Глупости-идиотничества

Пепел осыпался с его уст, был серым и бугристым, совпадая по этим характеристикам с асфальтом и теряясь в его крохах, будто бы иголочка в песочных вихрях «волосатого» ковра. Гинти не рисковал прислоняться к одолжённому байку, но, чтобы не стряхивать флёра крутости, затягивался и пускал дым кольцами, похожими на то, что хотел себе вставить в нос Клэв. Клэв… Клэвис не выходил. Клэвис очень долго не выходил — Гинти скуривал последнюю треть древней пачки и чувствовал, что лучше бы не нажирался перед этим жирной курицей и пиццей-без-ничего. Бандана давила, и флёр крутости начинал походить на облако душных духов, по своей спец-способности вызывать дурноту. Клэв не выходил. Клэва можно было разглядеть сквозь мутную прозрачность вертящейся двери офиса. Гордый и с коробками. Гинти не хотел, чтобы Клэв подскользнулся — только больше мороки. Помогать он тоже не спешил — во-первых, зачем он тогда так восхитительно держал образ, а во-вторых — Клэвис был как всегда. Одет, как ебанутый. Сверху — ну норм, даже необычно видеть человека в такой приличной одежде (в их-то городе!) — рубашечка, пиджачок, /галстук!/, /запонки!/. Десерт, а не мужик. Сладкий, глазурованный тёмным шоколадом торт Захер с великолепнейшим цыплячьими ножками, в которых заключалась вся проблема охуевания Гинти — ноженьки, гладкие, мёдом депилированные, начиная с коленок были открыты — ярко-серая, наверняка пахнущая, как роскошь, офисная юбка-карандаш не прикрывала их. Ровные ножки, так уверенно стукающим об ущербную плитку маленькими тоненькими каблучками. Гинти хотелось орать от смеха и скрыться отсюда нахуй. Потому что он знал, конечно, что Клэв не в своём уме, и наверняка в детстве пересидел в мастерской родителей-художников, вдыхая акрил, как самый сладкий воздух. А, ещё! Ещё Гинти до мурашек под старыми, мягкими от старости джинсами хотелось выдавить восхищение из глотки, выплюнуть его вместе с сигаретными слюнями, и спросить, нормально, без матюков (очень хотелось) «зачем?». Клэвис был охрененным, когда приближался всё ближе, сбрасывал коробки в на автомате вытянувшиеся руки Гинти, до судорог приторным розовым голосом вещал о том, как рад, что «от него наконец-то избавились»; как он рад, что люди из этой чахлой конторки наконец-то могут дышать спокойно, не захлёбываясь его жасминовым парфюмом от Армани — подарком не то мамы, не то Норы –, не портя глазки, глазея круглыми сутками на его божественное сияние. Клэвис был охрененным, когда садился на одолженный байк цвета самой жалящей на свете крапивы. Он всё это проделывал, казалось, с разрывом в одно мгновение передышки, пока Гинти не мог осуществить одно-единственное своё самое заветное желание — задать чёртов вопрос. — Как уроки, хэй? Ещё помочь с матешей, нет или да? Вы с той девочкой больше не грызётесь, отлипли друг от друга? А Клэвис всегда походил на ослика-пиньяту — яркий, и вопросы из него так и сыпались. Он был конфетой на каждый день, каждый день — другой, лучше, или хуже, или вообще — казинак. Слова Клэва действовали на Гинти подобно струйкам ледяного душа — сначала от них передёргивает, потом успокаиваешься, ну, и возбуждение помогает снимать. Клэвис был прекрасным, когда не говорил так много и глупо. Когда говорил — становился просто надоедливым лучшим другом старшей сводной сестры. Яблоком от яблони седьмой воды на киселе, как-то так. — Хэй, — он уже нацепил свой шлем, красный, как полосочка на рождественском леденце, и ждал, скрестив мягкие руки, покачивая ногой, как роковая леди из чёрно-бело-алого нуара. — Хэй! — Почему, как я тебя не встречу, ты вечно в каком-то… Странном виде или состоянии? — Едь. И Гинти перекинул ногу, сел, нажал на газ, и поехал, чувствуя полную тишину и руки Клэва, скрещённые, на этот раз, уже на его, на Гинти, животе. Белая футболка отвратно липла к телу. Тут точно не помешал бы ледяной душ. *** Клэвис захотел безлюдное место и колы — они