Молоко и мёд

       Воздуха мучительно не хватает. Каждое движение сейчас все равно что подвиг: в груди ноет нещадно, будто ножом кто расцарапал. Вдох отдается не только глухим хрипом, но и очередным приступом боли. От всего этого Александру Христофоровичу кажется, что он сейчас напоминает полупустую прохудившуюся бочку, только пользы от него еще меньше — одна морока.        От потертого одеяла несет луком, затхлая пыль постоянно лезет в нос, а в кожу то и дело впивается что-то острое — солома или черенки перьев, только Александр Христофорович при всем желании не может открыть глаза, чтобы удостовериться в своих предположениях. Ему холодно до безумия, точно сгорбленная костлявая старуха уже руки к нему протягивает, но тело пылает, как печь в зимнюю стужу, напитывая грубую рубаху едким потом. Одеяло, и без того тяжелое и колючее, буквально прилипает к разгоряченной коже, не позволяя даже слабо шевельнуться.        Александр Христофорович еще никогда не чувствовал себя настолько слабым и никчемным. Даже когда в казематах гнил — знал, за что. Знал, ради чего. Гордость и убеждения его поддерживали. А вот так… От простуды. По собственной же дурости. Сосланный офицер, герой войны — а подохнет в забытом и богом, и чертом захолустье.        У Александра Христофоровича нет сил даже на то, чтобы открыть глаза. Он может только прислушиваться, пытаясь разобрать приглушенные, как у постели умирающего, голоса.        — Полно роптать. На все воля Божия. Ежели решил Он раба своего призвать, ежели срок вышел… — в нос бьет сладковатый запах ладана и дыма. Дышать становится лишь труднее, а заунывные слова не приносят облегчения, только гулом отзываются в измученном сознании. Каждому звуку вторит пульсирующая боль, разливаясь тяжестью где-то над глазами, точно внутри черепа.        Монотонная речь затихает, слышен протяжный скрип, на смену которому приходит странная возня. Кто-то негромко ворчит — точно боится собственных слов. Недолго свежестью морозной в избе веет, но и этого хватает, чтобы выветрился тягучий запах дыма. Новый скрип — от невыносимо отвратительного громкого звука хочется выть — и чьи-то легкие шаги.        — …так. Он же деток из ледяной воды вытащил, разве ж по заслугам ему на тот свет… — новые обрывки фраз, и Александр Христофорович чувствует, как почти ускользает сознание, как происходящее вокруг точно алым пожарищем затирает. Тесак, значит, вокруг топчется и о начальнике своем переживает. — …месяца не прошло. Чего мы в Полтаву-то пошлем, что полицмейстер наш преставился, не уберегли… Да что в Полтаву, как перед Богом-то, Александр Христофорович же…        — Уймись ты, — женский усталый голос, спокойный и уверенный, на минуты какие-то вырывает Александра Христофоровича из его алого марева. — Сразу кликнуть надо было, чего ждал? От лихорадки сгорел бы — тут доктор нужен, дураку ясно, а где его в Диканьке возьмешь…        Чьи-то руки — Александр Христофорович с мгновение ощущает прохладу чужой грубоватой кожи — легко стягивают взмокшее от пота одеяло. Грудь вздымается все чаще, судорожно пытаясь насытить воздухом тело.        — Угораздило же вас, господин Бинх, — воздух стремительно наполняется травяным запахом: горьковатая полынь, душица, смородина… Еще что-то. Александр Христофорович делает попытку открыть глаза — но безуспешно. Уже в следующее мгновение он жадно приникает к глиняной чашке — чуть теплый отвар согревает изнутри. — Неужто в столице погоды лучше…        Александр Христофорович обессиленно валится на перину, даже не пытаясь понять, какое чудо помогло ему хоть немного шевельнуться, а уж тем более сесть. Пружины скрипят, мокрая рубаха сбивается в сторону от слабой попытки устроиться немного удобнее… Густой аромат трав заполняет буквально все, и алое марево тает — вместе с остальными ощущениями.        Вот только Александр Христофорович не проваливается в забытье, о чем бесконечно жалеет. Он бы предпочел бороться с лихорадкой, цепляться за чужие голоса — Ганны, Тесака, отца Варфоломея, каждый из которых ему сейчас особенно противен, но это… Это хуже кошмаров.        