Расскажи мне о своей любви

      Из музыкального кабинета слышится, пожалуй, самая прекрасная мелодия, что когда-либо звучала в стенах академии. Пальцы, облаченные в тонкие белые перчатки, плавно переходят от клавиши к клавише, почти невесомо касаясь их, а руки двигаются в такт волшебной музыке. Парень играет с закрытыми глазами, ведь уже давно прекрасно запомнил расположение клавиш на фортепиано. Легкая улыбка трогает тонкие бледные губы на таком же бледном лице — ему очень нравится его очередное творение. Сегодня Эвел был в прекрасном настроении, а потому мелодия получалась легкой, расслабляющей, словно колыбельная или же пение соловья, что не сравнимо ни с чем.       Вот звучат последние ноты, и юноша замирает на пару мгновений, только потом убирая руки на колени. Потом он встает со своего места и подходит к столу, где лежали несколько нотных тетрадей. Большинство из них уже были исписаны от корки до корки, а остальная часть лежала нетронутой.       Парень недовольно цокнул, обнаружив, что в одной из тетрадей осталось лишь жалкие полтора странички, и все произведение не получиться на них уместить.       «Оставлю место для изменений старого», — решил он в итоге и раскрыл пустую тетрадь, сразу же начиная исписывать ее нотами. Они были аккуратные, будто бы их писали с помощью программы на компьютере, но достаточно мелкими. Оксфорд привык экономить место, да и зрение его пока что не подводило, чтобы безошибочно читать свои ноты с листа. Он помнил наизусть каждую нотку, что недавно сыграл, запомнил абсолютно все и без единой помарки написал свое очередное произведение. В этот раз оно было длиннее, чем обычно. Видно, сегодня был очень хороший день для занятия музыкой.       Музыка — вот что являлось главным в жизни Эвела. С самого детства душа его тянулась к нотам и музыке, а пальцы будто сами просились на белоснежные клавиши. Конечно, учиться пришлось долго, но, в отличие от других людей, не так много. В то время, как его ровесники тратили на это по восемь лет, Эвел преуспел в музыке уже за четыре года. Успел изучить всю нотную грамоту от начала и до конца, не расставался с нотными тетрадями, и вскоре смог сочинить свое первое произведение. Правда, вышло оно не совсем удачно, но с первого раза получается далеко не всегда, верно? Как и со второго. И с третьего. Но Оксфорд не сдавался, и вскоре ему удалось сочинить настоящий шедевр. «Лепестки Сакуры» — так он назвал свое первое творение. Ведь тогда за окном вовсю цвела прекрасная Сакура, а лепестки ее цветов кружились в завораживающем танце, подгоняемые ветром, и плавно садились на землю, укрывая ту бледно-розовым одеялом.       Родители были в восторге от их сына, а знакомые сразу же посоветовали давать парню концерты. Но его мечта не была связана с целью быть знаменитым, поэтому он предпочел оставаться в тени, сочиняя и играя лишь для себя и близких. Конечно, в академии каждый знал о его потрясающем таланте и это, совместно с его гениальным умом, чем он тоже выделялся среди одногруппников, заставляло невольно восхищаться Эвелом Оксфордом.       Студенческий совет даже выдвинул решение освободить один из кабинетов, чтобы Эвел смог заниматься и в перерывах между занятиями. Никто не был против, ведь мелодии, что сочинял юноша, были настолько прекрасны, что западали в душу с самых первых нот. Его приходили слушать многие, а некоторые ученики даже принимали попытки сыграть некоторые произведения юноши, но, увы, их игра была очень далека от мастерства Оксфорда и он быстро поставил всех на место благодаря тому, что был достаточно остер на язык. Он играет лишь для себя, а музыкальный кабинет — его маленький уголок уюта. Он успокаивается и расслабляется лишь тогда, когда чистейшие ноты бесподобно звучат в сочетании друг с другом и ласкают его слух. Мелодия — единственная колыбельная его души, и лишь когда он становиться единым целым с музыкой, ему открываются двери в иной мир, совсем не похожий на этот.       После занятий и в выходные дни Эвел приходил в музыкальный класс, совсем не жалея сил и времени на очередную игру. Оксфорд любил оставаться один, наедине со своими мыслями, поэтому друзей у него, в общем-то, и не было. Лишь знакомые, лишь родители. И все. Больше никого. Но парень на это не жаловался — наоборот, ему было очень удобно так проводить время. И пусть это могло показаться унылым и скучным делом, но Эвел действительно всецело отдавался музыке, складывающейся из нот, что вылетали из-под клавиш фортепиано, и мог забыть о чем угодно. Однажды вдохновение неожиданно настигло его поздним вечером, и всю ночь парень провел лишь за нотным листом и ручкой, совершенно забывшись и досидев до самого утра. Времени отоспаться не было ни минутки, и пришлось ему весь день клевать носом на уроках. Пожалуй, это был единственный день, когда он не пошел в музыкальный класс, ведь силы его уже давно были на исходе. Но уже к следующему игру в стенах академии была слышна новая музыка, которую Оксфорд смог доработать.       