Ненужное дыхание

      Идти спиной абсолютно точно неудобно, но Намджун вцепился в его запястья, кажется, мертвой хваткой, пальцы его, большой и средний, сжались на локтевой лучевой кости, меж тем же указательный лег ровно на пясть, попробуй Джин дернуться, и почти тут же кисть его пронзала острая резкая боль; второй же рукой Намджун обхватил его поперек спины, чуть выше поясницы, но не доходя до широчайшей мышцы, губы Джина, меж тем, оказались терзаемы чужими, не то чтобы ему стоило беспокоиться о их сохранности, все же Намджун прекрасно помнил о завтрашнем концерте и ни за что не позволил бы выйти Джину на сцену с огромным синяком на верхней губе, творцом которого мог бы быть исключительно он сам. Именно по этой причине то, что Намджун творил с его ртом, называлось "издевательством" и ничем более, потому как порядка десяти секунд (с самого начала Джин даже не собирался считать) все, чем был занят Намджун - это украдкой касался его губ своими, словно чужое брал, легонько мазнув своими губами по тем, что напротив, силился, отодвинуться и как можно скорее, пока Джин не успел податься вперед. Издевательство в чистом виде.       Кровать под ними скрипит жалостливо и неприятно, пару раз деревянное резное изголовье ее бьется о стену, и Джин всерьез переживает, что этот звук перебудит все общежитие, но Намджун даже не реагирует, напротив, напирает сильнее, матрац под ними прогибается насилу и, кажется, вот-вот с оглушительным треском под ними провалятся деревянные лаги. Ноги у Джуна дрожат, будто он пробежал марафон, не иначе, сведенные напряжением и неизвестно как умудряющиеся держать своего владельца в горизонтальном положении, коленями упрямо упирается по обе стороны от крепко сжатых вместе джиновых бедер, затянутых голубоватой джинсовой тканью. Взгляд у их лидера темный такой, с поволокой нехороший, а глаза блестящие, даже в полутьме смотрят остро и внимательно, Джин под ними чуть каменеет, сглатывает тяжело и сухо, подбородок острый отводит чуть в сторону, так, чтобы Намджуну в лицо не глядеть, волосы цвета чернил его рассыпаются на белом одеяле - красиво. Черное на белом выглядит пугающе, завораживает и очаровывает.       Джун считает себя достаточно выносливым, чтобы какое-то время простоять, упираясь в матрац лишь одной рукой, вторая ложится на чужой высокий лоб, пальцы мягко очерчивают две аккуратные надбровные дуги, как бы разглаживая их, и лишь затем касаются узкой переносицы, а затем Джин вновь поворачивает к нему свое белое, как соль, лицо и этот момент... взгляд, которым Джин одаривает его в тот момент стоит почти непереносимого жжения в области плеча и дрожи, от которой ходуном ходит рука. Намджун наклоняется к нему стремительно резко, настолько, что Джин сначала вздрагивает всем телом и дергается назад, губы его касаются тех, что были секунду назад напротив, только теперь от того невинного жеста - невесомого касания - не остается ровным счетом ничего. - Иди ко мне, - зовет его Джин тихо-тихо.       И, казалось бы, куда ближе, если дыхание их уже давно смешалось, если порой становится сложно, невозможно различить, чья именно рука лежит, зажатая меж двумя разгоряченными телами, и чьи пальцы щекочут бок, Джин задыхается под ним, лоб его покрывается испариной, а глаза смотрят совсем ошалело, в этот самый момент Намджуну со вздохом приходится приподняться. Запястье Джина помещается в его ладони привычно, как кусок пазла, они подходят друг другу словно его, Сокджина, руки были созданы, чтобы вот так, как сейчас, быть зажатыми в джуновых пальцах, это кажется таким правильным, естественным и неотчуждаемым, что слезы невольно наворачиваются на глазах черноволосого мужчины.       Сильно. Резко.       Намджун сжимает его в своих руках так, что кожа под пальцами краснеет, и лишь затем наливается белизной, давно уже не боится оставить на этих тонких запястьях синевато-желтые следы несдержанности, не бережет, не принимается скрипеть зубами только увидев, что натворил, будучи опьяненный жаром чужого тела, привыкший к тому, что иногда Джин-хен сам просит его об этом. Со смехом сейчас можно вспомнить, каким пораженным был Намджун в их первый раз, в тот момент, когда Джин попросил его быть чуть грубее, голос его был робким и тихим настолько, что Намджуну пришлось напрячься, чтобы различить хотя бы слово, - сильнее прозвучало тогда в противовес огромному количеству нежности в назидание осторожности, с которой Джун прикасался к нему той ночью.       