Between life and death

      День сегодня какой-то непогожий. С самого утра мир затянут хмурой пеленой мороси, а вымазанное серым небо вот-вот грозилось расплакаться.       И в этот непогожий день Вооружённое Агентство продолжало свою деятельность в непривычно спокойном режиме — Осаму Дазая больше никто не похищал, по зданию никто не стрелял, и каждый занимался своим делом. В полном спокойствии.       Валяться на диване в компании книги о самоубийствах — обычное дело для Осаму Дазая. Действительно, зачем делать дела, если можно почитать про харакири?       Ацуши хоть и уважает своего наставника, но пример с него не брал и, как обычно, стремился быть максимально полезным. По просьбе Куникиды он собрал с рабочих столов все законченные дела и уже нёс целую гору к соседнему стеллажу.       — Как-то без сюрпризов на неделе. — лениво протянул Дазай. Видимо, книга оказалась не такая интересная, раз он смог отвлечься.       — Тебе ещё отчёт писать. — моментально парировал Доппо, не отрываясь от своего блокнота.       — Ацуши-кун обещал за меня его сделать.       Куникида глубоко вздохнул, явно набираясь воздуха на целую тираду, и хотел было уже возразить, но тут на благо самого суицидника его перебил Рампо:       — Мне тоже показалось, что неделя прошла как-то подозрительно тихо. Неужели, все мафиози разом отправились в отпуск?       — Ну, есть одно предположение, почему, — Куникида постучал ручкой по подбородку. — но не ручаюсь за достоверность этой информации.       Вся суета, все разговоры разом стихли, и Куникида, поймав на себе кучу заинтересованных взглядов, продолжил:       — Знакомые шепнули, что у Портовых умер сотрудник.       Рампо от удивления даже раскрыл глаза:       — В Портовой Мафии может кто-то умереть?       Танидзаки развёл руками:       — Ну, работка у них поэкстремальнее нашей будет.       — А кто умер-то?       — Не поверите, но Рюноске Акутагава. Если, конечно, информация не врёт. Не знаю, что там у них произошло, — Куникида украдкой бросил многозначительный взгляд на Ацуши, — но рано или поздно Акутагава со своим нравом всё равно бы доигрался. Это был лишь вопрос времени. — и спрятал свой взгляд за стёклами очков.       Накаджима остановился перед стеллажом, не в силах двинуться дальше.       — Куникида-кун, ты как-то даже расстроился. — Дазай потянулся. — А я и не знал, что внутри у тебя кроется такая чувствительная натура.       — Я расстроился, что это был не ты!       — Когда-нибудь это буду и я. — тот расплылся в мечтательной улыбке. — Самоубийцы же слов на ветер не бросают.       — Уже не могу дождаться, когда это произойдёт.       Но Ацуши их не слышал. С десяток секунд он стоял на месте, как вкопанный. Держал в руках документы и, не опуская век, смотрел куда-то перед собой.       И вдруг осознал, что не знает, что ему нужно делать дальше.       Ацуши заморгал и посмотрел на стопку дел.       Взять и расставить по порядку — что может быть проще? Сначала отсортировать, а затем уже и полки заполнять можно.       Именно так.       Ацуши повёл плечами, сбрасывая с себя оцепенение, и сгрузил гору дел на ближайший стол. Затем нашёл дело №100, которое тут же поставил на полку. Дело №102, 103, 110 встали следом, и Накаджима будто в транс впал: все мысли сосредоточились только на этом занятии, он по порядку раскладывал папки — работал как заведённый, уже не в силах остановиться.       Именно так Ацуши занял два последних рабочих часа.       И всё было хорошо, всё было в порядке, пока Ацуши был не один. Но как только за спиной звякнула дверь спальни, Накаджима вновь застыл на месте, едва сознавая, что с губ рвётся бессильный стон.       Мёртв.       Акутагава Рюноске может быть мёртв.       Сердце оказывается таким тяжёлым, будто туда кто-то набросал булыжников; в груди всё сжимается, не давая продохнуть. Ацуши не задаётся вопросами «как» и «почему», потому что итак знает всё сам.       Акутагава Рюноске может быть мёртв.       Из-за него.       И тут его перекрутило. Обессилев, Ацуши вмазался спиной в дверь и сполз на пол, подтягивая колени к груди, обхватывая их руками.       — Акутагава не может… — шепчет он в наполненный тенями полумрак. — Не может же он просто… Из-за меня…       Язык не поворачивается. Не хочет произносить именно это слово.       — Дурак! — почти кричит Ацуши, чтобы только заглушить то, что шевелится там, глубоко внутри. — Не может же он…       Умереть.       