Я научился засыпать под этот равномерный и точный звук.
Я нахожусь где-то на периферии сознания, между сном и явью. Мысли разного рода начинают терзать уставший мозг, неосознанно сравниваю, как было тогда и как сейчас, как было с тобой. Чувствую, как кровать прогибается немного под чьим-то весом. Горячий комок чёрной шерсти принимается топтаться по мне крепкими лапами, вальяжно расхаживать по животу, ногам, чтобы в итоге оказаться где-то у подмышки, положить голову на предплечье и тихо сопеть. С Шу жить немного веселее. Она питается молоком, ест сосиски, которые я тщательно нарезаю специально для неё, встречает меня тихим утробным мурчаньем стоит мне только шагнуть через порог квартиры и всегда облизывает мои руки. Кажется, ей этого вполне хватает. Мне тоже. Мы лежим с Шу, ведём тихий диалог ни о чём, вкушаем тишину. — Ты тоже думаешь о том, что для нас с тобой тут многовато места, да? — зарываюсь пальцами в короткую густую шерсть насыщенного чёрного цвета. Ответом мне служит негромкое мурчанье и еле заметное дёрганье хвоста. — Хорошо, я начну искать другую квартиру, обязательно с меньшей кроватью, — кошка только приоткрывает один глаз, устраивает голову поудобнее, снова толкается лапами. Я её понимаю — она недовольна, что спальное место может уменьшиться, ведь ей так нравится нежиться посреди белых простыней и одеял. Увы, ей придётся смириться. Уже в полудрёме я ощущаю поглаживания по рукам и спине, лёгкие, практически невесомые касания губ по скулам, подбородку, шее. Подпрыгиваю в кровати и просыпаюсь от собственного крика. Очередной кошмар. Шу недовольно фырчит, спрыгивает с кровати и, размахивая хвостом из стороны в сторону, уходит. Мне не хочется это признавать, но, видимо, тот Старик-мозгоправ был прав в своих прогнозах насчёт моего психического состояния. Пошёл он нахуй. Шагаю босиком по холодному полу в сторону холодильника, достаю начатый пакет молока и пью прямо из него. Надеюсь, Шу не обидится. Вспоминаю те наставления врача и непроизвольно морщусь. Антидепрессанты, транквилизаторы… Я и без этого справлюсь. Из верхнего ящичка для разной кухонной утвари достаю пачку начатых, вытаскиваю одну и поджигаю. Огонёк становится единственным источником света. Невольно засматриваюсь на него дольше, чем следовало бы.— В блике зажигалки я заново влюбляюсь в тебя, хён.
Прокручиваю её меж пальцев, в конце концов, захлопываю. Снова прячу в хлебницу и делаю затяжку. Ладно, один блистер таблеток я куплю. Но только один. Не больше. Утром из аптеки я выйду с пачкой флуоксетина и ещё двумя анксиолитиков; из продуктового: пакет молока, две пачки сигарет и несколько сосисок. Морозный воздух кусается, царапает нос и скулы, холодит внутренности. Я наслаждаюсь этим чувством. Шморгая носом, неспешно шагаю по улицам, прохожу мимо крохотных рынков, стоков, кондитерских, останавливаюсь на несколько минут у ворот школы, закуриваю. Сейчас перемена — я сверился со временем, школьники толпой высыпают во двор, сбегают сквозь нечастые прутья, чтобы прикурить подальше от глаз учителей. Я бы тоже сошёл за обыкновенного старшеклассника, потому и не бросаюсь сейчас в глаза, продолжаю размеренно выпускать струйки дыма, стоя у дерева, с внешней стороны школьного двора. Через какое-то время меня замечают. Те, кто помладше, бросают взгляды, скорее, непонимающие. Те, кто постарше — заинтересованные. Я выбрасываю недокуренную, затаптываю ту носком ботинка. Хватит с меня школьников. Мне кажется, за эти полгода я успел пофлиртовать почти со всеми старшеклассниками нашего города. Всё никак не покидала надежда, что среди глупых подростков вдруг окажешься ты, увидишь, приревнуешь, заберёшь к себе. Отчаянно не хотелось принимать тот факт, что ты действительно уехал. И что я действительно никогда больше тебя не увижу. На пороге меня встречает Шу, ластится, трётся о джинсы. Всё-таки, завести кошку было хорошей идеей. Дать ей прозвище, которым наградил меня ты — нет. Ставлю кипятиться электрочайник, засыпаю в кружку несколько ложек растворимого. Сахара, как обычно, нет. Дымящаяся чашка с характерным ароматом остывает, пока я сижу за столом над абсолютно чистым блокнотом с чёрной твёрдой обложкой. Я кручу карандаш простой меж пальцев, неотрывно смотрю на пустой разлинованный лист. Старик сказал мне записывать всё, что пожелаю. Говорит, это первый шаг к преодолению моего неумения выражать чувства. Чувствовать вообще. Кончик грифеля касается белоснежной бумаги. Я не могу сдвинуть его с места, лишь давлю сильнее и сильнее с каждой секундой. Всё ещё слышу тиканье часов. Перед глазами проносятся совместные прогулки поздними вечерами, поцелуи под фонарями в тёмных дворах, разговоры ни о чём, пока мы лежим на траве недалеко от железнодорожных путей. Подушечки пальцев пылают, снова будто поглаживаю твою мягкую кожу. Запястья горят твоими отметинами, под дрожащими веками искрами проносятся четыре месяца вместе.На пятнадцатой секунде грифель ломается.
Я отбрасываю карандаш в сторону и захлопываю идиотский блокнот. Кофе так и остаётся на столе, а я снова беру бутылку пива из холодильника и устраиваюсь на диване перед телевизором. Достаю сигарету из новой пачки, делаю несколько затяжек подряд. ЛД красный попадает в организм, заполняет лёгкие — от этого начинает кружиться голова. Выдыхаю дым неровными толчками, вскоре делаю затяжку снова. По ящику крутят рождественские фильмы. Я листаю канал за каналом пока не натыкаюсь на Гринча. Чувствую, как начинает щипать глаза. Быстро промаргиваюсь и смахиваю влагу с ресниц. Я не позволю себе. Я не должен. Первая капля всё же падает. Шу приходит ко мне, сворачивается клубочком на моих коленях и тихо мурчит. Я поглаживаю её блестящую шерсть и продолжаю курить. Конечно, этот Старик-мозгоправ меня жутко раздражает, но он прав. Мне бы хотелось сказать тебе очень многое. Я чувствую, как эти слова раздирают мне глотку, чувствую, как харкаю собственной кровью, как захлёбываюсь ею же. Чувствую, как сейчас начну блевать этими несказанными тебе словами. Чувствую их смысл и то, как они кромсают меня изнутри, вспарывают будто тряпичную куклу.— Ты ничего ко мне не чувствуешь, хён.
