Отчетливо слышу, как минуты громко капают с наручных часов – прямо на пол.
– Как у вас получилось пронести такую крепкую… дружбу сквозь тридцать лет? – банальный вопрос с очевидным подтекстом резко пробивается сквозь пелену в ушах, и я открываю, наконец, глаза.
Солнцезащитные авиаторы – полезнейшая вещь на нудных пресс-конференциях.
Картинка за темным стеклом такая, что я сразу жалею о том, что у меня в принципе есть зрение: зал безнадежно укрыт серостью, только усугубляемой отвратительно-смазливыми лицами журналистов – где только берутся такие, спрашивается? Весь этот унылый пейзаж вдруг разом бьет по слуху – звук будто бы обрывается, и я сквозь помехи скорее помню, чем слышу, как ты в очередной раз врешь что-то про полное взаимопонимание и разный вкус на женщин.
Самому хоть не надоело? Придумал бы что-нибудь новенькое в этот раз.
– А он мне жизнь спас, – неожиданно даже для себя перебиваю всеми уже заученный пустой ответ – как раз на фрагменте с женщинами.
Осточертело.
Прицел взглядов всех присутствующих незамедлительно перемещается на меня –воображение быстро рисует с полусотню красных точек на моей груди. Усмехаюсь тому, что только твоей среди них – нет.
Журналисты быстро захватывают наживку и наперебой просят рассказать поподробнее, а я уже вижу до ужаса претензионные заголовки всех интернет-изданий – здесь их много, придется соревноваться, кто громче крикнет. Смотришь, наконец, на меня –и во взгляде читается только «ну, выкручивайся».
И всё.
Надо бы придумать что-то запредельно метафорическое, чтобы отдавалось глухой, тяжелой болью где-то под легкими, и хоть какая-то правда осталась потом в истории группы – акулы пера уж постараются, тут сомневаться не приходится. Но уставший мозг определенно не может выдать ничего стоящего. Или – не хочет.
– Ну, случилось всё ещё в Австралии, – выдаю первое, что приходит в голову.
С правой стороны на меня многозначительно пялится Лакмус – уж он не раз слышал все наши охуительные истории, и прекрасно знает, что ничего подобного среди них нет. Взгляд у него, конечно, достоин кисти художника –в показушный интерес вплетена величайшая ирония, что-то вроде «ага, вещай, Шурик – уж больно интересно знать, что дальше то было». Незаметно оглядываюсь по сторонам – у всех ребят лица выражают примерно тоже самое, и я, внезапно для себя, вдохновляюсь на что-то большее, чем героическое спасение моего тела из-под колес неумолимо надвигающегося автомобиля.
Забавно, наверное, будут выглядеть фотографии.
– В этот день как раз Лёвчик прилетал, и я в аэропорт поехал, чтобы его встретить. Мы потом ещё по городу покатались немного и в ресторанчик один завернули – он же с дороги голодный был. А потом оказалось, что в тот день дотла сгорел мой любимый бар – там и погибшие были, и раненные.
Боря вопросительно поднимает бровь, и я читаю: «что, вот
это вот – всё? Мы тут вообще-то надеялись на что-то как минимум фантастическое».
Примерно тоже самое выражают и лица журналистов.
– Дело в том, что я в этот бар ходил каждый день, – лихорадочно пытаюсь сделать историю драматичнее, – Мы там по негласной традиции собирались с друзьями по вечерам. И, если бы Лёвчик не прилетел – я непременно сгорел бы.
Ну, вроде получше.
– Но я правильно понимаю, что вы не знаете наверняка, случилось бы что-то с вами, или нет? – подливает масла в огонь какая-то блондинка с третьего ряда.
Ребята мгновенно переключаются на излучение максимальной заинтересованности и участия – быстро пробегаюсь взглядом по их поражающе одинаковым маскам, и удивляюсь про себя такой проработанной синхронности – они будто настроены на одинаковую частоту, ловят и поддерживают театры друг друга даже не моментально – быстрее.
Лет пять назад, да что там, ещё год назад ты был не просто настроен на мою частоту – ты и был моей частотой, и ещё всего год назад мы бы здесь наперебой рассказывали о том, как и при каких обстоятельствах ты спасал мне жизнь.
– Видите ли, я по природе своей – фаталист. Так что я предпочитаю думать, что он спас мне жизнь.
