Speculum loop

      Чарльз с самого утра валяется в кровати, игнорируя будильник и призывы к подъему с кухни от grandma. Ждёт, пока можно будет полноценно изображать больного, стонать и корчиться, жалуясь на температуру, показывать как ненавистен этот мир в глазах больного. А он ненавистен, ибо уроки математики утром хуже «предупредительного в голову», хуже любых эссе и рефератов. Длинные ряды символов для Чарльза невыносимо безлики, чего не скажешь о лёгких чертах языков, их витиеватых лабиринтов смысла. Зеркальных лабиринтов, в которых видишь себя и одновременно мимолётные отражения других. Больше всего Чарльзу нравится ловить отражения сестры в этих зеркалах, засматриваться на переливчатую мозаику из фраз, цитат и каламбуров, необыкновенно точных, лёгких, как сама Камилла, как апрельский цветок, хрупкий, закованный инеем, звенящий отголосками красоты чистой, первозданной, завораживающей. -Hey, dio mio, ты что, совсем потерялся? Неужели прячешься? Можешь не стараться, я и так вижу, отлыниваешь. Что, совсем опустил руки перед наукой точной и прекрасной, друг мой? А ведь зря, это тоже язык, только ты никак не осмелишься его понять. -Молчишь? Ну и молчи. Наступает пауза, в течение которой явно выискивается фраза, поднимающая брата с постели. -Тогда я надену твою новую рубашку? Ту, в «клетку Ады»? «Чистая математика», отлично подойдет. Она же тебе ни к чему сегодня, правда? Звук открываемой двери, ехидное хихиканье Камиллы, и ей на плечо ложится ещё теплая ладонь. -"Размечталась, dear soror.» Пальцы медленно скользят по шее, переходя от позвонка к позвонку медленно, заставляя прочувствовать и вздрогнуть от малейшего движения. Пальцы брата, которые не должны так действовать на нее. Но они действуют, принуждая дрожать и задыхаться, заставляя прижиматься ближе к такой знакомой, так похожей на ее собственную, ладони. -"Ты смешная, paulo Ariadna» — смеётся и ерошит волосы на голове Камиллы с таким видом, будто ничего не происходило буквально мгновение назад, будто не было этих остановившихся секунд, когда сердце в панике заходилось, а пальцы Чарльза выводили на шее случайные греческие буквы так, будто сестра — это чистый пергамент литератора. За спиной раздается скрип открываемой дверцы шкафа, а после на плечи юной Ариадны падает шелк рубашки. -"Надеюсь, галстук у тебя свой. Кстати, не завяжешь мне? А то опоздаем.» -"Теперь твоя жизнь в моих руках, iunior frater"-перекидывает через шею брата пёструю ленту галстука-"будь осторожен» -"Она всегда в твоих руках, dilectus uirgo.» Январское солнце безжалостно. Отражаясь от мельчайших крупинок снега под разными углами, он проникает в каждое окно и самую узкую щель. Он пробирается везде, холодный и слепящий, норовящий вырвать из объятий заслуженного воскресного полуденного сна. В такое утро Фрэнсис ненавидит свет, а его как назло много, слишком много для января, для воскресения, для полудня, для того, чтобы будить Чарльза, мирно спящего на его подушке, разметав по накрахмаленному хлопку наволочки золотистые волосы. В такие моменты, когда этот ангелоподобный парень не связан накрепко с бутылкой виски и не норовит разнести в щепки весь мир, в такие моменты Фрэнсису особенно трудно не смотреть на него, не мучиться, не быть безнадежно влюбленным в эту гремучую смесь из по-настоящему античных черт и взрывного характера. «Que fais tu avec moi, angelus meus?» «Почему за тебя хочется умирать снова и снова, наплевав на все вопросы, сомнения и тревоги? Но вместо этого лежать и смотреть на то, как ты спишь, воображать себе картины серии «что, если бы…» и мучиться от невозможности этих сцен.» Задумавшись, не замечает как руки сами зарываются в песочные пряди, вплетаются, пытаясь приблизить, привязать, стать частью. «Какого черта?» — ангел ворочается, чертыхаясь, накрываясь одеялом с головой, и обнаруживает пальцы Фрэнсиса у себя в волосах. -"Что, опять, да?..» — отчаянно мычит, выбираясь из постели и параллельно стаскивая простыню, чтобы организовать что-то наподобие тоги, и направляется хлопать дверцами шкафа в поисках виски. «Ты бы хоть оделся для начала, dominus hospes, хотя тебе образ римского мужа определенно идёт больше, чем Генри. Ему очки мешают влиться в роль.» — произносит Фрэнсис, прислоняясь к дверному косяку и наблюдая за Чарльзом лениво, спокойно, не пытаясь сделать вид, будто эта ночь была ночью бурной подготовки к началу учебной недели. -"В этом доме есть хоть что-нибудь кроме чая?» — глухой металлический звук перетряхиваемых баночек из-под чая.-"Умру, если сейчас же чего-нибудь не выпью.» Вид у Чарльза сосредоточенный на поисках, волосы взлохмачены после сна и пальцев Фрэнсиса, глаза гармонируют по цвету с агрессивно-яркими вишнями на упаковках ароматизированного китайского чая. -"-"Успокойся, mon amie."-мягко отстраняет от шкафа и усаживает за стол — «Пожалуй, кофе тебе пойдет на пользу больше алкоголя. Тосты и джем…куда дел…ага, вот.» — мимолётный взгляд на мраморную статую друга-недруга — «Повторять просьбу одеться бесполезно?» -"Мне казалось, тебе больше нравится, когда я раздет» — бросает Чарльз. Демонстративно-звонкий звук поставленной на стол чашки с остатками кофе. Вот как, тогда почему же ты делаешь вид, будто мы ночь напролет переводили греческий? Как будто я не вижу насколько старательно ты отводишь глаза, прячешься в мои шкафчики и банки с чаем. -"Удивительная вещь алкоголь.» — тяну, не договариваю, пытаюсь из него хоть что-то вытянуть, при этом не сказав лишнего, не проболтавшись, не выдав глазами, интонацией, жестами своего вечного молчаливого безумия, скрыть восторженную дрожь фетишиста, коллекционера, получившего наконец вожделенный предмет. «…как легко он стирает границы, сокращает расстояния, как будто изменяет само время, верно?» Молчание. Глухое, безликое и безответное. Чарльз склонился над чашкой, видно, что кофе — совсем не то, что ему сейчас необходимо. Темно-русые волосы падают на глаза, чашка судорожно сжата в пальцах, так, что Фрэнсис невольно протягивает руку и касается запястья слегка, будто стараясь разбудить. Не удерживается и кладет ладонь полностью, сжимая руку, касаясь своего личного double eagle с аккуратностью антиквара. «-Чарльз, я.» " — пойду оденусь» «Смею заметить, что это мой галстук.» — холодное замечание отражается от стен теннисным мячиком, разговор за завтраком так и висит неоконченный между ними, плотной стеклянной ширмой отделяя от друга уже-давно-не-совсем-друзей, когда пальцы Чарльза смыкаются на полоске шелка, обвивающей горло Фрэнсиса. «А это мой. И теперь моя жизнь в твоих руках.» — галстук затягивается туже, тонкие пальцы смыкаются на горле, плотная пелена заволакивает комнату, оставляя шепот в пустом пространстве спальни: Она всегда в твоих руках…