Чувствую. Меня разрывает от того, насколько много тебя внутри, и насколько сильно я тобою пропитался. У меня чешутся ладони, пальцы под ногтевыми пластинами, я хочу расцарапать себе грудную клетку, сломать её, вытащить сердце и раздавить его собственными руками. Я хочу этого, слышишь?! Но ты не слышишь. А я продолжаю курить. Отголосками раздаётся где-то твой смех и счастливое, сказанное шёпотом: «Я люблю тебя, Мин Юнги.» Я так ни разу и не смог тебе ответить за эти четыре месяца. Не смог словами. Но всё моё нутро кричало об этом. И мне жаль, что ты не смог услышать. Бутылка заканчивается слишком быстро. Нужно взять ещё одну. Я поднимаюсь с дивана, иду к холодильнику, но дорогу мне преграждает Шу. Она недовольно мяукает, дёргает ушами. — Ты права, пить столько днём не стоит, — чешу её за ухом. — Проголодалась? — ответом мне служит усилившееся мурчанье. Тихо посмеиваюсь и достаю те несколько сосисок, купленных специально для кошки. Наблюдаю, как она размеренно и неторопливо съедает всё ей предложенное, а затем довольно облизывается. Мы снова возвращаемся на диван. За окном неустанно сыплет снег. Белые хлопья мешают обзору и всё, что я в итоге вижу — несколько деревьев, которые оставались неподвижными всё это время. Я снова беру в руки блокнот. Нужно попытаться ещё раз. В моих руках оказывается новый карандаш. Я поджимаю губы и заношу тот над зернистой бумагой. Стоит мне только коснуться кончиком острого грифеля белой поверхности, меня будто прошибает током. Моё сознание становится будто и не моё вовсе. Я вижу лишь отрывки, какие-то невнятные куски прошлого, звуки обволакивают меня, кажется, даже нечем дышать. Я отчётливо ощущаю толпу людей вокруг, жар, исходящий от них, запах пота, дешевого алкоголя, слышу неуместные пошлые шутки. Меня воротит от всего этого, и, похоже, даже не в воспоминаниях, а прямо сейчас. Я отбрасываю в сторону карандаш, почти падаю на пол, спотыкаясь о разлёгшуюся Шу, добегаю до унитаза и добрых минут десять обнимаюсь с белым холодным другом. Содержимое желудка заканчивается почти сразу и дальше я просто пытаюсь подавить рвотные рефлексы и спазмы, но получается, откровенно говоря, хреново. Когда же всё, наконец, заканчивается, я долго умываюсь холодной водой, а затем также долго стараюсь понять, что произошло. Смотрю на своё отражение в мутном и грязном зеркале, всматриваюсь, хочу отыскать ответ на свой вопрос там, но не вижу ничего нового: те же мешки под глазами, та же мертвенная бледность и болезненная худоба; та же пустота во взгляде. Я не понимаю, что мною движет, когда я снова пододвигаю ближе этот злосчастный блокнот с твёрдой обложкой и беру в руку карандаш. Я пишу лишь два слова, но это действительно именно то, что я чувствую в данный конкретный момент:Мне противно.
Ещё долго старый, лезущий к другим в голову, дед будет не оставлять попыток вытащить из меня более подробное описание этих двух слов, а я буду с тем же усердием пытаться их оформить, чтобы объяснить, дать понять, что именно это было. — Это был митинг или какое-то движение? Собрание молодёжи? Может, это был клуб? Скажите мне, Юнги, — он вглядывается в меня своими глазками-бусинками, будто обгладывает каждую кость и каждый нерв внутри. — Клуб, — наконец выдавливаю из себя я. Заламываю пальцы до ноющей боли и кусаю внутреннюю сторону щеки. — Тот самый клуб. — В котором вы познакомились? — стервятник оживляется, подбирается весь и, если это не моё разыгравшееся воображение, даже облизывается в нетерпении оторвать лакомый кусочек моего нежного сознания, скрытого под толстенной бронёй холода и отчуждённости. — Да. Мои ответы точны и кратки. Не рассказываю больше, чем меня спрашивают, ведь если не спрашивают, то можно и не говорить, да?Нет.
— Продолжайте в том же духе, Юнги, — он улыбается пластиковой идеальной улыбкой, показывая такие же пластиковые идеальные зубы и поправляя пластиковые идеальные очки. — И не забывайте о приёме лекарств. Вы ведь их принимаете, не правда ли? — Конечно принимаю. Я даже не помню куда положил упаковки с таблетками. — Увидимся на следующем сеансе. — До свидания.Идеальный пластиковый сеанс у психотерапевта.
Придя домой с пакетом свежего молока, первым делом пытаюсь найти антидепрессанты. Просто пусть будут на виду. Так будет спокойнее. Шу наблюдает за моими действиями, подобрав под себя лапы и усевшись прямо на столешницу. Мне даже кажется, что ей становится скучно, потому что кошка прикрывает глаза и снова дремлет. Я долго верчу в руках баночку с пилюлями. Такие маленькие. Чем они вообще могут помогать? Как можно лечить душевные раны и борозды химией? Подношу баночку ближе к свету. Лучи холодного в это время года солнца, отражаясь от кристальной поверхности только выпавшего снега, проходят сквозь полупрозрачный пластик неплотного жёлтого цвета. Крохотные капсулы перекатываются из стороны в сторону, заставляют стать пластиковую баночку чем-то бОльшим. Пластиковую. Прячу таблетки в хлебницу, к зажигалке и пачке сигарет, которую не открывал ещё ни разу. Она особенная. Её лучше не трогать. На дворе зимняя стужа. Окна увиты морозными узорами, а с края крыш свисают острые массивные сосульки. Выглядят они как умело заточенные кинжалы, которые только и ждут возможности пронзить чью-то живую плоть и окраситься в красный. Они играют своей поверхностью со светом, зачаровывают и вот уже оторвать взгляд кажется чем-то из разряда «невозможное». Сидя у окна, накинув на плечи плед и снова надев шерстяной свитер, даже отсюда вижу, насколько там холодно. Мороз плотными пластами укладывается на тело, парализует конечности, окольцовывает леденящими объятиями и заставляет дышать через раз. Губы трескаются от такого холода, а кончик носа замерзает настолько, что даже перестаёшь его чувствовать. Пальцы рук немеют и шевелить ими теперь подобно передвиганию свинцовых груд. Хорошо бы оплатить наконец отопление, иначе Шу мне точно однажды ночью выдерет глаза. Не хочу, чтобы она заболела. Слышу звук выключившегося чайника. В очередной раз завариваю кофе. Шу тут же запрыгивает на подоконник, занимая наиболее удобную позу. Я сажусь за стол, на котором пыли в палец, кладу на него блокнот и сверлю тот взглядом. Формата А5, с белой плотной не очень зернистой бумагой в толстую линию, с твёрдой глянцевой обложкой, без каких-либо надписей или рисунков. Самая обыкновенная записная книжка. Вот только внутри переворачивается всё, стоит только пустить в сознание тот отрывок, так некстати всплывший в памяти в тот раз. Неоновые блики ламп отражаются в расширенных от возбуждения и алкоголя зрачках. Дико громкая музыка вышибает все мысли, буквально пинает те, и они отползают в самые далёкие уголки помутнённого сознания. В помещении очень душно, но я продолжаю находиться в центре толпы, двигаясь в общем ритме с потными и разгорячёнными телами. Этот клуб, что на отшибе города, не является самым лучшим или хорошим в принципе. Здесь проводят свой досуг лишь те, кому доступ в, как раз таки, действительно хорошие и дорогие клубы класса люкс, закрыт. Именно поэтому в Seesaw, как и всегда, в основном одни подростки и школьники, сбежавшие в очередной раз из-под родительского запрета. Уже несколько таких пытались меня подцепить, ведь, я здесь один из немногих, кому и в правду можно алкоголь. Приковывать к себе чужие взгляды уже давно то, что я умею делать лучше всего. Вот только, стараюсь я совсем не для этих жертв пубертатного периода, а для одной единственной пары тёмных, практически чёрных, глаз, что утянули меня в свои пучины, стоило только заглянуть в них, когда их обладатель спросил о наличии зажигалки, выпуская кольца дыма за Seesaw и хищно улыбаясь. Меня снова тошнит. Делаю большие и глубокие вдохи, стискиваю карандаш до побеления костяшек. Открываю новый разворот и корявыми буквами выдавливаю на чистой странице:Я был твоим уже тогда
— Что вы имели ввиду, когда думали об этом? — мы будто на званом ужине. И единственное блюдо здесь я. Что я имел ввиду? Например то, что всецело принадлежал другому человеку и ни на одну тысячную себе. Что готов был от каждого чужого касания броситься в ноги и навеки там остаться, а при их отсутствии — пропустить всего себя через мясорубку. Что честно пытался изо всех сил научиться контролировать холод, сочащийся изо всех пор, но просто не мог, потому все мои жалкие попытки заканчивались на странных ломаных улыбках, прикосновениях к тёплой коже ледяными пальцами, которые так и не удалось никому согреть, и сгусток чего-то тяжёлого внутри, ноющего каждый чёртов раз. — Я не знаю. Старик умный, поэтому не верит мне. — Хорошо. Я тоже умный, поэтому ничего не рассказываю. Вечером, подливая молока в миску Шу и дорезая ей последнюю сосиску, я смотрю стеклянным взглядом на хлебницу, поддаюсь порыву и достаю зажигалку, долго смотрю на юркое пламя.— При свете огня всё искажается, хён.
