Ёлочка, гори!

      Ах, эта предпраздничная суета! Деньки перед самым Новым Годом всегда сопровождались такой шумной и волнительной суматохой в заснеженном Петербурге — да и в Йокогаме тоже, хотя снега там, увы, не видать, так что от родных сердцу белоснежных улочек оставались одни воспоминания… Впрочем, не сказать, что это хоть как-то расстраивало Ивана — даже если бы он всё ещё умел расстраиваться. В конце концов, Крысам ничего не стоило хотя бы на денёк позволить себе расслабиться, даже как-то отвлечься от их священной миссии и превратить этот дом, служивший убежищем, в маленький уголок их собственного праздника — спокойный и умиротворённый, будто бы отделённый от шумного города невидимой пеленой. Мудрый и благосклонный Господин решил, что даже им требуется небольшой отдых, и что злу тоже можно позволить немножко отдохнуть: по крайней мере, пока что. Небо за окном темнело, если включить воображение — можно представить, как в нём танцуют снежинки и поёт вьюга, прямо как на родине. Тёплое чувство ностальгии воистину умиротворяло, и этому способствовало вкрадчивое, такое уютное потрескивание камина в полумраке гостиной; если чуть повернуть голову, можно было увидеть восхитительно расслабленную и спокойную фигуру Господина Достоевского. Без своей ушанки, но с тёплым пледом, наброшенным на худые плечи, он пил заваренный Иваном чай и прислушивался к нежной мелодии, доносившейся из радиоприёмника. О, как давно обер-камергер не видел своего хозяина таким — как сладко щемило в груди истинное счастье. Кажется, тот даже улыбался краешками губ, но Ивану отсюда не видать, а подойти ближе он не мог — надо стоять смирно. Ах, эта стародавняя русская «традиция» — несмотря ни на что, делать всё в последний момент. Вот и украшать дом пришлось точно так же, более того: к традиции приобщили даже иностранца, чьё присутствие было, пожалуй, единственным, что отличало сегодняшнее празднование от прошлых лет. Японец (Муситаро, если Иван правильно запомнил) возился где-то за его спиной, и хотя гирлянда на стене тянулась идеально ровно, до ушей всё равно доносилось тихое фырканье и неразборчивое ворчание. Что-то про то, что не ему, «ангелу преступлений», положено заниматься такой «ерундой». Но Иван не стал бы даже оборачиваться, с мягкой улыбкой он смотрел прямо перед собой — там на полу, в окружении коробок с разноцветной мишурой и прочими украшениями, возился Николай. Радостный, словно ребёнок (на которого иногда был так похож), он шуршал, перебирал, хихикал и закапывался чуть ли не с головой, разыскивая нужные игрушки. Широкая улыбка на его лице была такой искренней и прекрасной, что Иван не мог удержать это странное чувство, одновременно похожее на умиление и щемящую нежность. Именно поэтому его глаза мерцали такой теплотой, и поэтому он не решился отказать Николаю в такой прекрасный день. Будь он иногда хоть трижды чучелом, сейчас, такой сияющий и счастливый, он был настоящим чудом — его, Ивана, чудом, какой бы дикой не могла показаться эта мысль. Впрочем, за столько месяцев он начинал к ней привыкать. Хотя насчёт затей Николая сказать подобное будет сложно — воистину, тот никогда не переставал его удивлять. — Хе-хе, нашёл! «Чудо» вскочило пружинистым рывком и набросило на шею Ивану блестящую мишуру нежно-голубого цвета. Иван лишь наклонил голову и чуть насмешливо взглянул из-под полуопущенных ресниц, пока Николай обматывал украшение вокруг его шеи, словно шарф; длинный такой, немного колючий и очень необычный шарф. Схватившись за края и разведя их в стороны, Гоголь осмотрел свою работу и ухмыльнулся — он был очень доволен. По стародавней русской «традиции» всё делается в последний момент, и ёлка — не исключение. Можно, конечно, праздновать и без неё, но это было бы досадным упущением… Вот и пришлось отправить Пушкина на поиски подходящего дерева. Он должен был скоро вернуться, однако