Лента

      Шелк и бархат. Золотые нити. Россыпь драгоценных камней, настолько крупных, что они кажутся стеклянными. Слоновая кость, перламутр, жемчуг — символ невинности, и, пожалуй, последнее, что от неё осталось. Белые свечи, тонкий горький эфир.       Дорожки слез на белых щеках. Дрожащие губы. Потёки туши и кровь вместо помады.       Покровы тьмы. Они мягче шелка, легче дыханья, они нежны, но боль причиняют едва ли не большую, чем удар хлыста, который Ей не посчастливилось испытать лишь раз, но и его Она вряд ли забудет.       Хотя к чему врать себе? Забыла. И это, и многое иное, что следовало бы хранить в памяти гораздо строже и прилежней, чем бриллиантовые крупицы морей и солнечную же их россыпь.       Что заставило вспомнить?       Серебристая лента, вычурный узор. Тогда она казалась безумно дорогой, но цена её вовсе не в в серебряных монетах.       Звон колоколов. Первые клятвы.       Его руки на Её плечах.       — Ты плачешь, Сабрина?       Рина. Тяжелые гроздья ягод в золотой раме узорчатых листов. Он сплел Ей тогда венец, и он был дороже императорских шапок. И поцелуй был сладок, пусть и с привкусом рябинной горечи.       — Нет-нет, я в порядке.       Голос хриплый и срывается. Лицо раскраснелось, опухло, краска на нем смотрится цирковой гротескной маской – наследием старого опостылевшего театра. Она отворачивается, прячет глаза в тенях, и Его рука сама соскальзывает с закованного в парчу плеча. Когда-то Она не боялась быть для Него некрасивой, но это было, кажется, слишком давно.       — Что с случилось с моей железной леди? Покажи мне тот горн, что решился растопить твою душу, и я остужу его, если это поможет избавить тебя от слез.       В Его голосе насмешка и море тепла, а у Неё вдруг перехватывает дыхание. Она открывает рот, ловя уходящий вздох, и непослушные негибкие пальцы сами находят вышитый рукав, вцепляются в него мёртвой хваткой. Его руки тёплые тоже, Ей почти стыдно касаться их своими ледяными губами.       Он обнимает Её гораздо нежнее тьмы, и греет вернее, чем трескучий огонь камина.       Она захлебывается собственной болью и горьким-горькими каплями слез, что вновь переливаются сквозь веки.       — Тш-ш-ш, ну что же ты?       Он гладит Её по спине, избегая высокой и сложной прически, и в этот момент Ей становятся страстно ненавистны все шпильки и заколки, что удерживают тяжесть волос, сколько бы бриллиантов в них ни было. Она выдирает их вместе с горчичными прядями, ожесточенно, почти безумно, пока не чувствует грубые Его ладони на своих: белых, мягких и холеных.       Его пальцы удивительно ловки и шпильки вынимают быстро, споро — в том видится немалый опыт. Но сейчас Она предпочитает не думать о том, откуда именно он у Него, пусть бы в иное время могла бы перечислить источники по именам. Он перебирает пряди, массирует кожу головы, и это приятно. Настолько приятно, что что-то внутри сжимается, скручивается с такой силой, что боль становится и вовсе невыносимой.       Она отшатывается, вырываясь из плена Его рук, встаёт, вскакивает даже, стремясь испытать облегчение. Серебристая лента соскальзывает с колен новой слезинкой. Сейчас, на фоне небывалой роскоши обстановки, она кажется бедной, небывало бледной, словно время вытянуло из неё весь блеск и былое очарованье. Его взгляд замирает на ней, Она замирает тоже.       Она вдруг ясно осознаёт свою некрасивость, неподобающий внешний вид, слабость, которая сквозит в каждом Её жесте и делает невероятно уродливой.       — Мне, кажется, пора.       Она делает шаг по направлению к черному провалу двери, что сейчас видится дорогой в бездну. Впрочем, Она согласна и на бездну, пусть и пугает она молчаливым своим ожиданием, лишь бы не смотреть сейчас в Его лицо.       — Постой, — разлепляет Он бледные губы, и голос Его глядится пустым.       Она останавливается, чувствуя как где-то в глотке бьётся сердце, перекрывая доступ к кислороду.       — Прости.       Она шепчет, и в Её голосе мольба, в глазах тьма, но иная.       — За что?       Он поднимает ленту, осторожно, как не брал наверное в руки самые драгоценные из тканей. Нежно пропускает вышитый шелк меж пальцев. Она открывает рот, но слова замирают в нем, не способные перелиться через край. И горечь рябины на губах вспоминается как никогда ярко.       — За то, что не сберегла и тот венок тоже.       Сухой смешок. Ей думается, что Он наверное разучился уже смеяться, и это кажется потерей большей, чем все венцы заморских королей.       — За то, что не осознавала цену богатства.       Она вдруг понимает, что пуста. Ей нечего сказать, нечего сделать, и слез больше нет: они застыли крупицами соли на щеках. Она разворачивается, и тьма оказывается страшно близкой. И более желанной, чем россыпи каменьев.       Его руки тёплые. И ощущать их на плечах почти больно, но эта боль приятна. Дыхание, что смешивается с дыханием, горчит, но в горечи этой сладость.       — Останься со мной. Сейчас. Тогда мы оба сможем узнать цену новой утраты. Лёд тает, и это больно тоже, но ради него она готова потерпеть. В голове шумит, слова от этого шума разлетаются, словно желтоперые птахи, и остаётся только одно.       — Останусь.