Характерный звук захлопнувшегося источника тепла раздаётся слишком громко в полнейшей тишине. Таким же громким оказывается шум пилюль в пластиковой баночке, которую я стискиваю в ладони, чтобы в конце концов выполнить все предписания стервятника и выпить лекарства. Шу отвлекается от еды, поднимает заинтересованный взгляд жёлтых глаз. — Знаю, знаю, — шепчу пересохшими губами и пытаюсь унять вдруг возникший тремор. — Но другого выхода, похоже, нет. Пить таблетки начинает становиться нормой уже через несколько дней. Ещё через пару дней это становится нормой даже для Шу. В кармане и вовсе всегда находится зофолт. В конце концов, пластиковая баночка пустеет, а я, спрятав кончик носа в колючий шарф, иду против холодного ветра, направляясь прямо в аптеку за новыми пилюлями и блистерами. За эти дни к блокноту я прикасаюсь всего один раз, чтобы в итоге ощутить сигаретный дым вокруг, что окутывает с головы до ног и перекрывает все дыхательные пути. Страшно признаться, но я знаю, кто курит. Дверь поддаётся не сразу, ведь снега намело достаточно, под самый порог. Как ни странно, очереди нет, что мне только на руку, и не может не радовать. Только у второго из двух окошек стоит какой-то парень и спорит с фармацевтом. Мне всё ещё плевать. Не с первого раза нахожу ту самую волшебную бумажку, без которой получить нужные лекарства не представляется возможным, а затем поджимаю губы и прячу глаза, забирая прописанные таблетки, ведь так усердно спорящий с фармацевтом ещё минуту назад парень любопытно заглядывает, рассматривая мои баночки. — Почему ему вы продали зофолт, а мне нет? — его голос повышается, и я наблюдаю краем глаза за разворачивающимися событиями. — У молодого человека был рецепт, — спокойный и размеренный голос женщины по ту сторону прозрачного стекла говорит явно обо мне. — Ну что вам стоит продать одну единственную упаковку? Я загибаюсь уже! — посетитель переходит на откровенный крик. Бросаю мимолётный взгляд в сторону парня: худой, не очень высокий, но выше меня, в заношенной парке оливкового цвета с засаленными рукавами и желтоватым мехом на капюшоне. Раздражают такие, как он. В чём смысл продолжать спорить, если очевидно, что из этого ничего не выйдет. Я не удерживаюсь, чтобы не закатить глаза и не приподнять чуть верхнюю губу. По дороге домой наконец всё-таки оплачиваю отопление, а ещё захожу в магазин за свежим молоком, несколькими сосисками. Также, привычно хватаю пару банок с пивом и лапшу быстрого приготовления. Сигареты пока есть, так что можно не покупать ещё какое-то время. Вечером, сидя на всё том же диване, смотрю очередной выпуск новостей, распивая одну из банок пива и доедая на удивление отвратительную лапшу. Тем не менее, съедаю я всё. Увы, выбирать не приходится. Когда время уже близится к полуночи, а по телевидению смотреть становится буквально нечего, не ленюсь подняться и сходить за блокнотом. Сам себя уверяю, что просто от скуки, ведь, спать не хочется совсем, а сидеть просто так или, чего хуже, смотреть телевизор, не вижу целесообразным. Усаживаюсь снова на пыльные подушки дивана, подбираю под себя ноги и, затаив на секунду дыхание, открываю блокнот. Перед моим взором — чистый лист, в ладони — простой карандаш, не самого лучшего качества, как, впрочем, и всё вокруг. Я делаю спокойные размеренные вдохи и, со временем, становится слишком трудно игнорировать запах сигаретного дыма, что будто проходит через всего меня, заполняет полностью изнутри, вытесняет весь кислород из лёгких. Кажется, даже начинает кружиться голова, а перед глазами стоит не плотная белая завеса, сотканная из того самого дыма. Всего на одну секунду я вижу, как по ту сторону этой преграды стоит человек. Это лишь силуэт, но не заметить точные и, вместе с тем, плавные движения, трудно. Он делает затяжки снова и снова, выдыхает дым прямо на меня, от чего, так называемая «стена» становится лишь плотнее, а дышать — всё труднее. Нас будто разделяет эта самая завеса. Завеса из сигаретного дыма. Я моргаю несколько раз и меня душит кашель, да такой, что на глазах влага выступает. В следующую секунду ни завесы, ни силуэта нет. Догадка пронзает мозг резкой кратковременной вспышкой. Я откладываю открытый блокнот в сторону и волочу ноги в сторону кухни, к заветной хлебнице, где прячу все сигареты. Немного помедлив, также беру ту самую зажигалку. Не знаю, что мной управляет, но я впервые за долгое время иду курить на балкон. Тот не застеклён, с плесенью по углам из-за постоянной сырости, с маленькими островками уже подтаявшего серого снега. Я облокачиваюсь на балконную плиту, выпускаю неровные струйки дыма и, периодически стряхивая пепел, играюсь зажигалкой. Отбрасываю крышку туда и обратно, из характерного звука начинает получается вполне чёткий ритм. Я провожу большим пальцем несколько раз по металлической поверхности, оставляя заметный жирный след. Корпус в мелких царапинах и зазубринах, никакой гравировки особенной или ещё чего-то в этом роде. Лишь надпись «Сделано в Китае». Тихо хмыкаю себе под нос: интересно, про что именно эта надпись? Или, скорее, про кого? Я ещё раз оглядываю предмет в моей ладони, чтобы затем спрятать его в карман застиранных спортивных брюк серого цвета. Опираюсь на локти и переношу вес чуть вперёд, животом практически ложась на балконную плиту. Так и манит сигануть вниз прямо сейчас. Ступни отрываются от пола, а я сильнее подаюсь вперёд. Но нельзя. Кому-то нужно кормить Шу. Вдруг чувствую запах жженых волос и провожу по собственным, понимая, что на мою голову кто-то только что струсил пепла. Причём свежего: тот ещё тёплый. С явным возмущением на лице, вперемешку с непониманием, задираю голову наверх и чуть не получаю того же пепла прямо в лицо. Перед этим успеваю заметить фигуру, сидящую на крыше и, понимая, что терять особо нечего, натянув на босу ногу кеды, направляюсь прямиком туда. Вечерний воздух отрезвляет немного, и я даже рад, что у меня был повод прийти сюда. Пусть для этого и понадобилось чуть подпортить причёску. Слегка передёргиваю плечами, ведь, в одной футболке оказывается довольно прохладно. А вот тому, кто уничтожает сигарету за сигаретой, свесив ноги через парапет, в парке оливкового цвета, я готов побиться об заклад, вполне комфортно. — И как вид? Хороший? — спрашиваю совершенно спокойно и довольно тихо, но, всё же меня слышат. Парень, как я уже успел понять, вздрагивает от неожиданности, почти выронив сигарету, что тлеет меж пальцев. На секунду его взгляд ошарашенный и даже испуганный. Он не отвечает, а я молча подхожу ближе и останавливаюсь рядом, прячу руки в карманы, стискивая баночку зофолта, и всматриваюсь в тусклую картинку города, состоящую из серых, похожих друг на друга, домов-многоэтажек, стоящих под таким же серым, затянутым тучами, небом. Видимо, скоро пойдёт снег. — Да уж. Навевает уныние, — я приподнимаю уголок губ — не в силах был удержаться от ироничного замечания. Чуть помедлив, присаживаюсь рядом с парнем, так же свешивая ноги через парапет и не отрывая взора от тоскливого изображения. — Ты кури сколько влезет, — начинаю я, не уделяя собеседнику ни капли внимания, — хоть жуй их, эти сигареты, но, будь так добр, пользуйся пепельницей или, хотя бы, не стряхивай пепел просто вниз — пожалей мои волосы, им и так достаётся каждый раз, — я не ожидаю отклика или что-то типа того, просто надеюсь, что мои слова были поняты и проигнорированными не останутся. Уходить совсем не хочется, так что я продолжаю сидеть на холодном цементе. Мне плевать, если я нарушаю сейчас чьё-то пространство. Моё точно так же было нарушено несколькими минутами ранее, так что, мы квиты. Смотрю краем глаза на парня рядом: он стряхивает пепел на парапет. — Спасибо. Понимаю сейчас, что тоже бы закурил. Но у меня с собой лишь зажигалка, а сигареты так и остались на балконе. Обидно. Я снова осматриваю рядом сидящего, на этот раз пристальнее и внимательнее, и понимаю, что это тот самый парень, который так усердно спорил с фармацевтом в аптеке.До чего тесен мир.