Музыка Эвела была волшебной. Он мог лишь за несколько часов сочинить что-то потрясающее, шедевральное, что-то, что останется в памяти многих еще очень и очень долго. Его руки легко перемещались от октавы к октаве, а пальцы играли так, будто бы уже наизусть знают эту мелодию. Эвел всегда закрывал глаза и полностью отдавался музыке — только тогда он мог сосредоточиться и сделать свое новое произведение идеальным.       Вот оно. Идеал — вот кем являлся Эвел. Талантливый и прекрасный гений, что поражает разум с первого взгляда, а душу — с первых же нот. Эвелом восхищались, его любили и уважали, вот только никто даже не подозревал, что такое огромное внимание Оксфорду совсем не нужно. Лишь тишина и инструмент — это все, что нужно было ему для полного счастья и удовлетворения. Юноша буквально жил музыкой, ему не нужна была никакая слава и уж тем более выгода от нее. Он выражал свои чувства и эмоции через музыку и, как ни странно, его понимали.       Но в один прекрасный день по академии со скоростью света стали разлетаться слухи о неких новеньких братьях-близнецах, что буквально пару дней назад перевелись в академию. Почему все так всполошились и говорят только о них, Эвел не понимал и понять не мог. Они такие же, как и большинство учеников, в них нет ничего особенного, за исключением «внеземной красоты», как выразилась одна из одногруппниц Оксфорда. Но эту «внеземную красоту» парень так и не смог разглядеть в близнецах, а оглушительные визги девушек его группы при одном только виде на одного из братьев очень больно ранили чуткий слух бедного Эвела, который с детства был приспособлен для занятий музыкой и совершенно не рассчитан на настолько высокие звуки.       Конечно, с появлением братьев Куроми популярность Эвела в рядах академии тоже заметно снизилась, но ему это было только в радость — останется больше времени на себя и, возможно, он сможет сочинить очередной шедевр. Но, увы, теперь руки совсем не слушались, пальцы делали не пойми что, а в голове было настолько пусто, что парень даже не мог закрыть глаза и расслабиться. Он упорно пытался выдавить из себя хотя бы несколько тактов, но весь мир вдруг резко ополчился против него и не позволял слиться с музыкой душой и стать единым целым со своим инструментом. Попытки Оксфорда сыграть хоть что-то больше походили на игру только-только начавшего обучение ребенка, который даже расположение нот толком запомнить не мог, а уже пытался выставить себя музыкантом. Даже свои старые произведения не получалось играть так же, как и раньше — парень часто попадал мимо нот, запинался и еле-еле доигрывал до конца.       Творческий кризис? Возможно. Но Эвел не позволял себя сломить такой мелочи. Может, нужно было просто отдохнуть некоторое время от игры? Но чем ему было заняться? Он же никогда не пробовал отвлечься от музыки и заняться чем-то другим. Но попытка — не пытка, как говорится.       С самого утра Эвел даже не зашел в музыкальный класс, хоть пальцы и просились на свое привычное место на клавишах, а тихой и умиротворенной атмосферы так не хватало. Но что бы он делал, взявшись за инструмент? Сейчас в его голове не проносится ни единой новой строчки, будто он никогда и не умел сочинять музыку. Правда говоря, и настроение у него от этого было совсем никакое. Может, в этом все дело? В том, что он не знает, как выразить свои эмоции сейчас? Возможно, ему нужен какой-то толчок в нужную сторону? Скорее всего. Только вот парень совсем не ожидал, что вдохновится такой простой и обыденной вещью.       Сразу после начала первого занятия за окнами академии начал идти беспрерывный ливень. А Оксфорд даже зонт не прихватил, думал, что он закончится к концу дня. И вот уже час он стоит в музыкальном кабинете — все-таки не смог удержаться — и смотрит на однотипный пейзаж за окном. В здании становится совсем тихо, ведь большинство учеников уже разбрелись по домам. А он остался в одной комнате со своим инструментом, что последние несколько дней не приносил ему никакого удовольствия.       