Сокджин под ним ожидаемо ерзает, незаметно пытаясь потереться вставшим естеством о чужое бедро, но Намджун подается назад, будучи давно знакомый с подобного рода инсинуациями, ленивым, изученным давно, набившим оскомину жестом он двигает бедрами назад, так что Джин недовольно-разочарованно выдыхает мгновение спустя. - Дверь? - А?       Намджун, почти не мигая, следит за тем, как медленно двигаются чуть припухшие, бесконечно любимые губы, честно говоря, не с первого раза ему удается сосредоточиться на чем-либо ином, отвести взгляд и вовсе не получается, он тихо переспрашивает, не очень-то надеясь, что удастся понять Джина во второй раз. - Ты закрыл дверь на ключ в прошлый раз... - Да, - прерывает запальчиво, потому что нет сил более смотреть на то, как мягко двигается плавная розоватая линия чужих губ, смотреть, не имея возможности коснуться, потому что Джина перебивать нельзя, Джина нужно слушать внимательно, ловя каждое слово и, желательно, молча.       Возможно чуть ранее ему бы точно за это выговорили, прочли бы внеочередную лекцию, касающуюся отношений между старшими и младшими, уважения и умения выслушать, не пытаясь чужую мысль оборвать для того, чтобы поделиться своей собственной, возможно, чуть позже Сокджин так с ним и поступит, усадит в какое-нибудь глубокое мягкое кресло, кинет в довесок подушку и начнет песочить да так, что все ребятки, до селе мирно сидевшие в гостиной и занятые своими делами, разбегутся по комнатам, попросту не желая угодить под горячую руку хена, да только вот сейчас ему, тяжело дышащему, глядящему осоловело тягуче, явно не до этого.       Пряжка на ремне у Джина пахнет железом, увесистая, одной рукой, даже если будешь очень стараться, не расстегнешь, пуговицы на тонкой кипельно-белой рубашке крохотные, издевательски блестящие в полутьме, проще, кажется, их оторвать, нежели попробовать вынуть из петли, но Намджун оказывается на редкость терпелив, губы его немедленно касаются освобожденной от плена одежд розоватой кожи над ключицами, щекочут чуть пониже очаровательно стоящего темного соска, он тихо мычит, когда крепкие джиновы пальцы вцепляются ему в загривок, с силой сжимают и чуть тянут назад, отстраняется насилу, потому что в уголках глаз уже опасно блестят слезы, а хватка на его макушке становится почти невыносимой. Глядеть на Джина с обидой бесполезно, он попросту не увидит - запрокинув подбородок кверху, он сипло ловит чуть приоткрытым ртом спертый воздух - слишком чувствительный, как и всегда.       Стягивать с чужих бедер джинсы одной рукой абсолютно точно не удобно, ровно так же, как и пытаться удержать в другой рвущееся на свободу тонкое запястье, Джин шипит на него во истину рассержено, но дергается скорее ради приличия, чем из надобности. Рубашку приходится оставить на месте (темный рядок пуговиц оказался для Намджуна почти непреодолимой преградой), отстранено Джун думает, что вот так, задранная кверху, она и вовсе не мешается, даже напротив, Джин в ней выглядит хорошо, настолько, что мужчина всерьез решает запретить ему в этой тряпке появляться где-то помимо этой комнаты.       По бедру он хлопает не сильно, даже руку назад, чтобы замахнуться, не отводит, не смотря на это, хлопок выходит знатный, громкий и сочный, а на коже все же ненадолго остается красноватый след от широкой ладони, но это работает безотказно, потому что, как по просьбе, Джин приподнимает свои невозможно длинные ноги, чуть сгибает в коленях и, тихо выдохнув, разводит в стороны. Намджун честно старается вниз не глядеть, молча устраивается меж раздвинутых бедер и нагибается вперед, безошибочно ловя своими губами чужие. - Намджун, - в такие моменты у его имени особое значение.       