Парень примерно моего возраста. Может, чуть младше. Тёмно-русые волосы, ровный острый нос и впавшие скулы, явно обветренные губы с небольшой серьгой на них же. Когда он поворачивает голову, мы на секунду смотрим друг другу в глаза, и я подмечаю, насколько же взгляд у него острый. А ещё такой, будто прожил намного больше, чем ему самому лет, и увидел многим больше, чем хотелось бы. Невольно думаю о том, что мои собственные, вероятно, такие же. Так уж сложилось. Грустными глазами обладают те, кто понял эту жизнь.— Молодец, хён.
Я ухожу, как только скуриваю сигарету до самого фильтра. Не прощаюсь. Но этого, кажется, и не требуется. Уже находясь в квартире, снова сижу под торшером с блокнотом на коленях. Дыма вокруг нет, как в те разы. Я переборол его. В этот же раз я пишу куда больше слов, и выглядят они, если честно, как-то слишком пафосно, будто те милые цитатки из интернета. Но какое это в итоге имеет значение? Это ведь то, что я чувствую. Остальное — неважно. Я ещё долго сижу и всматриваюсь в эти слова, перечитывая их вновь и вновь.Стоит лишь снова пустить тебя и всё, что с тобой связано, в свои мысли, у меня колет сердце каждый чёртов раз. Это ты в нём сидишь и куришь.
Может, Старик прав. Может, так будет легче тебя отпустить. В эту ночь приходится засыпать без антидепрессантов, ведь я так благородно пожертвовал их другому.***
Вся следующая неделя проносится одним смазанным пятном из привычной череды действий. Я всё также посещаю сеансы психолога, один раз в два дня хожу в продуктовый за сосисками для Шу и всего один раз беру сигареты. Ту самую пачку пока не осмеливаюсь открывать. Тот парень, что курил на крыше и которому я отдал свои препараты (до сих пор не понимаю зачем), пепел мне на макушку больше не стряхивает, и действительно кажется, что отсутствие беспокойства и наличие волос на голове стоили баночки зофолта, в которой таблеток на тот момент было чуть больше половины. Больше мы не пересекались, да и не стремился никто особо. Я даже не уверен живёт ли он в моём подъезде, ибо видел его тогда на крыше впервые. Единственная проблема за эти несколько дней, образовавшаяся так не кстати, это мозгоправ. Проблема его существования в моей жизни была и до этого, но теперь наблюдается её явное усугубление, что не может нравится априори. Старик в очередной раз спросил меня принимаю ли я предписанные ним лекарства, на что я тут же, не раздумывая особо, ответил: «Да, разумеется». Но он не кивнул в этот раз, как делал это всегда, и даже не улыбнулся снисходительно, демонстрируя идеальные пластиковые зубы. Старик лишь глаза прищурил, голову набок склонил и попросил показать ему баночку, которая уже должна быть почти пуста, при условии, что я следую рекомендациям. Пришлось сказать, что препарат дома и что принесу в следующий раз. Следующий раз всё ближе. А нести мне всё ещё нечего. Не знаю, как это правильно охарактеризовать, волей случая или же помощью кого-то там, но когда я напряжённо размышлял, что же делать и где искать того парня, чтобы забрать упаковку обратно, он появился у моей двери, напористо стуча в дверь. Я даже не успеваю спросить, откуда он знает, где именно я живу, и что вообще здесь делает, как парень ныряет рукой в карман парки оливкового цвета, достаёт оттуда пустую баночку из полупрозрачного жёлтого пластика и говорит: — Закончились. Я ещё долго переосмысливаю произошедшее, когда ставлю греться электрочайник и мою грязные чашки для кофе. Парень, сидящий на моей кухне, так и не сняв парку, оттягивает губу с медным колечком в ней и выглядит, честно говоря, немного странно. Я ставлю две чашки на стол, пододвигаю пепельницу ближе и предлагаю ему сигарету. Тот лишь смотрит пристально слишком и заметно напрягается. Без понятия, в чём дело. Да и мне всё ещё слишком плевать. — Так значит тебе нужны новые таблетки? — спокойно спрашиваю, делая затяжки одну за другой. — Очевидно, не правда ли? — снова вздрагиваю от чересчур глубокого голоса, который не совпадает с внешностью довольно миловидной, если не обращать внимания на болезненную худобу, глубокие почти чёрные синяки под глазами и пальцы на руках, что в десятках мелких порезов. Некоторые из них неаккуратно заклеены пластырями. — Так, я могу тебя попросить о препаратах? Я несколько секунд вглядываюсь в лицо напротив и пытаюсь отыскать там что-то, что в первую встречу мог упустить. Что-то, что заставит дать ответ отрицательный. Но так и не нахожу ничего. Это всё ещё похоже на сумасшествие, когда я молча киваю, а парень расслабленно выдыхает, и на его лице явно читается облегчение. Кто же ты такой? И почему я не нахожу причин для отказа? Мы раскуриваем почти целую пачку на двоих в полнейшей тишине, я прошу забрать пустую баночку из-под зофолта и парень лишь слегка пожимает плечами. — Как ты меня нашёл? — я делаю паузу между затяжками и задаю волнующий меня вопрос. Парень смотрит прямо и твёрдо, я тоже не отвожу взгляда и всё это становится похожим на игру, где проигравший тот, кто не выдержит первый. — Ты ведь сказал, что я тебе пепел струсил прямо на волосы, — говорит тоном совершенно будничным, будто это то, что само собой разумеется и спрашивать о подобном по крайней мере глупо. Парень снова подносит сигарету к губам так, словно он ответил на мой вопрос. Но я всё ещё не понимаю, поэтому продолжаю смотреть вопросительно. — И это объяснение? Он замирает на секунду, а я чувствую себя под взглядом его глупо. Будто не понимаю чего-то очевидного. Парень шумно выдыхает, тушит сигарету в переполненной пепельнице и говорит: — Я сидел на крыше и пепел от сигарет летел прямо вниз. Как оказалось, прямо на тебя, — он откидывается на спинку стула. — На этом стояке лишь один незастекленный балкон. Хмыкаю себе под нос и улыбаюсь уголком губ, почесывая бровь большим пальцем. В другой руке продолжает тлеть сигарета, а я, облокотившись на стол, разглядываю парня напротив в который раз. Он смотрит в ответ, но не с вызовом. Парень всё также, откинувшись на спинку стула, находится сейчас прямо передо мной. Он ничего не скрывает, ничего в себе не таит, и второго дна я тоже в нём не чувствую. Здесь и прямо в эту секунду, он абсолютно чист и открыт. Но не потому что доверяет, а потому что рассказывать нечего. Карты не вскрывает не потому что их нет, а потому что все они пусты. Я, резко отпрянув, тушу сигарету в пепельнице и поспешно протягиваю ладонь новому знакомому для рукопожатия: — Мин Юнги. Парень усмехается и я отчётливо вижу искорки на дне его зрачков. Он прикусывает губу, тянет вновь за медное колечко и, обнажив ряд белоснежных зубов, протягивает руку в ответ. — Ким Тэхён.***