Он помнит это поместье с выбеленными стенами, что затерялось среди густой летней зелени. Эту аккуратную, ухоженную лужайку, террасу из темного дерева среди высоких ясеней. Яркий, освежающий аромат смородиновых листьев. И эти голоса — когда-то такие родные, но теперь пронзающие каждым словом насквозь, точно саблей. Пожалуй, даже металл под ребра в разы приятнее, чем это.        — Ну-ну, дорогой мой, не позволю, — снисходительно говорит в его сторону генерал с едва тронутыми сединой волосами и поправляет пенсне. — Позвольте… С Николаем Федоровичем вы знакомы, а это моя дочь, Лидия Федоровна. Душенька моя, позволь представить, Александр Христофорович, в моем прошлом полку служит. Прекрасный офицер, человек слова и чести. Даже подполковника получил после заграничных походов, в Богемии отличился… Да Александр Христофорович и сам расскажет, полагаю. Рекомендую…        Почему он до сих пор помнит эту встречу? Что за бессмысленные грезы, все давно в прошлом. И ее теплая улыбка, и мягкие жесты, и темные волосы, завораживающе переливающиеся на солнце. Карие глаза, буквально излучающие уют, о котором он забыл бог весть сколько лет назад: казалось, еще в прошлой жизни, стоило поступить на службу.        Изящные женские пальцы сжимают кувшин, пожалуй, слишком тяжелый для этих холеных кистей. Тонкая струйка белого молока клубами расходится по кирпично-красному горячему чаю. Крохотная металлическая ложка едва слышно бьется о тончайшие фарфоровые стенки чашки.        Александр Христофорович едва находит силы, чтобы прогнать прочь это воспоминание.        — Не тревожь себя попусту, господин полицмейстер, — на лоб опускается ладонь — женская, судя по мягкости жеста, но кожа суховата, явно не столичной барышни. Снова в Диканьке, не в Петербурге, не в гостях у своего… Друга? Командира? Кто ему теперь Федор Яковлевич, к чему раздумывать. Только все равно здесь спокойнее — зачем трепыхаться, коли в болоте завяз. Не вытащить уже — да он и сам того не желает. — Чем же ты себя так терзаешь, в постели мечешься… Не одна лихорадка тебя душит.        Шипящим шепотом пространство вокруг слова Ганны наполняют. Александр Христофорович глаза слабо приоткрывает — и тут же зажмуривается, точно дитя: и от резкого запаха, и от невыносимо яркого света. Привычное алое марево застилает все вокруг, когда Ганна буквально заставляет его разжать зубы. Горько-сладкое попадает на язык — но Александр Христофорович не противится, не совсем дурак. Редька с медом… Какие лекарства могут найтись у хозяйки постоялого двора, опиум со змеиным ядом? Да он бы первый по выздоровлению такие запасы вышвырнуть заставил.        — Изведешь себя, — с грустью добавляет Ганна, только Александр Христофорович это чувство в чужом голосе сейчас не в силах разобрать. Да и не слышит он ее вовсе, пожалуй. Вот и стоит Ганне новый отвар ему предложить — лишь глоток делает, чувствуя терпкий вкус гречишного меда на губах, и уже вновь проваливается в сон…        В очередной кошмар.        — …военные. А вы на них так не похожи, но без вас им никак, — его, Александра Христофоровича голос. — Глоток свежего воздуха в мире порядка и формальностей. Мы все строем да в лагерях, или уж казармах каких… О доме родном позабыли — а Отечество защищать хотим.        Лидия тепло улыбается, точно солнце весеннее, и ему хочется расправить плечи, чтобы хоть немного согреться. Пули, металл… Мертвецы они все. А она полна жизни, и устремления ее — не родины благо, а ее родных. Об Отечестве побеспокоятся ее брат и отец, а она сбережет их самих. Она совершенно иная, точно из другого мира. Разве ровня ей столичные бездушные красавицы, которых Александр Христофрович на балах навидался: там только маски разглядеть можно. Здесь же — искренность и забота во плоти.        — Вы простите мне небольшую вольность? — короткий вопрос срывается с губ раньше, чем он успевает подумать, что несет. Нынешний Александр Христофорович вновь проклинает себя за это — как делал это сотню раз уже после той полковой истории… — Позволите называть вас Ладой?        