Руки у Джуна твердые, не имеющие привычку дрожать от волнения или же страха, сейчас ложатся на чужую, беззащитно выставленную вперед шею, неуверенно, боязливо большой палец безошибочно находит лихорадочно бьющуюся яремную вену, пока ладонь теплая и широкая накрывает собой крупный кадык. Это каждый раз заставляет Намджуна обливаться холодным потом, в нерешительности он пребывает всего пару минут, чтобы затем с силой сдавить чужое горло пальцами: полное доверие во взгляде Джина неизменно обескураживает.       Войти в него удается не с первого раза, напряженное, натянутое словно нить, тело упрямо сопротивляется, ровно до тех пор, пока Джун не пробует ослабить свою хватку на чужом горле, податься вперед, дело пары секунд, мягко коснуться красных следов на чужой шее губами, поймать ими же тихий благодарный шепот и только затем толкнуться, преодолевая сопротивление немного расслабившихся мышц.       Джин запрокидывает голову назад и тихонько стонет. - На меня смотри.       Намджуну страшно, потому что видеть лицо Джина - это важно, четко понимать, что вот сейчас, именно тот момент, когда пальцы стоит сместить ниже, позволить вдохнуть спертый, раскаленный до предел воздух, отстраниться на мгновение. Чувствовать Джина мало, он должен видеть, не выпускать ни на секунду его красивое лицо из поля зрения, это не просто важно, почти жизненно необходимо. Джин вскидывает на него свой чуть замутненный, острый взгляд, тот час губы его припухшие дрожат, гнутся кривой некрасивой линией, а сквозь них то и дело просачиваются тихие, болезненные поскуливания, ноги его белые тонкие, согнутые в коленях, еле заметно подрагивают, - он сжимается так, что даже Намджуну становится больно.       Безгласная эта агония длится от силы пару минут, ровно столько хватает Сокджину, чтобы прийти в себя, со вздохом тяжелым, влажным он откидывается обратно на подушки, грудь его широкая белая ходит ходуном, а сердце стучит так громко, что даже Намджун, замеревший подле, слышит; пара минут, вот сколько стоит выдержка Джуна, он решает двигаться, потому что стоять вот так, тщательнейшим образом контролируя движения своих бедер, одновременно придерживая свободной рукой чужую, уж чересчур тонкую талию, больше не представляется возможным. Потому что Джин ведет себя уж слишком тихо. - Не так быстро, - шепчут ему, стоит чуть приподняться, существенным образом меняя угол проникновения.       Для Джина этого оказывается более, чем достаточно, он жмурится и чуть ерзает, как бы пытаясь уйти прочь от нежелательного проникновения, Намджун нетерпеливо сглатывает ставшую отчего-то горькой слюну, пару секунд он готов подождать, давая партнеру шанс прийти в себя самостоятельно, внимательно смотрит за тем, как жестко сходятся на тонкой переносице темные узкие брови и лишь затем, словно до селе сомневался, укладывает теплую широкую ладонь на сокджиново бедро, тянет на себя, не то чтобы грубо, но достаточно ощутимо для того, чтобы Джин перестал дергаться. Ведь сам себе делает хуже, зажимается так, что у Намджуна коленки дрожат, да ноги сводит вместе, будто так... будто они на самом деле в первый раз. - Терпи.       Это правильно.       Рука ложится на джинову шею правильно, будто ей там самое место. Будто только сейчас Намджун смог стать полноценным, до селе лишь бывший кучей разбитых осколков.       Так действительно правильно?       Но Джин тихо стонет, не прекращая сжимать в своих руках крепкие плечи Намджуна, следы от его ногтей, красновато-розовые борозды теперь украшают его спину и основание шеи, - такое не скроет никакой шарф, и даже самый высокий ворот рискует не справиться; по вискам Джина течет пот, а по щекам скатывается что-то уж больно сильно напоминающее слезы.       Пара ощутимых толчков, от которых живот сводит так, что Сокджин скулит, смешно вздернув брови кверху, - это не подталкивает к краю, даже не подводит к концу чертового обрыва, лишь пальцы, крепко сжимающие белую, словно соль, шею поперек - это правильно. - Спину печет. - Я поцарапал тебя?       У Намджуна губы трясутся от смеха, но он молчит, щурится, но упорно молчит. Джин в ответ щипает его за бок, не больно, но ощутимо, и все равно уносится куда-то. Аптечка находится через пару минут.