Дождь не прекращал идти, но облака медленно начали расступаться, уступая место лучикам солнца, что упорно пыталось пробиться сквозь облака все это время. Красиво. Через некоторое время начала появляться и радуга — блеклая, едва заметная, но она была видна на фоне темных туч. Парень не мог оторвать взгляд от такой прекрасной картины. Даже открыл окно нараспашку, чтобы двойное стекло не мешало увидеть красоту природы в живую. Запах уже заканчивающегося дождя освежал голову и наполнял легкие приятной прохладой. Холодный ветер тут же растрепал волосы Эвела и скинул пару дождевых капелек на подоконник, но это все было не важно. Казалось бы, совершенно обыденная вещь — радуга во время дождя. Действительно, кто ее не видел? Но, почему-то, именно тогда, именно в тот момент она показалась Оксфорду самым прекрасным, что он когда-либо видел.       А потом он услышал в своей голове самую чудесную мелодию, на которую только было способно его воображение.       Эвел мгновенно уселся за свой инструмент, руки дрожали в предвкушении создания очередного шедевра, но нельзя так торопиться, как бы сильно ему не хотелось, ведь иначе любая мелочь может все испортить. Глубокий вдох, глубокий выдох, и вот пальцы снова скачат по клавишам, заставляя ноты разных высот перекликаться друг с другом, будто капельки только-только начинающегося дождя. Позже они плавно переходят в более важное звучание, что показывает усиление дождя, который становится непрекращающимся ливнем. А затем все неожиданно затихает и самые высокие нотки четвертой октавы еле слышно щекочут слух. Грозовые тучи расступились перед светлыми лучами солнца. Остался лишь последний штрих — описать музыкой ту красоту, что он лицезрел в небе.       — Прекрасная музыка, Эвел! — юноша вздрогнул, будто от удара, сразу же прекратив играть. — Должен признать, что красивее нее я ничего не слышал, — высокий парень с длинными, слегка растрепанными волосами, отдающими еле заметным оттенком розового и спадающими челкой на правый глаз, приблизился к Оксфорду, улыбаясь во все тридцать два зуба. — Как ты это делаешь?       Некоторое время парень сидел неподвижно, смотря в одну точку перед собой, а пальцы все еще не сдвинулись с клавиш. Вот и все. Та мелочь, из-за которой все полетело к чертям, сама соизволила прийти к нему. Хотя и мелочью его назвать было нельзя — так нагло и бесцеремонно прервать Эвела, когда тот готов был показать миру свое очередное творение, мог, пожалуй, лишь Куроми Хартц.       — Черт тебя дери, Хартц… — юношу буквально трясло от злости. Несколько дней он не мог выдавить из себя ни строчки. Несколько дней пальцы не слушались его, а в голове словно гулял ветер. И именно в тот момент, когда, казалось, все вернулось в привычное для Эвела русло, пришел он и разрушил эту прекрасную идиллию. Теперь Оксфорд уже не мог продолжить, ведь потерял тот поток мыслей, в который нырнул с головой, вдохновленный запахом дождя и хрупкими лучиками солнца. — Какого черта ты здесь забыл? Неужели твой маленький мозг не смог запомнить, что меня нельзя трогать, когда играю?! — Куроми был слегка ошарашен такой внезапной вспышкой ярости Эвела, но тому было, в общем-то, наплевать. Конечно он злился. Конечно он был в ярости. Ведь испортить весь день и разорвать связь юного музыканта с его миром, где он мог получить удовлетворение для своей души, было просто немыслимым поступком.       — Прости-прости, я не думал, что ты будешь злиться на это, — Куроми виновато улыбается и отходит на шаг назад, видимо, уже опасаясь того, что выдвинет Оксфорд.       Но Эвел неожиданно успокаивается и глубоко вздыхает.       — Если ты думаешь, что я злюсь на тебя, то ты глубоко заблуждаешься… — спокойно говорит парень, и Хартц невольно выдыхает. — Потому что я в ярости, — угрожающе шепчет он, заканчивая предложение, а Куроми вздрагивает, будто от холода. Ему даже показалось, что по спине прошелся табун мурашек, настолько устрашающим был Эвел сейчас.       До этого момента они еще ни разу не пересекались, но Эвел достаточно был наслышан о том, как же прекрасен Хартц, чтобы у него начал дергаться глаз при одном только его имени. До Хартца же, в свою очередь, доходили слухи о прекрасном и талантливом гении, которым гордилась вся академия от мала до велика. Эвел Оксфорд поражал всех своими способностями, гениальным умом и, пожалуй, самой прекрасной на свете музыкой. Но младшего Куроми не особо интересовал Эвел, ибо он считал, что все слишком преувеличивают. Гениальный ум? Ну и что? Он все равно не может быть гением абсолютно во всем. Играет самую прекрасную музыку? Блеф! Хартц даже не собирался в такое верить. Уж он-то точно не купится на такую чепуху. Хотя Фай признавался, что мельком слышал игру Оксфорда и сразу же встал на сторону большинства учеников академии. И что только этот парень со всеми ними творит?..       