Гоголю, видите ли, настолько не терпелось, что он решил попросту не дожидаться — вот так Иван и оказался в центре комнаты, позволяя озорному клоуну обвешивать его, как только вздумается. «Да ладно тебе, Ваня, ты же здесь самый высокий — почему нет? Разве ты не хочешь сделать мне небольшой подарок? Я даже скажу «пожалуйста»!» И сказал. И Иван, возможно, ещё смог бы как-то вежливо отступиться, вот только Гоголь применил подлый, но слишком действенный приём — свои честные и умоляющие «щенячьи» глаза, взгляд которых пробирался в самую душу, будил потаённую сентиментальность… почти каждый чёртов раз: Николай слишком хорошо знал Ивана, иногда это было почти досадно. Впрочем, справедливости ради: у него было достаточно времени, чтобы изучить. И сейчас Иван бы не сказал, что ему неприятно — как ни парадоксально, и близко нет. Иначе бы он не был таким расслабленным, и не улыбался бы хоть и растерянно, но так ласково. Он внимательно наблюдал за каждым движением Гоголя. Тот на миг задумался, тут же озарился идеей, щёлкнул пальцами и весело хмыкнул: — Так-так, а теперь замри… Вот прям совсем замри! И когда Иван послушно застыл, принялся цеплять к его свитеру и обмотанной вокруг тела гирлянде шарики и прочие украшения. Теперь стоило Ивану хотя бы рукой повести — этот «шлейф» покачивался и ощущался как минимум странно, хотя не сказать, что это приносило неудобства. Ему было не так сложно постоять неподвижно, особенно когда слух ласкала такая чувственная, истинно праздничная мелодия Чайковского. И звонкий, смешливый, уже практически родной голос: — Умничка! — Николай, Вы же помните, что потом сами будете всё это снимать?.. — проворковал Иван вполголоса, мягко вздыхая и украдкой оглядываясь за спину, где в тот момент сновали ловкие руки. — Помню? Конечно! — донеслось оттуда же, хотя самого Николая увидеть не удалось, уж очень быстро он ускользнул из поля зрения, вновь оказываясь прямо перед обер-камергером и скорчив ему нарочито невинное лицо. Они пристально смотрели в глаза друг друга несколько секунд, прежде чем Николай хихикнул, легонько коснулся пальцем кончика носа Ивана, отскочил и снова увлечённо зарылся в игрушки. Иван покачал было головой, но чуть подумал, снисходительно усмехнулся, умиротворённо опустил голову, закрыл глаза и просто расслабился. Вслушиваясь одновременно в «Декабрь», в потрескивание пламени камина, в возню Николая и старания Огури, в тихий шорох страниц книги, которую читал Господин… во всё, что приносило это необычное для каждого из них чувство единения и покоя. И тепла, которое они всё-таки заслуживали — не правда ли? Хотя бы ненадолго. И право, неважно, где они при этом находятся, дома или на чужбине — если душе так легко и спокойно. — Вопрос! Голос вывел из сладкой задумчивости, заставил очнуться, приоткрыть глаза. — Что я сейчас нашёл, как ты думаешь? — улыбался ему с пола Николай, поднимая руки: в пальцах запуталась электрическая гирлянда с кучей разноцветных лампочек. — Пра-виль-но! Он держал её с таким торжествующим и уверенным видом. Но вот на лице Ивана проскользнула тень сомнения, он настороженно нахмурился. — Вы уверены? — А то, — Николай вскочил, принимаясь распутывать гирлянду и одновременно пытаясь нащупать её конец. — Не бойся, я буду очень-очень осторожен! — Допустим… — Психи, — презрительно фыркнули позади, не особо трогая Ивана, но тут же обращая на себя внимание Гоголя; тот высунулся из-за высокой фигуры обер-камергера, прищурился и как-то нехорошо усмехнулся: — Ну что ж ты так, Муся! Я могу и тебя украсить, только скажи! Это прозвучало абсолютно невинно, однако оказалось достаточным, чтобы Огури передёрнуло, и он резко отвернулся, презрительно кривя губы, но делая вид, что просто тянется подвинуть табуретку — крепить гирлянду ему приходилось почти под самым потолком. Где-то возле камина, где расположился Господин, раздался тихий, едва слышный