Она легко соглашается — и кажется по-настоящему счастливой. Она пьет чай с тягучим гречишным медом — и пока Александр Христофорович попивает свой, с молоком, он легко узнает этот крепкий, щекочущий ноздри аромат. Остается лишь удивляться про про себя, как среди пороха и лошадей до сих пор он не потерял способность различать запахи.        Александру Христофоровичу больно: душа, он и не думал, что у него есть душа, за моментами счастья и другое вспоминает. То, что потом случилось. То, что изменило все. Он сам виноват — пусть и не мог предсказать развития событий. Он доверял…        Александр Христофорович не просыпается. Он слышит обеспокоенный шепот Ганны — но сознание вновь укрывает алое марево.        Он снова заперт. Он всегда удивлялся: сколько месяцев провел он в этих четырех стенах, как в клетке, но не в силах вспомнить почти ничего, даже цвета стен. Яркое пятно свечи — лишь сам желтый свет. А еще там точно был стол — где-то же он писал письма. Окно под самым потолком — несколько раз в этом окне он видел обжигающе яркое солнце. Он не сломлен: Александр Христофорович абсолютно уверен в своей правоте, пусть и считает ситуацию до крайности несправделивой.        — Да кому нужна твоя честность, Саша! — Николай Федорович, брат Лады, надрывался, расхаживая по крохотной комнате, едва ли не бросаясь на стены. — Ты представь, сколько ты можешь тут провести! И даже приговора не последует, ты просто сгниешь здесь заживо, слышишь?        — Я поступил правильно, — чеканит он слова, повторяя за собой тех лет. — Нельзя так обращаться с солдатами роты Его Величества, они не зверье, требующее дрессировки. Их поведение безукоризненно, и я не сделал ничего бесчестного. Я требовал лишь уважения и справедливости к вверенным мне людям, я в ответе перед ними. А этот варвар…        — Саша, ты лучше меня знаешь, что ваш новый командир — дурак почище многих, он просто не понимает, что можно иначе, — почти взвыл Николай Федорович. — Ты бы еще к Бенкендорфу пошел… Ах да. Ты пошел. Благодари Всевышнего, что тебя не обвиняют в подстрекательстве к бунту. Чудом каким-то ты здесь только из-за оскорбления командира, мы стараемся сделать хоть что-то, но молю, согласись с…        — Не подумаю. Если это все — убирайся, нечего тратить силы на меня, я не намерен изменять себе, — нет, он не бьет кулаками в дверь, даже на ноги не поднимается — хотя все его существо буквально кричит.        Александр Христофорович до сих пор помнит, как долго не отвечал ему Николай Федорович. Как странно мялся в нерешительности, а потом…        — Я о Лидии поговорить хотел, — вполголоса: зря, конечно, конвой их не слушает. — Саша, ты, как и я, представляешь, чем может закончится эта твоя принципиальность. Я могу постараться, привлечь связи, мы тебя вытащим… С князем мы попытаемся объясниться, и он не будет настаивать на твоем наказании за его ставленника… Но даже тогда ты не останешься в столице, тебя сошлют, если не разжалуют.        Тогда Александр Христофорович ничего не ответил. Все эти несколько месяцев в казематах он просто боялся подумать о неизбежном, продолжая держать спину. Пока решение не определено, всегда остается надежда на лучшее…        Не в этот раз. Пусть он и прав.        — Саша, да не будь же ты таким дурнем. Выйдешь — стреляться будем, если оскорбил, только… — Николай Федорович пристально в глаза ему смотрит, руки на плечи опуская. — Прошу. Подумай он Лиде… Ты же ее Ладушкой называешь? Тебе она тоже не чужая, верно? Вот подумай. Она места себе не находит. Она не понимает, куда ты пропал. Твои письма ей ничего не объясняют, я каждый вечер вижу ее заплаканные глаза, она пишет вечерами что-то и каждый раз сжигает эти бумаги. Она изведет себя совсем. Отпусти ее. Если тебе этого мало — представь, какую тень на нашего с Лидой отца ты бросаешь. Его ты всегда уважал. Если эта история известной станет… Людям же не докажешь, кто прав. Слухи пойдут, твои слова извратят, и как бы Федора Яковлевича самого…        — Хватит, — Александр Христофорович опускает голову, останавливая поток речи взмахом руки. Он все понимает. К чему этот разговор, насколько серьезны опасения старого друга. — Ты прав…        Он сам написал ей. Просил забыть обо всем, просил жить дальше. Ее брат прав — его будущее испорчено, что Лада может найти рядом с ним, какое такое счастье… Чепуха. Романтический вздор.        