Хартц не верил во все, что говорят об Оксфорде другие. Пока самолично не убедился в их словах и не почувствовал, как прекрасная мелодия, что складывалась из мягких нот, каждую из которых Эвел играл осторожно и слегка робко, будто боясь испортить свою музыку одним резким движением, заставляет бабочек внутри трепетать в одно мгновение. Этот странный парень смог в точности передать то, что увидел собственными глазами, не упуская ни единой детали. Куроми смотрел на него, будто видел впервые, несмотря на то, что он часто замечал юношу в академии. Правда, его нагло игнорировали, и Хартцу иногда действительно казалось, что его даже не видят. Он смотрел на него, на совсем другого Эвела. На Эвела из какого-то другого мира, куда Хартцу путь заказан. Смотрел и не мог оторвать от него взгляда. Погруженный в свои мысли, в свои чертоги разума, в свою музыку, Оксфорд поражал сердце, разум и душу. И, сказать честно, Эвел первый, кто смог задеть его тонкие струны души.       Парень встает со своего места, закрывая крышку фортепиано, и просто молча уходит, даже не взглянув на Хартца. Его бесцеремонно прервали, когда он был уже близок к развязке, а теперь эта прекрасная короткая история так и останется незаконченной. Эвел не сможет ее доиграть, не сможет вернуться в то же русло и завершить начатое. И все из-за этого идиота, что на пару со своим братцем сводят с ума большую часть девушек академии! Бесит!       Хартц пытается что-то сказать в свое оправдание, но Оксфорд и слушать его не желает. Дождь уже успел закончиться, так что Эвел вполне мог пойти домой… и просто сидеть в своей комнате без дела. Запах мокрой пыли теперь казался отвратительным, капельки дождя, что медленно скатывались с зеленых листьев деревьев, а потом падали на асфальт, разбиваясь, уже не отдавались тихим и робким звучанием у него в голове. Все испорчено. И все те несколько дней, в которые Эвел отчаянно искал хоть что-то, что его вдохновит, тоже прошли напрасно. Теперь оставалось лишь ждать, пока что-то сподвигнет его снова сесть за инструмент и беспрерывно играть, пока не устанут руки, а пальцы не будут путаться.

***

      Прошло около двух недель с их первого и последнего разговора. В первые дни Хартц пытался найти Эвела и поговорить с ним, но Оксфорд мало того, что демонстративно игнорировал Куроми, так еще и выставлял идиотом на глазах у всей академии. Он даже разговаривать с Куроми не желал, не говоря уже о том, чтобы выслушивать его извинения. Но и Хартц от Эвела не отставал: выходки этого чудака настолько раздражали, что он уже спал и видел, как бы его на место поставить, чтобы укоротить острый язычок наглеца. Хартц даже не представлял, что у такого виртуоза с гениальным умом может быть такой скверный характер. Теперь понятно, почему он почти ни с кем в академии не общается. Непонятно только, почему никто не обращает на это внимания и даже не возмущается по этому поводу.       — В следующий раз он у меня так просто не отделается, — недовольно ворчал парень, сложив руки на груди и наблюдая за братом, который только что успешно подкатил к какой-то девушке и едва ли не светился от гордости.       — Как бы Эвел еще больше не подпортил твою репутацию тут, — заметил Фай, передавая Хартцу несколько скрепленных степлером нотных листов, исписанных от начала и до конца. Кристина попросила передать их Оксфорду, который случайно оставил листы в ее кабинете, так как сама куда-то торопилась, и ей не представлялось возможности отнести ему ноты лично.       — Зачем мне это?       — Посмотри. Мне нравится, — парень сделал нарочито недовольный вид, но все же решил прочесть очередное произведение Эвела.       С музыкой Хартц дружил не так хорошо, как его брат, но все-таки понимал больше, чем остальные. Однако на этих листах все было слишком мелко написано, более того, очень неаккуратно. Куроми предположил, что Эвел писал это произведение в спешке, ведь обычно его почерк предельно ровный и аккуратный.       — Вообще ничего не понимаю, — пожаловался Хартц, упорно вглядываясь в ноты.       Они уже дошли до музыкального класса, вот только Эвела там не обнаружили. Кстати, Хартц вообще сегодня его в академии не видел, хотя обычно они сталкивались каждый день.       — Эвел же никогда не пропускал учебу, — Хартц вошел в класс, подойдя к столу, что стоял у самого окна, и положил туда ноты. Рядом лежали еще несколько нотных тетрадей, которые Оксфорд, почему-то, оставлял здесь. Конечно, без разрешения трогать чужие вещи неприлично… но Эвела ведь сейчас здесь нет, правда?       