Одно слово. Всего одно слово, а желудок выкручивает, словно тряпку. Перед глазами всё плавится, Ацуши едва хватает сил, чтобы понять, что это слёзы, и что они предательски катятся по его щекам. Одна, две, четыре… Накаджима вытирает влажный нос и щёки ладонями, но они никак не кончаются. Не хотят кончаться.       А ведь в последний раз он плакал ещё в приюте. В тот момент, когда рёбра крушили чужие ноги и руки. Было больно, очень-очень больно. Так больно, что жгучие слёзы невольно вскипали на глазах и въедались в пол чёрными точками.       Но знал бы Ацуши тогда, что боль эта — ничто по сравнению с тем, что он испытывает сейчас.       Что испытывал Акутагава…       И тут Ацуши ещё сильнее захлёбывается в накатившем. Ослеплённый злостью на самого себя, он рвёт волосы на голове, разбивает кулаки об пол и бессильно скрипит зубами.       Смерть. Что такое смерть? Если бы Ацуши задали такой вопрос, он бы без сомнений ответил, что смерть — это конец жизни, но.       Разве может быть такое, чтобы жизнь заканчивалась?       Оказывается, может. Акутагава умер, и другие люди умирают. Каждый день умирают люди, много-много людей. И это происходит не где-то там, далеко, в вечерних новостях, а тут, в Йокогаме, со знакомыми людьми.       Кусает губы.       Как же хрупка человеческая жизнь. Как же при всей своей устрашающей мощи оказался хрупок изящный хладнокровный убийца, на руках которого кровь целой мафиозной группировки.       Ацуши бессильно валится на пол, сворачиваясь ничком.       И кто после всего этого убийца, а?       Убийца.       Похититель жизни.       Жизнь — самое ценное, что может быть у человека. Ацуши так и не смог научиться дорожить своей жизнью, ценить её тоже не смог научиться, но за чужую жизнь он глотку разорвёт. Ведь каждый имеет право жить: и сильный, и слабак. И никто не в праве распоряжаться этой ценностью.       Никто.       «Акутагава, кто ты такой, чтобы решать, кто должен жить? Бог? Судья?» — обязательно спросил бы Ацуши, если бы только Рюноске оказался перед ним.       Но Акутагавы больше нет. Акутагава ушёл. Ушёл и забрал с собой все их будущие стычки. Ушёл и не дал Ацуши возможности показать ему совершенно другую сторону жизни. Ушёл и оставил после себя лишь пустоту. И пустоту эту, эту тяжёлую ношу Ацуши придётся тащить в одиночку.       И не будет больше потонувших кораблей. Больше, вообще, ничего не будет.       Никогда.       От этого страшного слова тяжесть в груди стала такой сильной, что даже шевельнуться стало невозможно. Глубокое безмолвие царило вокруг; тишина становилась всё невыносимее и невыносимее, начинала оглушать. И чтобы разрушить её, чтобы выплеснуть всё, что легло на сердце тяжким грузом, Ацуши крикнул, коротко и отчаянно:       — Сам слабак!       Ацуши не такой. Ни за что он не хотел бы навредить ни одному живому существу на свете. Даже Акутагаве не хотел бы вредить.       Но в тот момент он не думал. Не издавал испуганных воплей, не рвал глотку отчаянным: «Кёка!».       Просто действовал.       Акутагава держал Кёку за горло и в очередной раз примерял на себя роль Бога, решая, кому жить позволено, а кому пора катиться на дно. Чёрные пики неторопливо принимали смертельно опасные формы, но Ацуши было всё равно. Он в секунду миновал десяток метров и кинулся на Акутагаву, наваливаясь всем весом.       А что делать дальше знала только ярость. Ярость, какой он не испытывал никогда в жизни. Такая сильная, что не знала никаких преград. Она выпускала тигриные когти и царапалась, больно-больно.       Смертельно больно…       Ацуши отчётливо застонал — болезненно, протяжно. Проблемы нужно решать головой, а не кулаками и когтями. Нет, не такими методами он хотел вправить Акутагаве мозги. Совсем не такими…       Накаджима думал, что всё изменилось. Что жизнь его изменилась в лучшую сторону. Думал, что он сам изменился в лучшую сторону.       Как бы не так…       Теперь от него не просто одни проблемы. Теперь он — преступник.       Убийца.       Похититель чужой жизни.       В груди зреет до боли знакомое чувство, мысли крутятся тоже до боли знакомы. И Ацуши как воочию видит себя сидящим на коленях перед высокими мерцающими витражными окнами, сквозь которые его обхватили белоснежные пальцы луны.       — От тебя одни проблемы! — кричит один призрак прошлого.       