Александр Христофорович заходится мучительным кашлем, вновь просыпаясь на старой скрипящей кровати в Диканьке. В шаге от него — Тесак, сам бледный, точно дьявола увидал. Ганна тоже здесь — все с отварами какими-то возится да тряпье в печи сжигает. Не слишком долго очертания их ясными остаются — все еще слаб Александр Христофорович, пусть лихорадка понемногу и отступает. Ганна говорит что-то — и Тесак прочь выбегает: верно, принести что-то пообещал.        Только сейчас Александр Христофорович замечает, что с головы до ног укутан в серую волчью шкуру. Хотя, наверное, несколько шкур — да и все равно.        — Вы не кривитесь, господин полицмейстер, — снова Ганна ближе подходит, из глиняного кувшина в чашку отвар какой-то наливая. — Мне еще батька говорил, что волки силой своей поделиться могут. Охотник был, не из местных, правда. Да и от лихорадки… Теплом своим болезнь сожгут.        Александр Христофорович не слушает, что говорит Ганна. И уж тем более не замечает ее сочувствующего тона. Даже мысли не допускает, что в бреду мог сказать больше, чем местным знать положено. Александр Христофорович к кувшину, а не чашке тянется: жажда его мучает. Нескольким глотками кувшин осушает — только слаб еще совсем, оттого через минуту уже черепки на половицах лежат.        А сам Александр Христофорович вновь проваливается в тягучий, беспокойный сон.        Ему снится храм — тот самый, в который он отправился, стоило освободиться. К образам, к иконам, исповедоваться да совета спросить у священника. Ему тогда нужна была поддержка. Он все еще верил в то, что сделал, только сомневался — что дальше. Что-то внутри убеждало его: нужно пойти к Ладе и рассказать все, без утайки, до мелочей…        В своем сне Александр Христофорович кутается в шарф, прячась от кусачего ветра, шагает по ступеням… И точно также, как и тогда, сталкивается с празднующими свадьбу людьми. Александр Христофорович вспоминает о примете, которую не раз слышал — к удаче, к добру подобная встреча…        Вот только отчего-то никто не говорит, что примета может означать совершенно иное, если невеста на этой свадьбе — твоя любимая женщина. Невозможно смотреть на нее, такую родную, ту, о которой он все эти месяцы думал, просто не находя себе места от беспокойства… Еще и его друг, Николай Федорович, жениха искренне поздравляет — какого-то усатого военного, едва ли не лопающегося от собственной важности.        Алое марево возвращается. Все равно Александр Христофорович мало что помнит. Наверное, его мир окончательно рухнул именно там — на ступенях церкви. Под причитания нищих и полные радости слова друзей и родственников новобрачных.        Александр Христофорович не просыпается. Он плывет среди алого, не пытаясь вырваться. Он умер — и все, что у него осталось — его понимание истины. Хотя бы в этом захолустье все будет по закону и чести.       Александр Христофорович не пишет Ладе… Лидии Федоровне. Бог знает, какая теперь у нее фамилия. И в церковь за помощью он больше не идет.        Лидия Федоровна сама пишет ему. Три письма. И все три письма он бросает в огонь, не открывая.        Александр Христофорович давно решил: он не ответит. Это давно в прошлом — к чему бередить старые раны, выслушивать объяснения или слова ненависти. Время назад не воротишь.        Александр Христофорович сжигает последнее письмо ровно за сутки до того, как броситься вытаскивать провалившихся под лед сельских мальчишек. Он не смотрит в огонь — он просто не хочет видеть даже обрывки строк, исписанных таким знакомым почерком.       Больше Лидия Федоровна не напишет.        Он в этом уверен.