав это вчера ночью, Куникида не мог вспомнить — принесло ли это удовлетворение. Проще самому умереть, чем узнавать подробности у Дазая. Чертов Дазай даже молча умудрялся вызывать ощущение, от которого становилось гадко. Куникида впервые видел оголенной его худую руку — легкую сетку бледно зарубцованных шрамов, несколько шоколадных родинок, подрагивающие пальцы… Куникида мысленно предположил, что тот тоже волнуется, и внезапно ему захотелось крепко стиснуть чужие плечи, приободряя, он бы... Он не шелохнулся. Только выдавил обозленнее, чем желал: — Так мы? Если бы способностью Куникиды было испепелять взглядом, то Дазай бы мгновенно растаял, как карамель от слюны. Сглотнув, Куникида попытался представить — что сам смог бы ответить на такой идиотский вопрос, и ничего не придумал. — Ничего... — приглушенно просипел он почти неузнаваемым голосом, для чего-то опуская лицо так, что спутанная челка прикрыла глаза. Сказать, что ничего не произошло — самое идеальное решение, с какой стороны не взгляни на произошедшее. Если призадуматься, оно единственное, которое взрослые разумные люди могут принять. Если Дазая с огромной натяжкой можно назвать взрослым и разумным. Правда, сегодня Куникида и сам был не лучше. Собственные пальцы дернулись, сжимаясь в кулаки, так сильно, что ногти больно вдавились в кожу. Хотелось придушить Дазая, как бывало множество раз, и он бы... — ...страшного, да? — продолжил Дазай, так запрокидывая шею назад, что Куникида смог рассмотреть яркие пятна на скулах и припухший укус на нижней линии челюсти — четкий, хорошо читаемый отпечаток, выглядящий не только странно, но и болезненно. Как только он мог? Как они оба могли? Речь уже даже не о сексе, о доведении себя выпивкой до скотского состояния, на что, понятно, способен Дазай… но Куникида-то как ухитрился? Или он и сам хотел? И даже радовался, какую непривычную беззаботность ощущает впервые за долгое время, и впервые — в обществе Дазая. Который как нарочно все подливал и подливал в бокал, оказываясь при этом все ближе, постоянно соприкасаясь, словно дразня, словно нарываясь. Провоцируя. В том, что все окончилось именно так, была и его вина! Дазай теперь бесил даже сильнее обычного, но вместе с тем привлекал, впрочем, тоже куда сильнее обычного. Хотелось впиться в него зубами еще разок, и именно в таком месте, что сложно спрятать под одеждой либо бинтами. При небольшом выборе, это только другая сторона — симметрия была бы идеальной, просто идеальной. Куникида дернул головой, будто это могло вытряхнуть из нее дурь. Что, конечно, не помогло не выглядеть сейчас полным кретином. Дазай отвечал вопросом на вопрос — своим идиотским, тупым вопросом, словно бы оставляющим принятие решения за Куникидой, точно тот был и авторитетнее, и умнее. Точно Куникида... Главный! А Дазай ценит и его мнение, и его самого. Дазай молчал, пытливо вглядываясь Куникиде в лицо, словно искал что-то, что никак не мог отыскать. Так длилось с минуту, затем он коротко выдохнул, явно разочарованный отсутствием отклика на свои слова. Его глаза почему-то казались влажными, припухшие губы — по-ребячьему беззащитными. Если не предполагать худшего — с чего бы Куникиде сейчас с ним драться? — он выглядел как человек, очень ждущий чего-то. А что Куникида способен дать кроме своих страхов, так изматывающих и выводящих из равновесия? Неспособность самому сейчас вести себя достойно взрослого мужчины? Не признание же, что прямо сейчас он бы с большей смелостью смотрел в лицо смерти, чем в лицо Дазая? Ей бы Куникида нашел, что сказать — начиная со слов, чтобы она больше к Дазаю не приближалась, он ей не принадлежит. Так почему же сейчас не заорать Дазаю: «Ты мой!» и не повторить события прошедшей ночи? Ведь это именно то, чего Куникида по-настоящему хочет, а попытка соблюсти приличия — ложь. И, возможно, что она, а не Дазай, день за днем разрушала изнутри, вынуждая быть вовсе не тем, кем Куникида является на самом деле — человеком вовсе не идеальным, а нуждающемся иногда в возможности побыть самим собой. Такой, как вчера. Неужто непривычно дружелюбный Дазай поступил так же? Каждый выражает себя по-разному — простая истина, показавшаяся теперь откровением свыше. Каждый выражает себя как может, а на что способен сам Куникида? Выходить из себя и бросаться словами, но далеко не теми, которые самому было бы приятно произнести. Сжимать кулаки, когда мучительно хочется объятий. Лепетать что-то невнятное, сгорая со стыда за то, что этой ночью был его первый в жизни секс, и прошел он настолько далеко от правильных представлений, что будь на месте Дазая кто-то другой, то наверняка бы больше к себе не подпустил. Но на своем месте был Дазай — печальный и тихий, никогда до этого не казавшийся Куникиде настолько же неопытным и жалким в отношениях с другим человеком, как и он сам. Могло ли быть, что он постоянно вертелся рядом, потому что сам хотел привлекать к себе внимание Куникиды? И просто хотел его? — Ничего — настолько, что можно и повторить… — вдруг ответил Куникида с неожиданной теплотой и осекся. Дазай не возражал. Куникида нерешительно стиснул его в руках. Сам, как удара, ожидая, что Дазай оттолкнет его либо рассмеется ему в лицо. Но Дазай так и не отстранился, а только теснее прижался к нему в ответ.