Девушка удовлетворенно садится на место – громкий заголовок ей обеспечен, а то, что история получилась сомнительная – никого здесь не волнует.
– А я предпочитаю думать, что нет, – твой голос резко разрезает помещение надвое.
Маски с лиц ребят спадают на пол мгновенно, но они продолжают инстинктивно действовать как единый организм: Боря с Андреем шокировано и с укором стреляют взглядами в тебя, а Яник с Максом ловят то, что предположительно останется от меня.
Молодец, Бортник – теперь заголовки будут настолько громкими, что впору и оглохнуть.
Журналисты оживляются снова, и на этот раз выкручиваться придется уже тебе. Ерзаю на кресле под прожигающим взглядом Макса – приходится впервые за конференцию снять авиаторы, чтобы отправить ему успокаивающее «всё в порядке – не в первый раз же». Несмотря на то, что визуально создал перед собой бронебойное стекло, скрывающее всё живое, вижу, что понимает – сказка для приезжих все эти спокойные взгляды.
Невольно поражаюсь ещё раз – надо же, даже под титановые стены пролазят, видят всё – как на ладони друг у друга.
Когда ты мог и лучше – тебе даже смотреть не нужно было, чтобы
знать.
Мне тоже не нужно смотреть – всей кожей чувствую, как жалеешь о сказанном. Жалеешь не оттого, отчего мне хотелось бы, а потому, что невольно подверг свой любимый образ идеального дуэта артобстрелу.
Ну, выкручивайся.
Надеваю авиаторы обратно, закрываю глаза и отключаю слух – тебя отключить всё равно не получается, и против воли слышу, как затираешь что-то о том, как не хочешь даже думать о том, будто я обязан тебе чем-то.
Слышу глухую, тяжелую боль где-то под ребрами – браво, задумка удалась, мы и правда выстрелили очень близко к правде. Может, лет через сто потомки найдут её в углу заголовка «Лёва Би-2 уверен: они с Шурой ничего друг другу не должны».
Мозг услужливо воспроизводит просроченные картинки многолетней давности – в кровь искусанные губы, твои пальцы на моей шее, жизненно важные признания – непременно шепотом. Память преследует меня Цербером – я вспоминаю, как не мог без тебя дышать, как ты отчаянно бросался ко мне в руки после часовой разлуки – и непонятно, кто был водой, а кто – скалами.
Разбились всё равно – оба.
Между обугленным прошлым и серостью акульих лиц выбираю второе – от реальной картинки хотя-бы не хочется заорать, раз и навсегда срывая голос и нервы. Открываю глаза как раз вовремя для того, чтобы заметить внимательный взгляд одной из журналисток, прикованный ко мне. Она будто чувствует – мгновенно сбивает прицел куда-то в сторону Бори, а я невольно начинаю сомневаться в авиаторах – действительно ли они так надежны, как всегда казалось?
Что-то внутри давно уже трещит по швам, и я решаюсь на ещё одну авантюру. Поймет она, или же не поймет – не важно, зато мне станет легче.
Снимаю авиаторы и сцепляю наши с ней взгляды – смотрит внимательно, но не плотоядно, как остальные.
– Ни хрена у нас не получилось, – говорю достаточно громко во время ближайшей паузы, – Совсем.
Прикрывает глаза и практически незаметно кивает головой – поняла.
– Интересно знать, Шурик, почему же ты считаешь, что нам не удалось достичь желаемого звучания в совместной работе с Дианой Арбениной? – вкрадчиво спрашивает Макс справа, и я понимаю, что случайно ответил на вопрос о нашей новой песне.
Блять.
Быстро начинаю выкручиваться, рассказывая что-то о несовершенности современного звукозаписывающего оборудования и ухожу в глубокую терминологию, медленно осознавая, что избежать заголовка «Шуре Би-2 не понравилось работать с Арбениной» уже не удастся, как бы я ни старался.
Блять.
К счастью, пресс-конференция быстро заканчивается, и мы покидаем свои места – иду по полу осторожно, стараясь обходить липкие лужи бессмысленно проведенного времени.
Воображение – страшная штука, особенно если давать ему волю на протяжении сорока лет.
На улицах – затянутые петлёй пробки, Москва гудит автомобильными сигналами и недовольством теряющих время людей. Я этому только радуюсь – чем больше времени я провожу, стоя в веренице автомобилей у очередного красного сигнала светофора, тем позже я приду домой.