Ацуши кивает и как обычно не спорит. Даже не пытается спорить или протестовать. Сейчас спорить не имеет смысла.       Всё верно. Всё ему говорили верно.       Проблемы, от него сплошь и рядом одни проблемы.       — Всем будет лучше, если ты сдохнешь где-нибудь в подворотне! — наскакивает второй.       Ацуши повторяет за ним каждое слово одними губами и вновь кивает.       Всё верно. Если бы тогда он помер от голода, Акутагава был бы жив.       Всем будет лучше, если он исчезнет.       Пожалуйста, пускай он исчезнет…       …       Утро колеблется на уровне восьми часов, а Ацуши валяется где-то между сном и реальностью. Он совершенно не помнил, каким образом добрался до футона, но помнил только то, как всю ночь спал каким-то противным поверхностным сном. Беспокойно ворочался, то сбрасывал с себя одеяло, то натягивал обратно. Стискивал зубами подушку и тихо-тихо, стараясь не разбудить Кёку, поскуливал.       Словом, ночь выдалась просто кошмарной. Когда ресницы опускались, тёмная фигура снова и снова держала Кёку за горло. А Накаджима снова и снова забывался: выпускал тигриные когти и…       Зло скрипнув зубами, Ацуши в секунду сел и стал поправлять разворошенное одеяло.       Хватит. Хватит уже. Сколько можно? Так и чокнуться недалеко, а клетки нервные не восстанавливаются.       Но мысли вновь толпятся и обступают, вытряхивать из головы их становится всё тяжелее. И Ацуши буквально пускается бежать из комнаты.       Задача первая — привести себя в порядок. Умыться, почистить зубы, расчесаться, а затем уже и к завтраку переходить. Обычный утренний набор, ничего в этом сложного нет.       И Ацуши снова словно проваливается в то, что он делает. С особым пристрастием умывает лицо, минут пять драит зубы. И только потом впервые со вчерашнего дня смотрит в зеркало.       И видит свои глаза.       Опухшие от слёз и красные от недосыпа.       А ещё затравленные. Может, даже одержимые.       Если бы Акутагава только увидел его таким, если бы только услышал его мысли… Он бы был в ярости. В бешенстве. Ведь Ацуши вновь страдает. Вновь цепляется за случившееся, за пережиток прошлого.       Но Ацуши так и не научился отпускать. И если бы научился, на него снова не накатило бы вчерашнее.       Слово «убийца» пульсирует в голове всякий раз, когда он вспоминает об Акутагаве. Убил, испачкался в крови, и за всю жизнь ему теперь не отмыться…       Трясёт головой, стараясь вернуть себе хоть каплю самообладания.       Непонятно…       Почему, ну почему он такой? Почему ему проще отдать свою жизнь взамен на чужую? Почему он так за себя не волнуется, как волнуется за человека, который не в первый раз пытался его убить? Который чуть не убил Кёку? Почему, почему, почему?       Почему его, вообще, должна волновать смерть врага?       Как много вопросов и как мало ответов.       Ему не должно быть до этого никакого дела, несвойственными себе словами успокаивает себя Накаджима. Каждый день люди умирают, окей? А Акутагава в своей смерти виноват сам. По-человечески же он не понимает.       Акутагава виноват сам. Накаджима же не мог просто взять сложить лапки и сделать вид, что его новую подругу не убивают. Не мог не защитить её так, как не защищали его самого.       Акутагава виноват сам. И если бы у Ацуши была возможность это всё переиграть он, несомненно, поступил бы также.       Акутагава виноват сам…       Ацуши качает отяжелевшей головой. Ками-сама, и кого он пытается обмануть?       …       Приложив все силы на то, чтобы минут семь ни о чём не думать, Ацуши переоделся в свежую одежду и, сторонясь Изуми, пулей вылетел из дома. Находиться тут стало совсем тяжело, стены вот-вот бы сошлись и раздавили его, поэтому завтрак он решил устроить где-нибудь в городе.       Заодно и мысли проветрить.       Ещё только утро, а люди уже хлопают входными дверьми, садятся в машины и едут на работу. Ещё только утро, а жизнь уже кипит. Жизнь должна кипеть.       Солнце висит над самым горизонтом, но уже во всю пригревает кожу. Ацуши слепо следует за ним, поднимает к нему лицо, потому что рад. Рад его приветливому теплу, которого так сильно не хватало весь прошлый день.       И он бы гулял так всё утро, так бы и подставлял лицо под поцелуи солнца, если бы каждая вторая тёмная фигура не царапала глаза. Накаджима обернулся первый раз, второй, третий… Нет, показалось. И после трёх ошибочных предположений заставлял себя верить в то, что кушать хочется гораздо сильнее, ведь живот выкручивает похлеще, чем вчера. От голода, конечно же.       