Холодный воздух ласкает шею, оглаживает скулы, треплет волосы на макушке. Опираясь на руки, откидываюсь немного назад, прикрываю глаза и дышу. Тишина и спокойствие поглощают, и я с удовольствием отдаюсь им сейчас. Чувствую, как по щиколоткам проходится мороз, как он не забывает о руках и боках под свободной футболкой. Я не курю сейчас, но запах дыма сигаретного чувствую слишком хорошо. Лениво приоткрыв один глаз, смотрю влево, наблюдаю за кольцами, которые выпускает Тэхён, сосредоточенно смотря куда-то вдаль. Со стороны может показаться, что такая наша дружба основана лишь на взаимовыгоде: я пообещал таскать Тэхёну антидепрессанты, он — возвращать мне пустые, или не очень, баночки из-под них. И всё это было бы чистейшей правдой. Если бы только не одно «но». Хоть и говорим мы совсем немного, чаще всего эти разговоры оказываются чем-то вроде спасательного круга. Дело даже не в конкретно сказанных мною, либо же Тэхёном, словах, нет. Вся суть прячется в тех крохотных, казалось бы, совсем незначительных моментах: задумчивость на его лице, когда я вновь говорю слишком неясными фразами, или напротив, абсолютное безразличие, потому что фразы вдруг становятся абсолютно понятны обоим. Я не ощущаю ни напряжения, ни скованности рядом с ним. А что самое главное, я не чувствую и не вижу в его глазах осуждения. Он принимает всё таким, каким оно является, дарит снисходительную улыбку или совсем незаметное движение уголками губ, отвечает не сразу или же не отвечает вовсе. Но каждый раз, как я снова смотрю прямо ему в глаза, я вижу там такие океаны пустоты и боли, что собственная уже не кажется чем-то весомым. — Тебе не холодно? — первым начинает Ким. Не удостаивает даже мимолётного взгляда, неотрывно смотрит в панораму города. — Отчасти, — спустя несколько секунд отвечаю я, в подтверждение слов дёргаюсь от внезапного ветра. — Зря не взял свитер. Парень ничего больше не говорит, и я думаю, что разговор уже закончен, но вдруг чувствую несильный толчок в предплечье и, повернувшись, вижу протянутую Тэхёном парку. — Потом занесёшь. Я перевожу взгляд то на парня, то снова на предложенную тёплую вещь и всё-таки принимаю её, нетерпеливо накинув на плечи. Прикрываю глаза и выдыхаю от такого внезапного тепла, которое дали моему заледеневшему телу. Ким рядом достаёт очередную сигарету из пачки и принимается чиркать зажигалкой. Та, видимо, совершенно пуста, потому что у парня не получается ничего от слова совсем. — Одолжи огня, — не смотрит снова, протянув ладонь.Меня будто окатывает водой.
Картинки, столь навязчивые, подкинутые сознанием, заполняют разум. Я вижу только тебя и себя, старый твердый диван, на котором мы проводили большинство нашего общего времени, делили на нём же объятия отнюдь не жаркие и поцелуи. Это произошло здесь. Мы сидим рядом друг с другом, стараемся друг друга не касаться. В воздухе напряжение достигает своего предела и тишина настолько удушающая, что я буквально чувствую её лапы на своей шее. — Так всё и закончится? — тихо спрашиваю, не рискуя поднять взгляд. — Нет, — ты говоришь гораздо громче, гораздо резче и гораздо грубее. — Нельзя закончить то, чего никогда не было. Я закрываю глаза и делаю глубокие вдохи. Впиваюсь короткими ногтями в старую обивку дивана. — О чём ты? — всё-таки выдавливаю из себя. Ты держишься руками за переносицу, облокотившись о колени. Тебе этот разговор даётся также тяжело. — Как ты считаешь, что между нами? — ты поворачиваешься слишком резко, смотришь прямо в глаза, будто хочешь самостоятельно выцепить с их дна ответ. — Я-я, — в горле от чего-то пересохло, а связать слова не кажется возможным. Прокашливаюсь несколько раз, прежде чем сказать: — Я не знаю, — нервно переминаю пальцы. — Отношения? — скорее спрашиваю, чем говорю, и тут же об этом жалею, потому что ты взрываешься моментально, будто на кнопку красную нажали, наступили на больную мозоль. — Что, прости? — брови сведены на переносице, на губах словно издёвка застыла. — Отношения? Ты называешь это так? Ты громко смеёшься, это даже больше походит на истерический припадок. Затем успокаиваешься так же резко, как начал смеяться. — Это не отношения, Юнги, — говоришь серьёзно, на меня взор больше не поднимаешь. — Мы правда пытались, но, — фраза прерывается, ты проводишь ладонями по лицу. — Это нужно закончить, — машешь головой из стороны в сторону. — Скажи, ты хоть что-то ко мне чувствуешь? Я не знаю, как ответить на этот вопрос, открываю рот безмолвно, словно выброшенная на берег рыба. — Я тоже. Хотя честно притворялся, что да. Как и ты, — говоришь и тем самым обрубаешь все концы, разрываешь все нити, которые нас связывали. — Мы не более, чем знакомые. Только и того, что трахаемся. Я понимаю, что ты сейчас излагаешь истину, но менее больно от этого не становится. Я вспоминаю все наши месяцы вместе: мы гуляем в парке, целуемся под фонарями, много смеёмся и курим тоже много. Ты часто обнимал меня со спины и целовал шею. Но эти все воспоминания всё равно отдают холодом. В них нет жизни, нет тепла. И хоть я понимаю, что ты прав абсолютно, мне не хочется это терять. Ведь ты — всё, что у меня есть. Мы два разрушенных человека, с грузом прошлого на плечах. Мы существуем, пока держимся друг за друга. Создаём иллюзию счастья на двоих. Но это всё же иллюзия. А между нами — ничего нет. Этот разговор — обоюдное желание отпустить друг друга и жить дальше. — Я завтра уезжаю, — говоришь ты, а у меня что-то надламывается внутри. — Куда? — сиплым голосом спрашиваю. — В Сеул. Я тебя не отговариваю, не останавливаю и даже не собираюсь. Мне не хочется ничего: ни обнимать тебя, ни целовать, ни просить остаться. Я не хочу тебе потом перезванивать, чтобы узнать, как ты долетел и долетел ли вообще. Не хочу ловить твою руку в последнюю секунду и одними губами шептать: «Буду скучать». Не хочу надеяться на то, что потом когда-то наши пути вновь пересекутся. Единственное моё желание — унять внезапно появившуюся боль внутри. У меня щемит сердце, и я не могу понять: "От чего?!" Я такого не испытывал никогда, и потому объяснения найти этой боли не могу. Что-то трескается во мне с характерным звуком, когда мы стоим друг напротив друга и просто говорим: — Ну, прощай. Я захлёбываюсь в омуте, имя которому твоё дано. — Подожди, — говорю быстрее, чем успеваю подумать. Ты поворачиваешься и выжидающе смотришь. — Ты, — голос пропадает, — не забывай меня, ладно? — улыбаюсь, а по лицу трещины ползут уродливые. Для меня это более, чем просто невыносимо, поэтому я прохожу дальше по комнате и беру первое, что бросается в глаза: наш цветок. Улыбка лёгкая и нежная появляется у нас обоих, ведь ты тоже вспомнил, что мы его купили тогда на ярмарке и даже дали имя. Шутили, мол, это наш ребёнок. — Возьми его. Помни обо мне, — я передаю тебе в руки фикус и случайно касаюсь своими пальцами твоих. Ты выглядишь будто в смятении. Бегаешь глазами по комнате, видимо, тоже ищешь, что бы отдать на память. — Эм, — ты лезешь в карман и достаёшь оттуда хорошо мне знакомую зажигалку. — Ты тоже храни память обо мне, хорошо? — вкладываешь металлический корпус мне в ладонь. Мы обнимаемся долго, никто не говорит ни слова. Затем я просто целую тебя в щёку, а ты поджимаешь губы. — Прощай, Юнги. — Прощай,Иронично то, что исключительно из той, что живёт во мне.
