Штрафная рота

Ну вот и все. Разрази меня гром, до чего же мы дожились, что невиновных отправляют в самое пекло, к Дьяволу? Я был самым обычным диверсантом, что со своей группой проводил подрывные операции в тылу. На моей последней, когда мы штурмовали с партизанами склад вермахта, моя группа понесла большие потери, и вернулся я, получается, ни с чем. Пробыл несколько дней на допросах у СМЕРШа, там дядька такой неприятный сидел, очкастый. Со мной там еще Алексей Кузнецов был, что в плен к немцам попал, да вскоре вырвался, а они его в штрафную роту. Из огня да в полымя, не правда ли? В общем, много меня о чем спрашивали, мол «как ты один там выжил?», «саботажем занимаемся?» и в таком духе. А мне лучше что ли от всего этого? Товарищей потерял, сам в плен чуть ли не попал, а они ко мне со своими расспросами. Да и хрен с ним, с этим СМЕРШем. Определили они меня в штрафную роту, да и не сержантом, не ефрейтором, а рядовым. Какое же унижение это было для меня. И что дальше? А ничего, стоим, может, в километре от высоты «двести сорок три», у поселка Ажево. Моя тетка отсюда была, да только на шальную пулю нарвалась, бедная. Что же мне теперь делать, а? Стоим мы вместе с еще одним отделением из человек шестидесяти точно. Гляжу я, да тут же один молодняк! За что же советы с ними так? Но расспрашивать их было бы сейчас мрачной насмешкой. Заметил я, что в другом отделении стоял никто другой, как Кузнецов. И этого ко мне. Бежать было некуда — сзади были эти херовы офицеры с пулеметами своими, расстрельная команда. Только и умеют, что в отступающих стрелять. Небось с противником-то еще и не сталкивались никогда, пороху не нюхали. Научить бы, но гранаты нету. Был готов я уже хоть вместе с ними подорваться, лишь бы прожить на секунду дольше. Настроение, как мне показалось, у бойцов было не в лучшем виде. Ясен пень, а кто пойдет умирать за холм какой-то? Офицер, стоявший впереди, что-то кричал на нас о «искуплении вины перед родиной кровью», но меня это не интересовало. Мне больше был интересен сам этот персонаж, коим оказался тот самый дядька, что допрашивал нас в тылу. Вот же сволочь! Сам же бормотал о чести, долге и т.д., а тут посылает невиновных на верную смерть. Как же мы могли докатиться до такого уровня мне до сих пор непонятно. Жаль просто смотреть на этих бедолаг, что жизни не знали, а уже идут в бой. Понятное дело я — закаленный и проверенный жестокими сражениями боец, а они? Боже всемогущий, не могу глядеть на все это. Да долго глядеть и не пришлось — офицер приказал бежать вперед. Когда мы рванулись с места, Кузнецов прокричал какой-то невнятный мне боевой клич, что-то вроде: «Братцы, раз уж суждено нам погибнуть, то унесем с собой побольше немецкой нечисти!». Это нисколько не приободрило меня, только унесло прочь остатки оптимизма. Знаете, ненавижу весну — так легко подскользнуться на болоте, когда бежишь вперед на врага. Повсюду грязь, болото, лужи, а остатки мирной цивилизации сейчас будут уничтожены основательно — артобстрел начался. Я даже видел, как церковь начала вдали рушиться от снарядов. Но все еще было впереди — окруженный бруствером и окопами стоял немецкий «МГ», расстреливающий наступающих. Фу, за какие-то секунды на месте выкошенного поля со снопами сена сотворилась кровавая каша высшей степени. Молодые умирали, а старшие пытались обойти врага с фланга. Я стрелял по немцам со своей «Мосинки», да толку? Они, как крысы, спрятались в своих окопах и при удобном случае выглядывают, а пулемет косит всех подряд. Наконец какой-то бравый смельчак решил высунуться, и, запрыгнув к немцу в окоп, прикончил его, а затем нациста же гранатой взорвал пулемет. Прозвучало громкое «ура!» и солдаты кинулись на отступающих немцев, только не тут-то было — впереди был коровник, у которого укрепились немцы. Минуты три мы их отстреливали, а тут к ним моторизованное подкрепление прикатило. Не успели мотоциклисты припарковаться, как прибывшая «двадцать четверка» подняла всех на воздух. В душе загорелся лучик света — это была надежда на победу. Мы оказались в непростой ситуации — выходило, что по центру мы пробились более чем, а вот на правом и левом фланге затруднительно выходило — окопались немцы тяжелее, чем в коровнике. Установили минные