А я знаю, что ждет меня дома.
Но движение неумолимо – ключ проворачивается в замке, рука толкает дверь, чайник закипает на плите – как можно дольше стараюсь заполнить помещение бытовыми звуками, чтобы не слышать тишины. От неё не спасает ни музыка, ни фильмы, ни телевизор – от неё не спасает ничего, кроме свиста чайника и цокота чайной ложки о края чашки.
Но чайник уже закипел, сахар в кружке уже размешан, и сигарета уже горит красноватым огоньком между пальцами – мой запас звуков неумолимо подошел к финалу.
Раз.
Два.
Три.
Первой приходит тишина, вслед за ней, конечно же – пустота. Вернее то, что ещё страшнее – грубое осознание пустоты, обостряющее всё то, что осталось внутри, преумножающее размер скрипящего, царапающего горла одиночества.
Одиночество приравнивается к отсутствию тебя, если быть окончательно честным.
Вторыми приходят воспоминания «до»– яркие фантики без внутреннего содержимого, просто картинки болезненно счастливого прошлого. Вереницей пленочных снимков по комнате пролетают твои вьющиеся волосы, запутавшиеся в моих пальцах, твои громкие обещания и тихие вопросы, мои неспокойные, грустные сны у тебя на коленях. Всё то, что навсегда осталось за кадром, не имеющее документального подтверждения, кроме изношенных старых текстов; всё то, что мне хочется никогда, никогда не забывать, и что я отчаянно желаю перестать помнить, просто вычеркнуть – будто не было.
Третьими приходят вопросы.
Самая страшная и жуткая часть моей казни – после вопросов не придет ничего, кроме нервного срыва и сбитых костяшек пальцев. После вопросов не придет ничего и после них ничего не будет: ни голоса, ни света, ни меня.
Отвратительно то, что на все свои вопросы я знаю ответы. Нет никакой возможности сыграть в дешевую драму даже наедине с собой – любое слово, оброненное в пустоту, покажется до смешного нелепым, пошлым. Эту тишину невозможно уничтожить – она въелась под кожу серной кислотой, давным-давно стерла моё и твоё лицо.
Вопрос, если честно, всего один.
– Может, так было предначертано? – сбивчиво шепчешь мне на ухо, разгоняя тысячи мурашек по телу, запуская холодные пальцы под ткань свитера.
– Что именно? – спрашиваю, почему-то, тоже шепотом.
– Нам с тобой, – ведешь пальцами вверх по спине, очерчивая линию позвоночника холодом, – Встретиться.
Запускаешь руки ещё глубже, касаешься ладонью лопаток и прижимаешь меня к себе – так осторожно, что дыхание перехватывает. Скользишь головой по плечу, касаешься холодным носом шеи и вдыхаешь – медленно и глубоко, полностью заполняя лёгкие.
И я тоже дышу тобой.
– Конечно, – произношу на выдохе, смешивая слова с кислородом, – Конечно, предначертано.
Мне не нужно выпускать из рук – твоя улыбка жжёт кожу, такая спокойная и уязвимая – от такой сердце пропускает удары в попытке покинуть грудную клетку, улететь ещё выше.
– Пред-на-чер-та-но, – шепчу тебе в висок по слогам, пока ты улыбаешься в сгиб моей шеи, сжимая пальцы.
Всё – мир заостряется к высшей из граней, и ничего больше не нужно: ни слов, ни взглядов, ни знаков – только ты и твои руки, осторожно прижимающие меня ближе.
Кулак с грохотом ударяется о стол, отдавая боль в предплечье.
Невидимый диафильм воспоминаний выключается на несколько секунд, пока я, шипя, успокаиваю саднящую ладонь в другой. Боль практически невыносимая, но на мою беду – слишком короткая. Концентрироваться на ней долго не получается – она стекает раскаленным железом по пальцам, и вместо неё снова приходишь ты.
В руках два стаканчика капучино – стараюсь идти медленно, чтобы не пролить. Даже сквозь крышки чувствуется потрясающий лесной запах – всё из-за древесного сахара, который совершенно некстати закончился на второй чашке. В глубине души надеюсь, что ты уступишь первую мне.
Поднимаю глаза и натыкаюсь взглядом на тебя.
– Боже, – едва слышно выдыхаю куда-то в пустоту, стараясь скрыть лицо за волосами.