Этот монстр ходит, воет, ласки просит, о тепле умоляет. Его следы клубами дыма чёрного вьются, и весь он сам будто из него соткан. Его единственное желание: чтобы кто-то к груди прижал, обнял и гладил по спине. Но не обнимет никто, даже каплю тепла не подарит. Потому что к одичалым монстрам ласку проявлять — глупо, дико, ненормально. Он живёт во мне, и единственное его занятие — уничтожать изнутри. Чудовище всё из отчаяния, безысходности и мрака.Иронично то, что он слишком похож на меня.
Не знаю, сколько проходит времени, пока мои рыдания не сходят на нет. Я лежу на спине, полностью раскрытый, пустым взглядом смотрю в потолок и вижу лицо там только Твоё. Сознание, до этого в панике искавшее спасение, теперь отключено и будто отдельно существует. Видимо, из-за его отсутствия я и поднимаюсь. Ледяными ступнями иду по такому же ледяному ламинату, но это меня не беспокоит сейчас от слова совсем. Долго стою у окна, засунув руки в карманы джинсов. Не чувствую ничего. Абсолютно. Будто эта истерика забрала последнее. Будто монстр поглотил до дна. Взгляд падает на блокнот, что на подоконнике лежит, и я беру его в руки, листаю страницы пустые, перечитываю те несколько, которые списаны. Желание написать что-то посещает внезапно и оказывается сильным настолько, что противостоять ему я просто не в состоянии. Карандаш в моих руках и я, не ведомый в этот раз ничем, пишу честно, то, что чувствую сейчас. То, что меня в данную секунду беспокоит.Как ты там? Надеюсь, ты в тепле и ничто тебя не тревожит прямо сейчас. Надеюсь, есть тот, кто по утрам нежно целует в щёку, поправляет твою вечно непослушную чёлку и просто находится рядом. Говорят, время лечит, но, знаешь, легче ни на грамм. Отпечаток твоего присутствия в моей жизни всё ещё слишком свежий, честно говоря, больше напоминает рану. И проблема в том, что такие раны не лечатся ни чаем, ни сном, ни таблетками. Даже если они от психотерапевта. Я скучаю. По твоим рукам, по твоим губам и по тебе всему.
Карандаш, так активно движущийся по зернистой бумаге всё это время, вдруг замирает. Я хочу написать эти слова. Но не могу перебороть себя, переступить через всё это.Мне тебя не хватает.
Пишу поспешно и захлопываю блокнот. Убираю его с глаз долой и возвращаюсь в кровать. По пути замечаю в углу отброшенную ранее чужую парку. Замираю на секунду в сомнениях, но всё же поднимаю её. Я надеваю куртку, застёгиваю молнию и все кнопки. Набрасываю капюшон с ужасным бледно-рыжим мехом и только потом ложусь в кровать. Вещь пахнет ново. В ней ни запаха моего, ни, тем более, твоего. Она пахнет улицей, морозом, сигаретным дымом. Я засыпаю беспокойным сном, продолжая вдыхать совершенно новый для меня запах, который вдруг стал нужнее, чем кислород. Греюсь в тепле чужой куртки. Какая-то жалкая капля этого же тепла перепадает, кажется, даже Зверю.***
— Юнги! — я слышу, как меня кто-то окликает. И не кто-то, а Тэхён. Мне хотелось бы сделать вид, что я не услышал, не увидел, не заметил. Но уже слишком поздно. Я знаю, зачем он меня ищет. Мне всё ещё нужно вернуть ему куртку. И мне всё ещё не хочется с ней расставаться. Может быть, в ту ночь мне спалось так спокойно, потому что истерика вымотала меня, довела до белого каления и не оставила за собой ничего, но мне так хотелось верить, что дело совсем не в этом, что вся причина в чужой парке с грязным мехом и запахе, вдыхая который, я забыл обо всём. — Привет, — говорю я, натянуто улыбаясь. Парень в одной толстовке и мне становится даже стыдно, что я так эгоистично себя веду. Мы стоим на улице у подъезда: я курил, а Тэхён, судя по пакету с логотипом супермаркета поблизости, ходил за покупками. Я стягиваю парку с плечей, тут же передаю её парню. Тот выглядит ошарашенным. — Эм, вообще-то я не за этим, — он хмурится, а я тут же ныряю в карман, чтобы достать оттуда новую баночку зофолта. — И не за этим тоже, — лицо Кима будто выражает обиду. — Такое ощущение, будто это единственное, зачем я могу к тебе подойти. Я ему не отвечаю, потому что по моему выражению лица парень и сам понимает, что выглядит это всё именно так. В воздухе чувствуется неловкость и, чтобы как-то её разбавить, я предлагаю Тэхёну сигарету. Тот конечно же соглашается. В этот раз он поджигает своей зажигалкой и я честно надеюсь, что по мне не видно, как облегчённо я выдыхаю. Мы курим в тишине, неловкость никуда не делась. — Так, — решаю начать я, — что ты хотел? Парень смотрит на меня, затем поджимает губы и пожимает плечами. — Просто поговорить. Я молча киваю головой, но мы так и не разговариваем. Мы докуриваем практически одновременно, так что заходим в подъезд вместе. Я чувствую вину за то, что обрубил на корню желание парня пообщаться со мной, потому, помедлив на лестнице, я зову Тэхёна, который уже одной ногой в своей квартире. — Может, хочешь кофе? Отсутствующий сахар нам обоим не помеха, ведь, как оказалось, мы оба к этому привыкшие. Мы пьём крепкий кофе на моей кухне и всё ещё молчим. Мне уже кажется, что никак это вдруг появившееся напряжение между нами не развеять, но в нашу скромную компанию врывается Шу. — Так у тебя есть кошка! — Обычно, ей не очень нравятся прикосновения, — я не могу сдержать улыбки, наблюдая за тем, как эти двое нашли общий язык. Тэхён сейчас похож больше на ребёнка, чем на взрослого парня, потому что хватает Шу на руки и начинает поглаживать её лоснящуюся чёрную шерсть. Вдруг понимаю, что без понятия, сколько этому парню лет, потому решаю спросить, за одно, поддержать разговор. — Мне 20, — бросает мимолётно парень, продолжая играться с кошкой. Всего на три года меня младше. — А как её зовут? — впервые вижу, чтобы у Кима так светились глаза. В этот момент почему-то отмечаю, насколько он красив. По-настоящему