Куроми осторожно раскрыл тетрадь, что лежала сверху, быстро пробегаясь глазами по нотам. Вот теперь почерк Эвела был узнаваем — каждая нотка была выписана бережно, осторожно и максимально идеально. Настолько, что Хартц на некоторое время засомневался, что их писали от руки.       — Не боишься, что Эвел застанет тебя за таким делом? — поднял бровь Файдо, скептически смотря на младшего братца. — Не думаю, что после такого он станет к тебе лучше относиться.       — Перестань, Фай, — отмахнулся тот. — Я с самого утра его не видел, значит он и не пришел. А раз его тут нет, значит-       — Он не заметит, что ты копаешься в чужих вещах? Кажется, я просил тебя не попадаться мне на глаза, — неизвестно откуда взявшийся Эвел быстрым шагом приблизился к Куроми и буквально выхватил ноты у него из рук. Их разница в возрасте была немаленькая и, к сожалению для Оксфорда, прекрасно заметна, поэтому со стороны эта ситуация выглядела слегка комично.       — Кажется, ты слишком зазнался, — начал злиться Хартц, но Фай вовремя остановил начавшуюся перепалку.       — Кристина попросила передать тебе ноты. Сказала, что куда-то торопится и у нее нет времени заносить их тебе.       Эвел сразу же отвлекся от предмета его раздражения и взял со стола скрепленные нотные листы.       — Спасибо, — холодно поблагодарил Оксфорд. — А теперь я бы предпочел остаться один.       Фай не возражал, лишь молча кивнул и поспешил удалиться, пока Эвел не разозлился по-настоящему, а вот Хартц так просто не собирался сдаваться. Куроми остался стоять на месте, сложив руки на груди и свысока смотря на в край обнаглевшего парня.       — Иди без меня, Фай. Я догоню, — бросил он в след старшему брату.       Хартц ожидал, что Эвел сразу же начнет возмущаться, однако парень даже не посмотрел в его сторону. Юноша быстро прошелся глазами по нотам, затем остановил взгляд где-то внизу страницы и, не глядя, взял со стола ручку, что-то исправляя на листе. Эвел, хоть и был в плохом настроении с того момента, как увидел Хартца, но сейчас он выглядел довольным своей работой. Раскрыл крышку фано и бережно провел пальцами по белым клавишам, слегка улыбаясь чему-то своему. Но чему, Хартц, увы, так и не смог понять. Ставит ноты на пюпитр и делает глубоких вздох.       — У тебя было достаточно времени, чтобы проанализировать мои слова и выйти, — холодно напоминает Эвел Хартцу. Тот просто в непонимании моргнул. Еще секунду назад перед ним был человек, что смотрел на клавиши едва ли не влюбленным взглядом, а теперь в его глазах были словно крупинки льда, что закапывали другие чувства Оксфорда глубоко-глубоко внутрь.       Но Куроми быстро пришел в себя и ответил на дерзость Эвела не менее грубо:       — У меня было достаточно времени, чтобы посмотреть на то, как ненормальный будет влюбленным взглядом разглядывать фортепиано, будто хочет предложить ему встречаться.       — Меня не интересует твое мнение. Чем быстрее ты уйдешь, тем меньше проблем у тебя будет.       — Проблемы будут у тебя, если не прекратишь зазнаваться! Уж больно высокого ты о себе мнения!       — Если ты собрался тратить мое время, то хотя бы заткнись и сделай вид, что тебя тут нет, — оборвал Эвел Хартца и прежде, чем тот успел хотя бы раскрыть рот, заиграли первые ноты.       Одна за другой, медленно, не торопясь, но с каждым мгновением ускоряя темп. Куроми замер, невольно вслушиваясь в каждую ноту. Как Эвелу это удается? Такая виртуозная игра, что полностью передает его эмоции в данный момент. Не просто набор звуков и нот, не просто рандомное чередование интервалов. Оксфорд умел превращать чувства в музыку, складывать их в один прекрасный шедевр, ноту за нотой. В этой мелодии смешалось все, что он чувствует: злость, раздражение, возможно, даже ярость. И все это он мог делать в считанные мгновения, когда уже не может усидеть на месте от переполняющего душу контраста чувств. Это все выливалось в нечто волшебное, шедевральное, по-своему прекрасное, и каждый раз уникальное. Одно произведение значительно отличалось от другого, у него никогда не было банальности или же примитивности. Куроми не знал, что творится в душе этого виртуоза, но то, что он в совершенстве владел своим инструментом, отрицать не мог. Ему пришлось проглотить обидные слова, что так и хотели сорваться с языка, и встать подальше. Хартц мог бы с легкостью развернуться и уйти, как и хотел Эвел, но сделать это ему не позволяли не только собственные принципы, но и желание дослушать его музыку.       — Вот до такой степени ты меня раздражаешь, — не меняя тон голоса, сказал Эвел, закончив игру и захлопывая крышку фано.       — Что?       — Повторять не буду, — юноша встает с места и забирает ноты, что были переданы Фаем. — До встречи, — Эвел медленно выходит из музыкального класса, в последний раз бросив взгляд на Хартца, который остался стоять на месте.       Он ничего не понимал. Совсем ничего. И Оксфорда не понимал. Совсем недавно он мог прожечь в Хартце дыру одним лишь взглядом, а теперь, кажется, забыл про разногласия. Даже попрощался. С другой стороны… Через свою музыку он передал все свои эмоции и чувства, показал, насколько его раздражает Хартц… Но все это было так ярко и живо, что Куроми все еще не мог поверить, что музыкой действительно можно описать свой внутренний мир. До сих пор он ни разу не слышал ничего подобного, и тут внезапно в его жизни появляется этот до неприличия странный юноша и меняет его представление о возможностях этого мира. И этот самый человек отказывается прославиться на весь мир? Отказывается от славы и от возможности донести свои творения всему миру? Действительно, что с ним не так?..       Но после того вечера их отношения начали налаживаться. Эвел больше не выставлял себя зазнайкой и грубияном по отношению к младшему Куроми, даже не против был завести разговор, что только больше вводило Хартца в заблуждение. Оказалось, объяснение резкой перемене его характера очень простое: Оксфорд мог быть спокоен только тогда, когда избавится от лишнего груза на душе. В его случае под этим подразумевалось вымещение его чувств через музыку. Но даже такие негативные эмоции парень превращает в неповторимый шедевр, что еще долго не забывается.       Эвел Оксфорд — очень странный юноша. Но одновременно с тем такой загадочный и прекрасный, что просто голова кругом идет. Хартц очень часто стал приходить в музыкальный класс, чтобы только послушать его волшебную игру. И Эвел против не был. Совсем не был. Можно даже сказать, был немного рад небольшой компании. Правда, признался он в этом очень неохотно и далеко не сразу. Куроми знал, что тот любил одиночество почти так же сильно, как и игру на инструменте, поэтому после маленького признания Оксфорда еще долго не мог уместить это в голове. К слову, и общался Эвел с Хартцем гораздо больше, чем со всеми остальными учениками академии вместе взятыми. И это тоже было очень странно. Парня любили, уважали, им восхищались, хотя бы одно его творение точно доходило до ушей одного из студентов. Только вот свои же слушатели были для Эвела мимолетным пустяком, с которым он перекинется парой слов, а на следующий день об этом забудет. А что насчет самого Хартца… Честно сказать, и сам Оксфорд не до конца понимал, почему все еще продолжает с ним общаться. Возможно, даже и дружить. Возможно…       Эвел ведь даже не знает, стал ли Хартц для него другом. Он часто приходит по своей лишь воле, завороженно смотрит на то, как Оксфорд уходит глубоко в себя и отдается лишь своей музыке, не говорит ни слова, но его улыбка в те моменты такая искренняя и нежная, что Оксфорд невольно отвлекается на нее, пальцы играют мимо нот, он теряет концентрацию лишь на одной точке своего мира. Да, он должен быть сосредоточен на мелодии, что сам же и создает, только вот в процессе так хочется еще разочек, хотя бы на незначительную секунду взглянуть на Хартца, убедиться, что он еще стоит здесь, рядом, и Эвел не остался один в этом классе. Но когда он позволяет себе хоть чуть-чуть расслабиться, его игра тут же начинает сдавать обороты. К счастью, замечает это только сам Оксфорд, который едва-едва не сбивался с ритма. Сбился, правда. Один раз. Случайно, из-за того, что весь тот день пробыл как на иголках. Ему, такому чрезмерно спокойному и холодному юноше ведь не свойственно такое поведение? Но что еще поделать, когда начинаешь испытывать что-то, чему даже не можешь дать название?       Люди считают, что новые чувства — это прекрасно. Они слепо верят в то, что когда-нибудь и сами смогут ощутить что-то новое. Но даже не подозревают, каким глупцами выглядят со стороны. Эвел никогда бы не назвал это новое нечто прекрасным. Оно полностью выбивает Эвела из колеи, буквально заставляет ступить на другую дорожку, что заросла тернием, да и неизвестно, куда она в конце концов приведет в итоге. Но он идет. Приходится идти, приходится привыкать к чему-то новому. И это, сказать честно, очень мучительно для Эвела. Он не привык чувствовать что-то иное, он всегда находился в своем маленьком, но одновременно с тем таком огромном мире, где позволял себе улыбаться ласкающим слух нотам. Но это был его предел. Даже в своем мире он находился в полном одиночестве и это его устраивало. Даже не так. Он был счастлив находится в одиночестве, чтобы его никто не трогал, никто не отнимал время, чтобы он жил лишь для себя и музыки.       