Вокруг гуляют люди – слишком спокойные и умиротворенные, абсолютно не узнающие ни меня, ни тебя. Солёный ветер приносит запахи выпечки и океана – вплетает их цветами в волосы, делая неуловимой частью весенней Калифорнии – только здесь и сейчас.
Ты сидишь за столиком почти вплотную к океану – в руке тонкая сигарета, ноги запутаны в лямках рюкзака.
– Боже, – выдыхаю снова, а пальцы едва ощутимо подрагивают.
как
ты
на меня
смотришь.
Этому нет названия, нет определения, нет описания – страшнее пуль, громче раскатов грома, ярче зигзагов молний. Осознаю слишком остро и неожиданно – что ты чувствуешь, если смотришь так.
как будто я первый свет, который ты видишь в жизни.
Иду вперед, стараясь не пролить кофе, а ты продолжаешь смотреть – поглощаешь меня глазами, будто хочешь впитать в себя и выжечь на обратной стороне сетчатки глаза – оставить там навсегда.
то, как ты смотришь.
это свято.
– Взял тебе с древесным сахаром, – голос подрагивает, пока падаю на стул напротив.
Звон разбивающейся о стену тарелки невыносим – настолько бесцеремонен в громкости, что вытесняет из головы абсолютно всё, что было там «до», заполняет собой каждый миллиметр сознания, не оставляя шансов на раздумья.
Длительность – меньше секунды.
Размахиваюсь и бросаю в стену вторую, третью, и четвертую – пол усыпан осколками, будто поле боя.
Через полторы минуты тарелки заканчиваются.
Чёрный объектив камеры целится прямо в нас – очередное интервью после очередного концерта, таких впереди ещё сотни и тысячи, и мне абсолютно плевать.
Мы сидим на каком-то старом диване в гримерке, молодой журналист спрашивает нас о впечатлениях об этом городе, у тебя в руках тарелка с едой – а я не могу перестать обнимать тебя.
Я крепко держу тебя за плечо, и на чистом автопилоте рассказываю о том, как во время выступления пошёл дождь, и нас чуть не убило током – это нихера не имеет значения.
Имеет значение только то, что я физически не могу отпустить тебя.
И мне плевать на камеру, плевать на этого пресного журналиста, плевать на абсолютно всё на этой планете, что не является тобой. Чувствую, как ты медленно плавишься от всего происходящего, как улыбаешься так ярко и немного смущенно, расслабленно прикрывая глаза – настолько открыт и спокоен в моих руках, что кажется, рассыплешься на кусочки, если я вдруг тебя отпущу.
Но я не отпущу – даже если он будет торчать здесь ещё час.
Электричество волнами идёт по телу – я не понимаю, как другие могут этого не замечать, как вообще они могут здесь находиться – каждый предмет в комнате заряжен на тысячи Вольт, а пространство расплывается искрами.
Тебе тоже абсолютно плевать на весь этот чертов мир, и пока журналист задаёт нам очередной вопрос, ты нагло поворачиваешь ко мне голову и зарываешься носом в мои волосы, находишь губами ухо, и здесь и сейчас шепчешь:
Крик срывает голос, сжигая горло изнутри, но даже сквозь него, сквозь чёртовы горы лет, я слышу твоё:
– Я люблю тебя.
Рёбра будто клетка для боли – она царапает изнутри, прорывая себе путь наружу.
Я не хочу понимать, не хочу помнить и осознавать, почему всё закончилось так – почему я лежу на полу собственной кухни, почему осколки вонзаются в спину и руки, почему всё то, что когда-либо было святого на этой земле, было предано.
свято то, как ты на меня смотрел
твои руки в моих волосах.
святость в каждом слове наших песен – то чувство, которое так и не получилось спрятать, вывернутое наизнанку – на обозрении миллионов людей.
я и ты – запредельно обнаженные души, только друг перед другом так.
каждый твой вдох, совпадающий с моим выдохом.
свято то, как мы были друг другу предначертаны.
полное отсутствия святости в том, как мы друг друга предали.
Я хотел бы умереть годы назад, чтобы никогда, никогда не увидеть, как ты теряешь себя под сотнями масок, как становишься тем, кем никогда не хотел быть. Я хотел бы умереть и не знать, что тоже самое случилось со мной.
