концентрированное счастье

какой нелепый шрам, — хмыкает Гермиона. а у тебя сахарная вата вместо волос, — фыркает в ответ Гарри. Гермиона жмет ему руку. на самом деле ей давно бы следовало бросится ему на шею и сказать как она скучала. одиннадцать лет — не шутка, знаете ли, обычно судьба сводит быстрее. но, впрочем, в конечном итоге все равно сводит, так что можно просто закрыть глаза и порадоваться. и улыбнуться — как, кажется, два столетия назад и задолго до них. я боялся… — говорит Гарри и обрывается на полуслове. я тоже, — осипшим голосом бормочет Гермиона. тысячу лет встречаться из жизни в жизнь, абсолютно не имея гарантий на подобное и даже каких-то билетов на следующую встречу. а потому рисковать, дрожать от волнения и в предвкушении — и вновь перерождаться, не помнить-помнить, смотря какими-то другими — карими, голубыми, зелеными (иногда — вообще не смотря) глазами, приветствуя на другом языке совершенно незнакомых людей, которых ты столетие назад назвал бы безумцами, а сейчас уже ничего так, выглядят современно, да и безумия в них нет, это все домыслы, и все равно неосознанно тянуться душой к человеку, имени которого ты в этой жизни еще не знаешь, но обязательно поймешь, что это он. потому что люди ошибаются. судьбы — нет. может ли быть как-то иначе, что он не встретится с Гермионой (или как ее будут звать? в прошлой, кажется, Лина.) вероятно, нет. они вместе пытались выжить в Варфоломеевскую ночь, вместе помогали раненным, вместе становились свидетелями гибели друг друга и рыдали от понимания, что все кончено, потому что никогда нельзя быть уверенным, что вы найдете друг друга в следующий раз. но они находили. в толпах людей, на войне, при издыхании, в крестьянах — где только не были, но Гарри уже плохо помнит хоть одну его прошлую жизнь. и близких из нее тоже, наверное, это такой защитный механизм — иначе можно было бы поехать от вечных воспоминаний и кошмаров. самое главное — в ней была Гермиона, готовая помогать, перебирать пробирки и защищать его хоть от него самого, хоть от всего света, подставляя плечо и зачитывая очередную книжку. и это все, что Гарри несет через Вечность, потому что остальное, в сущности, неважно и настолько эфемерно, что он даже удивляется своим прошлым желаниям унести память с собой, как безделушку. есть Гермиона и Гарри напополам со вселенной и временем, которое никогда и всегда им будет подвластно. он даже уверен, что этого забавного Рона и милую Джинни не вспомнит, просто потому что забавных и милых у него было и будет. а Гермиона одна ее нельзя заменить променять или забыть. да и не хочется, если честно. Гермиона попадает на Гриффиндор. Гарри тоже. да и разве могло быть иначе? ** — Генри Уизли погиб вчера вечером. в одиночестве. мне даже жаль его, — бормочет она, нахмурив нос. перед ней строки электронного кода складываются в информацию, и Гарри с каким-то отторжением думает, что этот самый Генри Уизли никогда не знал — каково это, создавать Патронуса — квинтэссенцию чистого счастья. — до сих пор помню, как Рон смеялся, что его семья еще не скоро исчезнет с земли — сколько бы ему сейчас было? девятьсот… — девятьсот пятьдесят шесть, — услужливо подсказывает Гермиона со своей бездонной памятью, которая, однако, не вмещает в себя больше одной жизни. и обрывков — из другой. — забавно, что мы вообще его помним. и забавно, что он все-таки оказался прав. Гарри не помнит, как он умер в тот раз — может, заклинанием неудачно поразило. или от старости скончался. бессвязный поток прошлого не помогает вспомнить, поэтому он отбрасывает эту идею и достает из карманов переносной портал. им пора возвращаться, скоро стемнеет, и, возможно, начнется очередная война — уже десятая, кажется, в этом столетии. Гарри прикрывает глаза — да и против кого тут воевать? против таких же, как они, консерваторов? во всяком случае Гермиона хватает его за руку и, прежде чем он успевает подумать о чем-то еще, утаскивает его в открывшийся проход. и этого Гарри более, чем достаточно.