Но в какой момент он перестал любить одиночество?       Ведь даже не заметил, как пустой музыкальный класс вдруг стал казаться для него чужим, даже с учетом того, что он играл в нем уже пятый год. Кого-то все время не хватало. Кого-то очень важного, дорого, близкого маленькому одинокому сердцу. Поэтому и музыка его была медленной, все больше и больше тоскливой, иногда даже настолько душераздирающей, что невозможно было слушать. Для него это все было в новинку. И то, что обычный человек назовет нормой, для Эвела будет невыносимой пыткой.       Но время идет, проходят дни, а за ними летят недели. Постепенно наступает зимняя пора, и постепенно Эвел свыкается с новыми чувствами. Берет себя в руки, не позволяет сломить себя чему-то новому. Не позволяет Хартцу разочароваться в нем и продолжает играть. Но теперь он уже не концентрировал все свое внимание на своем созданном мире. Теперь он уже не играл лишь для себя. Теперь он попробовал, рискнул и поделился частичкой своей души с тем, кто сейчас был ему больше всего дорог.       Только вот эта частичка была чем-то гораздо большим, чем Эвел мог предположить. Пожалуй, впервые он не знал, что именно должен выразить музыкой. И, пожалуй, это было самое прекрасное, что Хартц когда-либо слышал от Эвела.       Нежная, легкая мелодия, что слегка дурманит разум, едва слышные аккуратные нотки, что сливаются с основной темой и придают композиции своего шарма. В этой музыке был такой огромный спектр чувств, что изначально можно было запутаться и заблудиться в них. Но Эвел играл. Продолжал играть, продолжал бегать по белым клавишам пальцами и просто играл то, что велит сердце.       А Куроми слушал, слушал и просто не мог оторваться от этого творения. Произведения Эвела и раньше западали в душу на очень долгое время, но в тот раз было в нем что-то совершенно иное. Оксфорд никогда раньше не играл такого, никогда раньше не пытался передать музыкой такую бурю эмоций. Хартц знал это, как никто другой, и, вслушиваясь в каждую сыгранную юношей нотку, в отличие от самого парня, понимал, что сейчас творится на душе юного музыканта. Ведь Хартц не глупый. Совсем не глупый. Он все прекрасно понимает. Оксфорд играл эту музыку для него и только для него. Впервые в своей жизни он осмелился посвятить свое творение кому-то другому. Впервые в жизни оно несло гораздо больше смысла, чем обычные три слова.       Но Хартц не хочет принимать окончательное решение сейчас. Не ожидал, что все случиться так быстро. Он молча уходит из класса сразу после того, как были сыграны последние ноты, ощущая, как взгляд бездонных прекрасных глаз буквально прожигает в нем дыру.       Но Куроми все еще не может выкинуть из головы ту прекрасную музыку. Вернее, не хочет. Ему хочется еще раз ее услышать, еще раз почувствовать, что тогда испытывал Эвел и окунуться с головой в эту бесконечную круговерть. И больше не выходить оттуда, остаться там навсегда, чтобы в итоге понять такую простую и очевидную вещь: он тоже любит. На самом деле, уже давно. Парень, что казался ему до неправильности странным, что постоянно пытался уединиться с самим собой в музыкальном классе, что не постеснялся высказать Хартцу пару ласковых, когда тот сорвал игру Оксфорда… и что донес свой посыл очень странным, но красивым способом, почему-то стал тем единственным, о ком Хартц думал перед тем, как сомкнуть глаза и заснуть. Он не знал, думал ли о нем в то же время Эвел, но очень в этом сомневался.       Оксфорд не был похож на того, кто мог всерьез говорить о чувствах. Этот человек был далек ото всех, он жил в мире, куда простым смертным путь заказан. В мире, где существовали лишь он и музыка. Она была его связью с реальностью, говорила за него гораздо лучше слов. Его музыка была несравнима ни с чем. И его желание оставаться в тени всегда поражало людей. Но какое ему было дело до чужого мнения? Какое, если он все эти годы был счастлив лишь от того, что у него есть возможность играть?       Всё-таки странный он человек. Очень странный. Именно так Куроми думал постоянно, стоило только увидеть Оксфорда. Кажется, он уже привык к этой мысли. Настолько, что начал думать о юноше гораздо чаще, чем хотелось бы. Вернее, уже не мог не думать. Когда понял, что закапывать чувства в себе бесполезно и бессмысленно, и когда один лишь спокойный голос Эвела дурманил разум, а легкая улыбка, что появлялась на бледном лице лишь когда пальцы касались клавиш, заставляла кровь прилить к щекам, не отрывать взгляда от такого прекрасного Эвела Оксфорда.       И всё-таки надо было расставить все точки над «и».