Так получается – ты обнажался перед миллионами людей, кричал о том, о чём кричать было нельзя – слишком много слов о тайной любви, слишком много улетающих самолётов и уплывающих кораблей, слишком много правды там, где её не могут понять.
«у меня в руке осколки» – отправлено пользователю «Лёва».
Так получается – люди услышали то, о чём говорить нельзя, люди стали задавать вопросы.
«я почти не помню тебя» – отправлено пользователю «Лёва».
Так получается – ты испугался, ты стал придумывать отговорки, стал выставлять напоказ то, что не было правдой – и поверил собственной лжи. Спрятался за сотней масок и потерялся в них же – самому уже не разобрать, где прячешься ты настоящий, и мне не разобрать тоже.
«и себя тоже не помню» – отправлено пользователю «Лёва».
Так получается – мы сами вырвали буквы из нашего «предначертано». Так сильно верили в непоколебимость
этой любви, что и не заметили, как на самом деле легко распадаются на атомы самые крепкие вещи во Вселенной.
«я сейчас приеду» – получено от пользователя «Лёва».
В том, как телефон разбивается о стену, есть даже что-то завораживающее. Особенно в том, как твоё имя на экране покрывается трещинами, несколько раз безнадежно мигает и отключается навсегда.
Так получается – боль распускает в лёгких цветы, разрывает изнутри едва-едва острым ножом, стирает все грани личности, превращая в простое животное, которому ничего уже не нужно.
Просто так получилось. Всё.
вдох.
выдох.
Нервы успокаиваются через десять минут лежания на холодном полу в осколках битой посуды. Хватаюсь ладонью за столешницу и невольно шиплю от боли – стекло, кажется, въелось в каждый миллиметр кожи – возможно, стоит поехать в больницу, но выдвигаться за пределы квартиры хочется ещё меньше, чем жить. Придется провести ближайший час с пинцетом и перекисью, матеря самого себя за глупость.
– Тише, тише, тише, – говорю самому себе, пока тянусь за аптечкой, идеально чувствуя каждый осколок в ладони.
Так сильно ещё не крыло – никогда.
Возможно, так было нужно. Возможно, так было правильно.
Невольно вздрагиваю, когда входная дверь раздаётся нервной, почти душераздирающей трелью – только ты во всем чёртовом мире можешь звонить так, выворачивая наизнанку просто тем фактом, что ты пришел.
Подхожу к двери медленно, пока ты продолжаешь истошно жать на несчастную кнопку звонка. Открывать отчаянно страшно – я не знаю, какого тебя увижу по ту сторону: наигранно весёлого, пожизненно играющего на невидимую публику, или же настоящего – такого, каким не видел уже много месяцев.
Я не знаю, хочу ли видеть тебя вообще.
Три оборота ключа в замке, щелчок задвижки, скрип открываемой двери.
Ты ничего не говоришь, даже не даешь времени себя рассмотреть – просто заходишь внутрь и грубо тащишь меня на кухню, абсолютно игнорируя битую посуду на полу. Какие-либо возражения тонут где-то у горла, пока ты сажаешь меня на стул, кладя перед собой мою руку, и начинаешь пинцетом доставать осколки из руки.
не по себе.
Ты ничего не говоришь, лишь сосредоточено достаёшь из руки стекло, а я медленно загораюсь от того, что в упор не могу тебя прочитать – ты будто скрываешь всё живое за пуленепробиваемой маской. Где-то на остатках души от всего этого начинают скрестись кошки – не такими я представлял себе нас, уж точно не такими.
Так получилось – мне не хватило смелости, тебе не хватило гордости.
Откладываешь пинцет и льешь на руку перекись – меня бешено передергивает от боли и твоей пуленепробиваемой маски. Мы будто бы на какой-то нелепой и страшной войне – по собственной воле сражаемся по разные стороны баррикад.
Думаешь о чём-то своём на концерте, и вдруг напрочь сбиваешься с ритма песни – вступаешь не вовремя, и неожиданно никак не можешь почувствовать собственную музыку. После трёх неудачных попыток попасть по нотам отлетаешь от микрофона, будто от убийцы в темном переулке, и разворачиваешься ко мне всем корпусом – а в глазах плещется такая паническая беспомощность, что я неожиданно для себя не попадаю по гитаре.