заграждения, брустверов поднатаскали. Все по высшему пилотажу. Встретился я с Птибурдуковым, что был у нас вроде разведчика. — Ну что там, товарищ? — пытался я перекрикивать выстрелы, — наши прорвались? — Никак нет, Паша! Немцы все еще там! — закричал он. Ну вот и все. Собирался я уходить в очередную диверсию на левый фланг, как тут по каске Птибурдукова прошлась очередь. С виска брызнула кровь, а сам Кондратий повалился на землю, скорчившись. Проверять жив ли он не было времени, и побежал я нашим помогать. Прибежал, а там немцы уже чуть ли не победу празднуют — оставшихся добивают. Подумалось мне — а в чем же дело-то, собственно? Дак оказалось, что на склоне пушка стояла, на «Пак» похожа. Она и выкосила наших почти всех. Оставшиеся ринулись в атаку, а я, набравшись гордости, выпустил патрон по фриц за пулеметом. Левая часть головы его сразу превратилась в кровавое месиво, от чего мне пришлось сплюнуть. Солдаты, что остались на фланге, принялись добивать немцев у пулемета, а я начал стрелять по головам артиллеристов. Они быстро подохли, так как орудие находилось на склоне холма, что ростом в метров двадцать был. Во главе соединения наших солдат, что состояло из человек восемь, стоял никто другой, как ефрейтор Иванов. Высокий хлопец, не из простых крестьян, а сын какого-то номенклатурщика*. Только вот по сей день не ясно мне, как попал он в штрафную роту. Может поднапартачил где, а коммунисты его сразу сюда и определили. У всех здесь своя история какая-то была. — Эй, товарищи, на правом фланге прорвались наши! Силами подкрепления! — закричал рядовой, прибежавший со стороны селения. Несмотря ни на что, район церкви продолжали обстреливать. Видимо, решили немцев морально подавить, да и, в случае, физически тоже надо. Прорвались мы с Ивановым через еще одни позиции — немцы прямо у дороги окопались, в нескольких метрах от церквушки. А как же нам занять ее, если обстрел идет? Не могли, надо было придумать что-то. Решили сержанты меня определить в гонца. — Да как же пропустят меня к офицерам, товарищи? — воскликнул я. Находились мы в небольшом деревянном домике, — у «наших» же там пулеметы стоят, отступающих расстреливают. — Ничего, — попытался успокоить меня Егоров, — они ж там еще не настолько тупые, чтоб не понять. Кричи во весь голос: «Гонец я! Выслушайте!», ну и так далее. Да-а-а, успокаивать Егоров умел знатно. Но не согласился я на такую участь. Хотел меня Егоров уже расстреливать, как тут перестали бомбить. Только выстрелы слышно, да и все. Обрадовались мы, с кличем «ура» церковь без единого выстрела взяли, а немчура отступила. Все, уже виднеется высота. На левом и правом фланге чисто, разве что снайпер на холмике сидит вражеский, наших отстреливает. Помимо меня его еще и Иванов вражину заметил, и побежал на него в полный рост. Только вот подскользнулся на болоте, а снайпер — выстрел! — и руки у товарища нету. Жаль было Васю, его ведь тоже жизнь помотала. Из человек ста наших осталось тридцать от силы, может еще десяток разбежался в разные стороны. Без «двадцать четверок» и подкрепления мы вообще бы не справились ни в коем случае. Поехали наши танки на высоту, но напоролись на мины и «'панцершреки». Гранатометчики четко с нашими сработали, всех до единого уложили. Видел я, как из одного вылазил горящий капитан, — жуткое зрелище. Но с трудом заняли мы эту высоту, как тут сообщили, что сейчас немчура еще на нас попрет. К счастью, по примыкающему шоссе должна проезжать колонна наших войск длиннющая. Наверное и нам что-то выделят, не можем ведь мы так защищаться. Остатки штрафников и подкрепления позанимали орудия, места за брустверами. Ну вот и все. Поперла гадина. Идут враги, да и со всех сторон, включая воздух. Сам бой я смутно помню, так как попала шальная пуля в плечо мне, чуть руку не оторвав. И контузия эта… В общем, лучше некуда. Если на обычном фронте ранение означает расставание с товарищами, то здесь это билет назад, из ада в обычную жизнь. Ранение в штрафбате означает, что ты искупил свой долг перед родиной кровью, а значит можешь возвращаться на прежнее место службы, предварительно полежав в госпитале. Но мне было не до фронта — я остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Во всяком случае, это лучше, нежели смерть.