***

      Куроми уже третий день не появлялся в академии, и в голову Эвела стали закрадываться мысли, что зря он тогда решился на этот абсурдный поступок. Ведь и сам не до конца понимает, что чувствует к этому человеку, но сдерживать эти чувства внутри было очень тяжело. Он дал себе волю, позволил раскрыться и показал, что творится у него в душе. Может, это было лишним? Может, Хартц воспринял все совсем иначе, чем Эвел предполагает? А если после этого их отношения совсем испортятся?       Пожалуй, лучше было об этом не думать. Оксфорд не привык испытывать такие сильные эмоции, поэтому даже сам не знает, к чему это может привести. Надо было успокоиться, сделать глубокий вдох и отвлечься. Юноша листает свои нотные тетради, просматривая написанные своей рукой произведения. Тетради были использованы совсем недавно, всего пару месяцев назад. Старые он оставил дома и уже не помнил, когда в последний раз открывал хоть одну из той огромной стопки, что накопилась за все несколько лет. Однако самую первую он все еще оставляет тут. Чтобы никогда не забывать, с каким трудом ему достался его первый шедевр. Он садится за фортепиано и ставит перед собой ноты, даже несмотря на то, что уже давно выучил их наизусть. «Лепестки Сакуры» вновь звучат в стенах музыкального класса, вызывая ностальгию не только у самого автора, но и у каждого, кто хотя бы разок ее слышал. Это помогает Оксфорду хоть немного привести мысли в порядок, ему не нужно быть максимально сосредоточенным на игре, ведь руки уже сами давно запомнили каждую ноту.       А вот и Хартц. Эвел испытывает невероятное облегчение, когда он заходит в класс и останавливается в паре шагов от юноши. Но играть не перестает. Продолжает до самого конца, не в силах скрыть легкой улыбки. Теперь уже закрывает глаза, позволяя себе расслабиться и сосредоточиться на игре.       И ведь даже не заметил, как привык к присутствию Куроми Хартца.       — И даже не остановился ради меня, — беззлобно пожаловался Хартц, после чего подошел ближе. — В твоём духе.       — Решил немного отвлечься, — признался Оксфорд, не отрывая взгляда от нот. Почему-то он не мог посмотреть на друга. Может из-за того, что если поднимет взгляд, то уже не сможет оторваться от столь прекрасной улыбки? Или же просто не будет знать, что делать? Ведь Эвел так и не смог до конца в себе разобраться. И если ошибется, запнется, пусть чисто случайно, кто знает, к чему это может привести.       — Эвел.       — Да?       — Посмотри на меня, — слегка обиженно просит Хартц. Он хотел ответить Оксфорду на его чувства. Хотел, но не знал, как это лучше сделать. Потому что не знал, как Эвел будет на это реагировать. Если вообще как-то среагирует. Этот человек был слишком непредсказуем, а его настроение могло измениться за считанные секунды. Но отступать уже поздно, верно?       Юноша медлит несколько секунд, собираясь с мыслями. Потом делает медленный вдох, поднимает глаза на Хартца… и не может отвести взгляд. Но парень и не собирается просто так стоять. Медленно наклоняется к Оксфорду и вовлекает его в сладкий и долгий поцелуй. Он не знал, как выразить свои чувства иначе, но считал, что такой способ совсем неплохой. Эвел не отстраняется, лишь прикрывает глаза и слегка поддается вперед. Ему даже в голову не могло прийти, что первый его поцелуй будет украден именно Хартцем. Вернее, он даже никогда об этом не задумывался, не думал, что у него получиться полюбить.       Вот оно. Вот то, что так долго терзало его изнутри и казалось в первое время таким невыносимым. Любовь. Любовь, о которой он рассказал с помощью музыки, и на которую Хартц ответил взаимностью. Никогда еще он не испытывал такого странного чувства. Странного, непривычного, от которого часто появляется звон в ушах. Но вместе с тем оно было таким прекрасным, что полностью передать его красоту не могла даже музыка.       — Все-таки странный у тебя способ признания, — констатирует факт Хартц, отрываясь от сладких губ любимого.       — А ты ожидал чего-то другого? — на лице юноши появляется, пожалуй, самая прекрасная улыбка, которую Хартц только видел.       — Меньшего — нет, — улыбается он в ответ, после чего переводит взгляд на ноты. — Сыграешь еще раз?       — Только ради тебя, — кивает юноша.       Куроми стоит в стороне, наслаждаясь волшебной игрой Оксфорда. Пожалуй, это именно то, что никогда ему не надоест. Эвел всегда будет играть, не только для себя, но и для Хартца, а сам Куроми, в свою очередь, никогда не устанет восхищаться виртуозной игрой юноши. Может, когда-нибудь и сам попросит научить его играть. Может быть. Эвел ему точно не откажет. И, возможно, они вместе смогут написать произведение, что будет принадлежать только им двоим.