Быстро стараюсь взять себя в руки, хватаю слегка дрожащей рукой микрофон, и начинаю старательно петь знакомые слова, не отрывая от тебя взгляда. Ты всё ещё запредельно беспомощен, смотришь на меня расширенными от ужаса глазами и следуешь за моим голосом, постепенно встраиваясь в него.
Ты впервые боишься петь на собственном концерте – я не выпускаю тебя из вида ни на секунду, и продолжаю петь с тобой до самого конца. Даже те песни, которые звучат хуже из-за моего голоса.
Пока кладёшь перекись на место, ты почти незаметно пробегаешься глазами по комнате, фотографируя каждый фрагмент пролившихся через край эмоций. Вижу, как на едва уловимую секунду твоя каменная маска даёт крупную трещину, и в омуте глаз задыхается человек, которого я любил.
что ты сделал с собой?
Слова, которые мне нужно сказать, собираются в лёгких дымом и никотином. Подкуриваю тебе твои тонкие – почти незаметно киваешь головой в знак благодарности, и продолжаешь прожигать взглядом. Слова скребутся кошками на душе – мне очень нужно
сказать, но я будто бы забываю собственный язык, забываю, как заплетать слова вместе, чтобы они звучали правильно.
– Шурик, – твоё первое слово сегодня, – мне нужно…
– Что тебе нужно? – обрываю на полуслове, и даже не против воли в голосе чистый лёд.
ранил.
На твоей броне медленно распускаются трещины – не привык, когда я обращаюсь с тобой так же, как ты со мной. Вместо ответа как-то нервно копаешься в карманах и достаёшь телефон.
– Это последнее сведение «Родины» – не та версия, которую ты слышал, – произносишь так, будто отчитываешься, – Здесь всего одно отличие – я просил сделать так, чтобы ты не знал. Если не понравится – на альбом пойдёт уже утвержденный вариант.
Не дожидаясь хоть какой-нибудь реакции с моей стороны, мотаешь песню сразу к концу первого припева, и выжимаешь громкость на максимум.
невозможно запретить бесплатно родину любить
его любить
его любить
его любить
ранил.
– Я не понимаю тебя, – произношу на выдохе, но ты всё равно замечаешь, как меня кроет, – С каждым днём я всё меньше и меньше понимаю тебя.
Я пошел трещинами – как и ты; держать непроницаемую маску почти не получается, и я боюсь, что ты увидишь меня. Боюсь снова потерять контроль и остаться перед тобой обнаженным – боюсь, что ты снова увидишь меня насквозь.
– Я тоже не понимаю, Шурик. Не понимаю, что случилось со мной, – твой голос ломается на полуфразе, и это поражение – ты ломаешься сразу вслед за ним.
Вижу каждую деталь того, как разрушаются все твои крепления, все плотины и маски, – меня напрочь сбивает с ног резким ударом твоих эмоций, и я задыхаюсь от этого чувства, задыхаюсь от того, что впервые за всю эту боль снова вижу тебя насквозь.
убил.
Ты всё-таки добрался до своей войны.
И война эта красива в своём отчаянии, бесконечно противоречива в собственных чувствах: ты боишься собственных слов, а потому боишься и говорить; боишься пересечь черту с надписью «слишком поздно, чтобы что-то исправить», боишься того, что
уже её пересек. Всё, что осталось тебе сейчас – страшная бойня под сердцем, дерешься насмерть против себя самого же.
И я это вижу.
Вижу, как то живое, что ещё дышит в тебе, ломается напополам и выворачивается наизнанку. Как память устраивает тебе страшный суд по ночам и как ты царапаешь ногтями рёбра, стараясь подавить жуткий вой собственной души – ты запутался в колючей проволоке почти насмерть, железные штыри больно вонзились в живот и шею, и каждое движение только стягивает крепче твой невидимый эшафот.
Ты не справишься с этим сам.
– Знаешь, Шурик, – произносишь на выдохе, не отрывая глаз от звездного неба, – Могу я тебя кое о чём попросить?
На часах три часа ночи, и я почти физически чувствую, как огонь выпитого нами алкоголя бежит по венам. Я не знаю точно, где именно мы находимся, но наверху – непривычно яркие звёзды, а спину холодит прохладный песок. Твоя рука лежит на моей, и ты гладишь меня большим пальцем по ладони, пока перед глазами разворачивается бескрайний космос, – грань реальности как будто смещается, и мне кажется, что здесь и сейчас произойдёт что-то до жути важное, возможно, самое важное, что только и может произойти.