Наесться до отвала отядзукэ было бы просто неимоверным счастьем. И куда бы ему пойти?       И Ацуши бы наелся до отвала. За вчерашний ужин, который он пропустил, за сегодняшний завтрак, который он тоже пропустил, и за обед, и за ужин. Если бы глаза предательски не зацепились за знакомое лицо. Лицо блондинки в классическом чёрном костюме с пиджаком нараспашку.       И теперь с самим собой стало намного сложнее бороться. Ацуши пару секунд гипнотизировал глазами, провожал её взглядом, пытался вспомнить, где видел.       И вспомнил. Эта девушка, кажется, была сотрудницей Акутагавы? Или не сотрудницей? В любом случае, она знает его. И нужно бы что-то сказать. Обязательно нужно что-то сказать, и тогда станет легче.       Но что говорить? Признаться в преступлении и просить прощения? Просить прощения за то, что отнял чужую жизнь?       Полный бред. Одним прощением ему не отмыться.       И Ацуши понимает — лучшее, что он может сделать в такой ситуации, так это либо взамен на чужую жизнь предложить собственную голову, либо…       … предложить собственную голову.       Во рту стало горько и гадко, и Ацуши сжал кулаки. Да, так будет правильно. Справедливо. За преступление обязательно должно следовать наказание. У него не было никакого права забирать чужую жизнь. Никакие причины его не оправдывают. К тому же, если он настолько опасен для общества, не лучше ли его изолировать?       Ацуши делает один неуверенный шаг в сторону уходящей девушки.       Если в этом есть смысл…       Делает второй, третий, более твёрдые.       Если это искупит его вину…       Переходит на бег, боясь упустить её из виду.       И не сразу понимает, что за преграда вдруг толкает его прямо на землю.       — Тигр, я смотрю, тебе совсем жить надоело?       Ацуши застывает в одной позе и тут же забывает об ушибленном месте, ведь у него не сразу получается стряхнуть с себя оцепенение.       Голос. Этот голос Ацуши узнает из тысячи. Этот ровный и прохладный голос, лишённый всякого человеческого сострадания.       Голос Акутагавы.       Ацуши показалось, что пока он поднимал взгляд, прошла невозможная прорва времени — день, год, может, даже вечность. Бежал глазами по чёрным брюкам, обводил пышные складки белоснежного батистового жабо, чтобы столкнуться со взглядом. Привычно холодным и изящным, словно лезвие.       Взглядом Акутагавы.       Ацуши попытался сделать глоток воздуха. Не сделал. Не смог. Забыл, как это делается.       Ацуши вообще обо всём забыл. Даже о том, что посреди улицы сидит на земле, чем привлекает к себе не один десяток заинтересованных взглядов.       Но сейчас нет ничего важнее в мире того, что перед ним стоит Акутагава. И он живой. Живой, несомненно.       На самом деле живой. Ацуши мог бы подумать, что просто спит и видит очередной кошмар, но так живо, так отчётливо не может ощущаться никакой сон, даже самый правдоподобный.       Акутагава живой. Не совсем целый (бинты на шее Рюноске прячет как-то неумело), но живой.       В другой ситуации Ацуши при виде Акутагавы Рюноске подавился бы собственным испугом, отошёл шагов на пять назад и в боевой стойке выставил кулаки вперёд.       Но сейчас ни тело, ни ноги не желают слушаться, не желают даже поднимать Ацуши с земли. Ведь важнее, что губы складываются в улыбку — яркую и счастливую. И улыбку эту контролировать просто невозможно.       На лице Акутагавы привычно не мелькает ни одна эмоция, но то, как застыл в его глазах вопрос, заметить вполне реально.       — И что ты улыбаешься? — Рюноске по-прежнему смотрел сверху вниз и, выдержав небольшую паузу, добавил — Если очень хочешь продолжить то, что мы начали неделю назад, мог бы просто сказать. Как видишь, одному случайному поражению меня не поломать, так что я готов.       — Просто я очень рад тебя видеть, Акутагава. — честно признался Ацуши и только сейчас всем телом почувствовал ту лёгкость, с которой дались слова.       Лёгкая нотка озадаченности вдохнула немного жизни в холодный образ Акутагавы. Уж чего-чего, а такого услышать он явно не ожидал.       И Ацуши очень хотел бы продолжить то, что они начали неделю назад, но сейчас в нём нет места на это. Слишком много радости, светлой, несказанной радости, что переполняет его, занимает всё-всё внутри.       Потому что никого он не убивал.