смешок. Гоголь весело взглянул в ту сторону, а после — как ни в чём не бывало! — принялся напевать какую-то детскую новогоднюю песенку, кружась вокруг «ёлочки». Впрочем, он будто почувствовал её сомнения, так что ограничился лишь двумя-тремя витками — не больше. — Вы закончили? — поинтересовался Иван, слегка поведя плечами; он мог бы оказаться практически связанным, однако всё «убранство» лежало достаточно свободно, чтобы он мог снять его, просто захотев. Но сияющий вид Николая явно стоил того, чтобы потерпеть ещё немного. Дурачество, конечно, но когда ещё они смогут увидеть друг друга такими? — Почти! Осталось кое-что последнее… самое-самое важное! Он был близко, даже как-то слишком — довольно оглядывал свою работу и водил пальцами по плечам Ивана, якобы просто поправляя мишуру; обер-камергер вопросительно вскинул брови, когда Николай уставился прямо в его глаза как-то пронзительно и таинственно. Но невольно засмотревшись на яркую искру в этом взгляде, Иван не сразу заметил, только почувствовал, как рука на его плече скользнула выше, касаясь щеки. Легко и невесомо, самыми кончиками пальцев… затем метнулась в сторону, чтобы заправить за ухо светлую прядь. А легонько потянув за мишуру, Николай вдруг оказался ещё ближе — его дыхание опалило щёку, не скрытый маской глаз хитро сверкнул. Николай быстро огляделся по сторонам, с предвкушением ухмыльнулся и медленно подался вперёд, затянув нараспев: — Раз, два, три-и… Иван выдохнул, распахнул ошарашенные глаза, и взметнул было руку, чтобы перехватить Николая за плечо и попытаться отстранить, но… — Ёлочка, гори! …Не успел и действительно, вот ведь, «загорелся» — щёки так и вспыхнули ярким румянцем, стоило лишь почувствовать горячие губы Николая на своих. Тёплый, нежный, удивительно сладкий поцелуй, которому слишком сложно сопротивляться. Стоило оттолкнуть, конечно — их ведь могли увидеть, и эта мысль тревожно билась где-то на задворках сознания, но вот всё остальное… Иван расслабился, закрыл глаза, прерывисто вздохнул и едва ощутимо подался навстречу — поддаваясь, отвечая, задумчиво пробуя на вкус. Это не продлилось дольше пары секунд, прежде чем он всё-таки вспомнил о здравом смысле и чувстве меры; стиснул чужие плечи в попытке напомнить и Гоголю, но при этом не издавать лишних звуков. Впрочем, Гоголь отстранился сам, хотя обер-камергер успел почувствовать его шальную усмешку. Она и сейчас красовалась на его лице. Лис. Хитрый-хитрый лис, иначе не назвать: очевидно, он задумал эту выходку с самого начала, а теперь ещё и облизнулся, заставив Ивана зардеться ещё сильнее. И нахмуриться, посмотреть с упрёком. — Могли обойтись и без этого… Что если бы кто-то увидел? — прошептал он, нервно вдохнув и бросив взгляд в сторону камина; к счастью, умиротворённая и прекрасная фигура Господина даже не шелохнулась, а Муситаро и вовсе не было видно. Иван облегчённо выдохнул. А Гоголь невинно улыбнулся, покачал головой и вместо ответа указал пальцем куда-то вверх. Иван удивлённо моргнул, скептически изогнул бровь и приподнял голову, чтобы увидеть, как в пустоте между ними болтается вынырнувшая из портала рука, сжимая в пальцах… не что иное, как веточку омелы. Искусственную, всего лишь украшение. Если бы не висевшие на его теле бантики-шарики, не говоря о сияющей всеми цветами радуги гирлянде — Иван бы непременно приложил руку к лицу. — Ах, Вы серьёзно. — Это всего лишь традиция! Видимо, решив добить, Гоголь резко подался вперёд и ещё раз чмокнул, но теперь просто в красную щеку. Мило хихикнув, он вытащил руку из плаща, игриво помахал омелой, и затем спросил уже спокойнее: — Ты ведь не скажешь, что тебе не понравилось? — Хм… Возможно, но… — Иван смущённо отвёл глаза, задумавшись в попытке подобрать подходящее слово, но в конце концов смог лишь тихо хмыкнуть: — Вы всё равно неисправимы. Николай, явно принявший это за комплимент, парировал в ту же секунду: — Я тоже тебя люблю! Тихий вздох. Верить клоунам, конечно, нельзя. Пускать их в своё сердце — тем более. Но сейчас Николаю было так сложно не поверить, и абсолютно невозможно — предать это чувство, птицей трепещущее где-то в груди. Будь Иван более юным и наивным, он подумал бы про «новогоднее чудо», но вместо этого лишь спокойно признал совершённую когда-то ошибку, о которой нисколько не жалел — тем более, пути назад всё равно не было. «Это первый Новый Год, который мы встретим вместе» — беззвучно шепнули улыбающиеся губы Гоголя. Гончаров медленно кивнул. «И я счастлив этому» — ответил одним лишь взглядом, и даже несмотря на его вечное, прекрасное счастье, сейчас оно было каким-то… особенным. Николай заключил свою «ёлочку» в крепкие объятия, потираясь носом о длинную шею и чуть ли не урча. В какой-то момент он даже почувствовал изящные пальцы, аккуратно коснувшиеся его спины; в таком виде они и услышали скрип открывающейся двери в прихожей, короткий грохот и приглушённые ругательства. Шум ненадолго обрушил идиллию, заставил Гончарова и Гоголя отвлечься друг от друга, а Достоевского — недовольно обернуться. Лишь вальяжно рассевшийся на диване Огури делал вид, что ничего не заметил и вообще не при делах — подаренная Достоевским книга по оккультизму явно занимала его гораздо больше. Он лишь немного поморщился, услышав смех Николая: — А вот и настоящая ёлочка пожаловала! — Да видимо, не только ёлочка… — констатировал Гончаров, явственно уловив позвякивание, прекрасно знакомое (даже если отбросить раздражающие стереотипы) каждому русскому. Он вздохнул, мол — «Кто бы сомневался, Александр. Кто бы сомневался». Впрочем, за его вздохом всё равно пряталась лёгкая улыбка. А тем временем звуки возни из прихожей становились только громче и отчаяннее. — Помогите ему там, — спокойно изрёк Господин, снова отворачиваясь к своей книге и плотнее кутаясь в плед. Иван просиял, готовый в ту же секунду отправиться выполнять этот своеобразный приказ, только вот… сначала он успел аккуратно, но всё-таки крепко ухватить за косу одно чудное бесстыжее создание, которое ловко вывернулось из объятий и теперь пыталось удрать. — Ува-а-а! — Николай, дорогой Вы мой, ни о чём не забыли? Позвякивание шариков, развешанных на рукавах пушистого свитера, сказало всё за Ивана — как и его обворожительная, но от того не менее «пугающая» усмешка. Что-то никогда не меняется. Но одно украшение — та маленькая веточка искусственной омелы — так и осталось прикреплённым к его воротнику. Даже когда всё было готово, и настоящая ёлка заняла своё законное место в центре комнаты; Николай хихикал на ухо, что Иван ей ничем не уступал. Спорить не хотелось. Разве что изредка тихо шикать, одёргивая: чтобы не слишком распускал свои нахальные руки, забравшиеся под чужой свитер «только погреться», ну конечно же. Впрочем, это всё равно не мешало Ивану задумчиво поглаживать взъерошенные серебристые волосы, легонько наклоняться навстречу и шептать одними губами что-то рассеянно-нежное. Даже не обращая внимания на снисходительное ворчание где-то в стороне — а ведь кажется, это был первый раз, когда Огури хоть в чём-то сошёлся с Александром. И первый раз, когда в ожидании двенадцати привычное бесконечное счастье расцветало новыми нотами, а сердце билось так громко и так сладко, что кружило голову не хуже алкоголя. Уютно потрескивал камин, а из старого радиоприёмника играла уже другая, но всё так же чарующая мелодия. И какая бы судьба ни ждала в следующем году, и на какие жертвы ни пришлось бы пойти ради Господина и его великого плана — на исходе этого «этапа» хотелось задержаться чуть-чуть дольше. Крысы могли позволить себе расслабиться, а они, две потерянные души, в свою очередь могли разделить этот чудный момент, это волнительное ожидание… И особенно — это всё ещё отчасти непривычное и новое, но такое прекрасное счастье. Одно на двоих.