красив. С ровным цветом кожи, пухлыми губами и очаровательной родинкой на самом кончике носа. — Шу, — отвечаю кратко, не могу перестать улыбаться с этих двух. — Шу? — Шуга. — Почему именно так? — улыбка спадает с лица мгновенно. Я отставляю в сторону чашку и тушу сигарету. Долго не отвечаю, надеясь, что вопрос забудется сам собой, но, встретившись взглядом с Тэхёном, у которого глаза превратились в две искорки, всё же решаюсь. — Меня так называл бывший. Тэхён тут же замирает и улыбка, столь яркая, спадет с его лица. — Прости. — Всё нормально, — я отмахиваюсь и сам беру кошку на руки, но Шу брыкается и вырывается, чуть не царапает лицо, так что приходится опустить её на пол. Кошка запрыгивает на подоконник и, не обращая внимания на нас, принимается вылизывать лапы. — Ты ей понравился явно больше. Мы смеёмся по-доброму и на этот маленький миг мне становится спокойно. С Тэхёном оказывается довольно легко общаться. Мы сидим на диване в гостиной, смотрим телевизор и озвучиваем смешными голосами Финеса и Фёрба, что как раз идут по телевизору. Мне в радость, что я, кажется, нашёл друга, хоть и с помощью таблеток, как бы странно это не звучало. Уже ближе к ночи, мы просто лежим рядом в тишине. Телевизор выключен, потому что мультисериал закончился, а смотреть что-то другое настроения совсем не было. Рядом с Тэхёном тепло и умиротворённо. Я снова чувствую тот запах, который исходил от парки, и понимаю, что этот запах принадлежит исключительно Киму. За окном совсем темно. Начал идти снег, устилая белыми хлопьями асфальт. Его было прекрасно видно в жёлтом свете фонарей. — Мне, наверное, пора, — негромко начинает парень, а мне вдруг совсем не хочется его отпускать. — Ты можешь остаться, если хочешь, — будто безразлично предлагаю я, в душе надеясь, что парень не уйдёт. — У меня кровать большая. — Юнги, я, — парень подрывается на кровати и его лицо выражает по меньшей мере возмущение, что не может не смешить. — Что такое? — непонимающе спрашивает он. — Чего ты ржёшь? Мне смешно до такой степени, что я хватаюсь руками за живот и буквально складываюсь пополам. Из глаз, кажется, пошли слёзы. Тэхён всё пытается добиться от меня вразумительного ответа, а я только больше заливаюсь. В конце концов, немного успокоившись, делаю пару глубоких вдохов и всё-таки выдавливаю из себя: — Идиот, — я практически задыхаюсь. — Я не предлагаю тебе секс. Теперь смеюсь не только я. Мы заливаемся, словно малые дети, и, честно признаться, именно ими сейчас и являемся. В итоге, Тэхён соглашается остаться, и я совру, если скажу, что не рад этому. Уже лёжа посреди кровати в кромешной темноте, мы разговариваем. — У тебя такая большая кровать, — Тэхён, повернувшись на бок, протягивает, выглядит, почти как Шу. Потягивается точно также. Без понятия почему, но мне хочется рассказать ему. И я рассказываю: — Около полугода назад, — голос становится ниже. Я пытаюсь не смотреть на парня рядом, а тот весь подбирается, внимательно слушая, — я был в отношениях. Это был парень, — честно пытаюсь сделать так, чтобы голос не дрожал. — Мы встречались 4 месяца. Всё было неплохо, — голос ломается, — до определённого момента. Но это неважно, — отмахиваюсь я. — Я жил один, спал на старом жёстком диване. Жутко неудобно было. Он раскладывался, но был настолько твёрдым, что без матраса спать было невозможно. Я нашёл мягкий, но односпальный. Больше тогда позволить себе не мог, так что всего одна сторона оказывалась пригодной для сна, — я выпускаю тихую усмешку. — Мало того, ещё и одеяло было односпальным. Некомфортно до ужаса, знаешь ли. Когда ко мне приходил ночевать он, то всегда спал на твёрдой половине. Оставлял мягкую мне. А я не мог уснуть, его не обнимая. Он мне всё повторял: «Хватит ворочаться, спи уже», а мне не спалось без него совсем. В конце концов, скатывался к нему, и так мы и засыпали, два идиота, на твёрдой половине. Мягкая и комфортная часть пустовала всегда, потому что вдвоём там было спать невозможно, — я улыбаюсь, вспоминая наши с тобой общие моменты. — Мы были счастливы. Я был. На тот момент он был, пожалуй, единственным важным человеком в моей жизни. Единственным, за кого я хватался. И мне очень хочется верить, что я так же был ему необходим. И пусть спать приходилось кое-как — мне было хорошо, — я замолкаю, и Тэхён молчит тоже. Неловкая пауза повисает в воздухе. У меня в груди словно комок образовывается, сгусток чего-то слишком тяжёлого, что ноет безудержно. Как оказалось, об этом говорить тяжко. Всё ещё. Но мне почему-то хочется закончить. И рассказать именно Тэхёну. — Сейчас, как видишь, у меня шикарная мягкая кровать. В ней тонуть можно спокойно, — шучу я и смеюсь наигранно. — Но, знаешь, — я делаю паузу и, кажется, не дышу даже, — совсем не то. Вообще. Тэхён молчит, хотя я вижу, что он не спит. Я обдумываю всё сказанное и осознаю, насколько пусто внутри. Там кроме Зверя и мороза — ничего. Куда бы я ни шёл, везде натыкаюсь на тонкие ледяные шпили. Они растут где-то из глубины, пробиваются зимними ростками внутри. Сразу даже не понял, что они везде только потому что я ношу их с собой. В себе. Они протыкают меня, не дают сделать и шага лишнего, эмоции все к нулю сводят. Я — не более, чем кусок мяса, нанизанный на ледяные тонкие иглы. Они, как каркас внутри — единственное, почему я всё ещё хожу, почему всё ещё не распался на части. Я марионетка, сломанная кукла, игрушка управляемая в руках озлобленного Зверя. Он весь изо льда, и я теперь тоже. Холод сочится сквозь поры. Я не дарю никому тепла, потому что просто не в состоянии, и по той же причине, не получаю его взамен. Во мне растёт ледяная глыба, поглощает меня полностью. И я в ней существую.Что люди знают о холоде, не пожив среди льдов?