– О чём угодно, – шепчу, едва шевеля губами, тоже не в силах оторвать глаз от бездны наверху.
Через неделю мы вылетаем в Россию, где всё должно решиться. Если нам повезет – мы выпустим альбом, если нет – навсегда останемся никому неизвестной группой Би-2.
– Мне кажется, что в эту секунду я являюсь чем-то гораздо большим, чем просто я, – твой голос спокоен и тверд, и я приподнимаюсь на локтях, чтобы видеть твоё лицо, – Что-то вроде высшей инстанции самого себя – я такого ещё никогда раньше не чувствовал.
У тебя в глазах отражается Сириус.
– Я правда знаю, Шурик, что это вряд ли произойдет, – продолжаешь говорить, смотря в ночное небо, – Знаю, что шанс очень маленький, но если вдруг нам действительно повезет и о нас услышат люди и, если вдруг, спустя много лет, наши песни будут петь целые стадионы – я могу очень сильно испугаться, Шурик.
Удивленно приподнимаю одну бровь, продолжая смотреть на тебя.
— Это может произойти через много-много лет, когда я не буду готов. Не знаю, что именно там случится, но мне кажется, что однажды я могу очень сильно запутаться в самом себе. Могу потеряться, как будто попасть в колючую проволоку из собственных страхов, как будто перестать быть самим собой на какое-то время.
Твоя рука вдруг крепче сжимает мою, и я знаю – то важное, что должно было случиться – произойдет сейчас.
– И поэтому я хочу взять с тебя обещание, Шурик, – отрываешь взгляд от фонариков звёзд, и смотришь на меня в упор, – Пожалуйста, если это вдруг случится – помоги мне. Ты можешь не понять этого сразу, а я могу не понять вообще, могу сделать тебе очень и очень больно, стать кем-то другим. Но когда ты поймешь, что происходит – пожалуйста, помоги мне.
Бездна смотрит на меня из кратеров твоих глаз – мы почти в открытом космосе, заключаем договор на уровне вечности. Я знаю, что это означает: твоя просьба– признание собственного поражения, бесконечность того, что есть между нами. Мой ответ – закрепление перед лицом космоса того нерушимого и святого, чему нет названия ни на одном человеческом языке. Отныне я ответе за тебя, а ты в ответе за меня – мы будто бы подтверждаем перед чем-то невозможно большим то, что во всем разнообразии, во всей нескончаемости Вселенной выбираем только друг друга.
это
навсегда.
– Обещаю, – отвечаю спокойно, не колеблясь ни секунды.
Ты улыбаешься и притягиваешь меня к себе, а космос смотрит на нас огнями звёзд.
предначертано
Воспоминание резко пронзает тело сотнями иголок, и я невольно вздрагиваю, натыкаясь на твой взгляд. Я не знаю, что с этим делать, не знаю, помнишь ли ты сам собственное пророчество, не знаю, как можно тебя спасти, если ты не подпускаешь меня к себе и главное, имеет ли по-прежнему силу тот договор, заключенный двумя отчаянно пьяными и запредельно влюбленными людьми перед лицом открытого космоса.
Существует ли он вообще, этот космос?
может быть, стали мудрее.
может быть, стали старше.
Всё это ложь – с треском сломалась не наша броня, а мы сами. Сломались давно и, наверное, навсегда – я не знаю как спасти тебя и меня, как вообще в это время на этой планете кто-то в принципе может спастись.
– Ну что, – смотрю на тебя в упор, задавая свой последний вопрос, – Стоило это всё того?
Ложь во благо и благо во имя лжи – сотни глаз, пожирающие каждое наше движение. Осколки разбитых вдребезги сердец – тысячи голосов сливаются в едином хоре, нестройно крича слова нашей песни – я плакал, когда ты впервые читал её мне. Нарушенные клятвы и обещания – заученные до автоматизма слова чистоты и искренности, давно потерявшие значения из-за миллионов повторений. Сломанные, разбитые, потерявшие лица мы – каждый ребёнок растёт, зная наше имя.
– Обещай никогда не оставлять меня, – прошу, задыхаясь от недостатка тебя, хотя вот же ты, прямо здесь, сжимаешь пальцами ткань моей куртки.
– Обещаю, – улыбаешься мне, и добавляешь тише, – Никогда не оставлю.
всё это
предначертано.