Вероятно, лишь то, что льды означают смерть. — Ты до сих пор его любишь? — я вздрагиваю то ли от такого громкого голоса в тишине абсолютной, то ли от самих слов. Комкаю в руках край одеяла, обдумываю вопрос. Первый раз, когда я вот так честно могу ответить: — Да. Мы лежим в тишине ещё какое-то время. Затем я чувствую, как Тэхён несмело протягивает руки и пытается меня обнять. Впервые, я не против. Мне хочется разбиться в лепёшку, пропасть, чтобы никто не видел, не слышал и не знал. Но я просто пододвигаюсь ближе, поворачиваюсь к парню спиной и позволяю притянуть к себе. Я чувствую его грудь спиной и дыхание, волнами разбивающееся о затылок. Я устало прикрываю глаза и почти сразу засыпаю.***
Старик меня хвалит. Вглядывается в самую душу, обгладывает внутренности, выискивает ядро боли, которое пульсирует без остановки. Оно отбивает ритм, набатом бьёт по ушам. Кажется, будто на этом стуке сосредоточена вся жизнь. Будто это и есть вся моя сущность. Он ощупывает это ядро каждый раз, проверяет на пригодность, на гниль внутри. Оно под его пальцами продавливается, трещинами покрывается, принимает в себя всё новые и новые вмятины. Он держит ядро в своих руках. В его ладонях — моё заледеневшее сердце. В его ладонях — я. Какое-то понятие личного пространства всё же сохраняется, потому в мой блокнот Старик самостоятельно не лезет, хотя, я готов поспорить, ему бы этого очень хотелось. Но всё же, он правила соблюдает. Потому их соблюдаю и я, рассказываю всё сам, ничего не утаивая. — Вы обращались к нему, — вкрадчиво начинает Старик. — Спрашивали о его делах, о его жизни сейчас. Вас это волнует? Почему? Я не знаю, что ему ответить. Я писал тогда, даже не думая о словах, которые появляются на бумаге. Во мне тогда говорил не я. Во мне вопило то самое ядро, во мне кричал Зверь. — Я, — голос пропадает. Заламываю пальцы до судорог и не поднимаю взгляда. — Я не знаю. Старик смотрит прямо. Не сомневается ни на секунду, потому что знает: я сейчас перед ним абсолютно обнажённый в своих словах, абсолютно искренен. Мне есть что скрывать. Но у меня уже нет на это сил. — Мне просто вспомнился момент нашего прощания, — несмело говорю, а Старик буквально замирает весь, боится спугнуть только начавшего открываться меня. — То, как мы поговорили тогда. Он сказал то, о чём думали мы оба. Но озвучить не решались, — я выдерживаю недолгую паузу. — Я так многого тогда не сказал, — лепечу надрывным шёпотом, чувствуя поднимающиеся к горлу рыдания. Пальцы дрожат, как и весь я. Старик сглатывает. Ему впервые наш сеанс кажется сложным, даже несмотря на то, что я начал говорить. Он опускает глаза, не может смотреть на меня. Уверен, он сейчас испытывает жалость, и мне противно от этого. Старик прокашливается, прежде чем начать говорить: — Продолжайте в том же духе, Юнги, — он говорит негромко, в его голосе нет той былой уверенности и, мол, «Я знаю как всё на самом деле». — Записывайте в блокнот всё, что хотели бы сказать. И тогда, и сейчас, — он резко поднимает взгляд, и я вижу, что он такой же надколенный, как и я. Как и мы все. — Так вы сможете его отпустить. Мы сейчас словно становимся ближе. Словно появляется какая-то невидимая тонкая нить доверия. Я вижу, как его идеальный пластиковый образ идёт трещинами. Как самая большая из них проходит через глаза, через то, что внутри. — Спасибо. Трещины. Они везде. Бегут паутиной по кремовым стенам, расплываются тонким кружевом по стёклам. Трескается элегантная, лучшего покроя, одежда, кожаная обувь, часы. Уродливыми расколами покрывается фальшивая улыбка. Последней надкалывается душа. Всех разломов не видно за множеством масок, что так старательно выбираются под каждую ситуацию. Единственное, где можно увидеть истину — глаза. На то их и называют зеркалом души. У всех, кто понял эту жизнь, трещины на дне зрачков. У всех, кто смог её прожить, — на сердце.***
От Тэхёна пахнет солнцем. Я никогда не знал запаха солнца, но более, чем уверен, что оно пахнет именно так. Тэхён пахнет летней травой, нагретым асфальтом и пылью, что оседает на босых ногах, пока бежишь по полю. Он пахнет полевыми цветами, божьей коровкой, сидящей на открытой ладошке и ясным голубым небом. Тэхён пахнет летом. Мы стоим у меня на балконе, курим одну сигарету на двоих и считаем звёзды. Он всё-таки отдал мне свою парку, так что я, имея на это абсолютное право, набрасываю её на плечи и вдыхаю его запах. Мы разговариваем негромко. Точнее, говорит он. Рассказывает о звёздах, а я внимательно слушаю. Он почти всё время находится у меня: играет с Шу, таскает ей кусочки мяса, мне — сигареты и книги. Тэхён читает много. Большую часть названий тех личных экземпляров, которые он мне принёс, я слышу впервые. Он часто говорит о высоком, поднимает темы слишком философские, пытается вовлечь меня в дискуссию. Я внимаю каждому слову, хоть и не понимаю, как минимум, половину. Мне всё равно, что он рассказывает. Главное, чтобы не умолкал. Главное, продолжать слушать его глубокий голос, от которого у меня всё ещё толпа мурашек. Я не совсем всегда его понимаю или даже, скорее, совсем не всегда. Иногда кажется, будто он из другой эпохи. Все его слова, жесты, понятия. Весь он. Не понимаю и даже не пытаюсь понять, что происходит у него в голове. Тэхён то весёлый, смеющийся без остановки, не упускающий момента отпустит колкость, то тихий, задумчивый, с грустной улыбкой на пухлых губах и явным отчаянием во взгляде. И тем не менее, так, как он, меня ещё не понимал никто. Он внимательно всегда слушает, не перебивает, молча подаёт сигареты из пачки. Со стороны может показаться, что он безразличный, такой же холодный, как и я. Но нет. Когда он притягивает меня к себе, обнимает поперёк талии и зарывается пальцами в волосы, опаляет макушку горячим дыханием и просто находится рядом. Я могу дышать теперь только рядом с ним, потому что от него пахнет теплом, которого я не чувствовал никогда. Однажды Тэхён приходит с огромным клетчатым пледом на плечах и, ничего не объяснив, тащит за собой на крышу. Я покорно волочу за ним ноги, а когда мы поднимаемся наверх, то еле себя на них удерживаю. Посреди крыши стоит диван. Не такой, который был у меня когда-то, но тоже старый, скрипучий и, что самое главное, жутко твёрдый. Мне даже страшно представить, каких усилий стоило затащить его сюда. Тэхён поворачивается ко мне, улыбается почти сумасшедше и смело проходит к дивану, затем хлопает рядом по месту с собой, и я присоединяюсь к нему. Мы лежим вместе, макушки наших голов соприкасаются, а кончики пальцев переплетены; под нашими спинами плед в клетку. Мне становится холодно, ведь на улице только начало марта, а я посреди ночи в одной белой футболке и джинсах. Тэхён чувствует это, поэтому достаёт непонятно откуда взявшийся серый шерстяной свитер. Но он не отдаёт его мне, нет. Парень притягивает меня ближе к себе и надевает свитер на нас обоих. Лежать вот так вместе на безумно твёрдом диване, смотря на звёздное небо и слушая тихие истории о космосе — явно лучшее, что случалось со мной. Но дополняющим штрихом во всём этом стал толстый мягкий односпальный матрас, который Тэхён специально выложил рядом так, чтобы никто из нас на нём не лежал. Впервые за последнее время мне хочется плакать не от боли. Мы смотрим друг другу прямо в глаза. Я считаю его густые ресницы. Тэхён приближается, закрывает глаза и мягко целует в лоб. Я прикрываю веки тоже, меня пробивает дрожь от таких действий. Нам хорошо вместе. И это не то «вместе», к которому все вокруг привыкли. Мы не целуемся, не занимаемся сексом, не называем себя парой. Мы просто есть друг у друга, здесь и сейчас, лежим в обнимку на жёсткой поверхности дивана, а рядом с нами лежит матрас. — Люблю тебя, — шепчет он, а я вторю ему в ответ. Это не та любовь во всеобщем понимании. Это нечто большее. Нечто, благодаря чему подушечки пальцев покалывает от тепла, нечто, благодаря чему появляется на щеках здоровый румянец. Нечто, благодаря чему ледник внутри меня даёт трещину. От него откалываются огромные глыбы. Ледник тает.***
Я держу в руках блокнот исписанный от корки до корки, перелистываю страницы, перечитываю собственные слова. Мне больше не больно. Во мне больше никто не вопит, не скулит. Меня это больше не тяготит. Сильные руки обнимают сзади за бока, заставляют откинуться на чужую вздымающуюся грудь. Я чувствую долгий поцелуй в макушку и улыбка сама по себе расползается на лице. Мне хорошо. Беру карандаш и ровным почерком вывожу:Я тебя отпускаю.
Аккуратно закрываю блокнот и перевязываю тот резинкой. Я его не выброшу. Он будет долго пылиться на полке в книжном шкафу. Будет напоминать о тебе. Я практически невесомо целую Тэхёна в щёку. На низком столике напротив дымятся две чашки с кофе. — С сахаром? — переспрашиваю. — Да. Мы долго сидим в тишине: я небольшими глотками пью кофе, а Тэхён курит. Солнце опускается за небосклон, во дворе зажигаются фонари. — Нужно покормить Шу, — почти одними губами шепчу я. Ответом мне служит лишь кивок.