оказались посреди окраины и с красными банками в руках. Гинти слушал короткую историю невероятного утреннего перевоплощения Клэвиса и посасывал оторванный от банки язычёк. — Нора часть своих вещей перевезла, ну, пока переезд. Она думает, что я их лучше тебя сохраню… — Я бы их не носил по крайней мере! — Хэй, — Клэвис улыбнулся и потрепал Гинти по голове, и в душе, наверное, содрогался от того, какие же эти волосы запутанные. — не в этом дело. У меня брюки закончились — одни после стирки не просохли, на другие я вино пролил. — Гинти проглотил своё «С утреца бухаем?», и чуть не проглотил язычёк, и через секунду выплюнул эту металлическую фигню. — Ну, я подумал, что лучше уж юбка, чем ничего. Тем более, этим психам было всё равно, из-за чего и за что ко мне цепляться. Ну, и последний день на работе — хотел какого-то интересненького шоу, наверно… Закончилась… Клэв поднял на Гинти свои бесполезные, отвратно видящие, плевать хотевшие на лазерную коррекцию глаза-щёлки. Гинти вздохнул. Хмыкнул. Повернул голову в абсолютно, совершенно противоположную от Клэва сторону и протянул сёстриному дружку свою банку. И старался игнорировать слова о «золотом понятливом мальчике», и липкие блестящие губы, объявшие ребро «колы», и стрелку на чужих, персиковых, котоновых колготках. Всё-таки Клэв был непередаваемо восхитителен в самых ничего не значащих мелочах, в каждом своём широком шаге, в каждом вдохе через нос и рот, когда не лил всякую водянистую чепуху, лишь бы заполнить молчание, будто оно какой-то вакуум, будто оно что-то страшное, невиданное и удушающее. Гинти подумал тогда, в первый раз так чётко и оформленно, хотя с полгода уже подозревал что-то такое липко-мято-мутными обрывками мыслей, что влюбился. Он тогда, в тот момент, когда они вдвоём стояли в подворотне, как дураки какие-то, у автомата с газировкой, ответил на свой даже-не-вопрос — «да». Пожал плечами, сложил руки за головой, потянулся на носочках. — Да уж, ты д… странно себя повёл. Мне об этом Норе не рассказывать, да? — Я сам расскажу. — Скажи ещё, что вы на постоянной основе шмотка… одеждой обмениваетесь. — Хэй, это, вообще-то, не очень гигиенично, если часто такое проделывать! И тогда ёбаный стерильный ароматный Клэвис провёл языком по ребру банки, собирая слюну Гинти. Гинти видел это и не догонял: так и было задумано, или Клэвис просто опять парит где-то, где свежо, хорошо и приятно, где весеннее Киото, например, или дно морское. А потом подумал, что нет никакой разницы. Потому что его слюна была насыщена его сигаретами, его апельсиновой жевательной резинкой, его пиццей-без-ничего больше, чем высокопигментированные тени глупой-глупой девочки Маю — ёлочной мишурой. Его слюна была насыщена им, и Клэвис не имел к ней никакого отношения, пока не держал Гинти за загривок, вылизывая нёбо или совершая ещё какие-нибудь глупости, которые нельзя совершать за пределами сёнен-ай новел и Голландии. — Выжлок… Выпил? Клэвис поперхнулся, кивая хлеще гавайской девчонки на приборной панельке, и улыбалсяулыбалсяулыбался, а потом изрёк довольное, полное свежести «хфа!», будто переигрывающий актёришка в рекламе. — Спасибо огромное. — Он поднимал пустую банку, как бокал с шампанским и всё ещё улыбался; ярко и широко, как чикагский бандит с недержанием речи, и это, наверно, был второй момент за день, когда у Гинти (на такой-то жаре!) сложилась отчётливая, скучная, нотариусная мысль «У Клэва просто нереально сильные лицевые мышцы». — Пфф, — выдохнул Гинти-вне-своих-мыслей. — Едем быстрей, я уж не знаю, как тебя в таком виде не словили и не отп… не поиздевались над тобой. Чёрт… Клэвис /улыбался-поверх-улыбки/, блестел своими зубками и ногтиками, блестел ухоженными волосиками, серебряными серьгами, медальоном с гранатиком на тонкой шейке, блестел милым личиком с круглыми скулами, желая уже не блестеть, хуже подтаявшего маслица, а заблистать наконец, пробить дыру в почве под ногами и в небесах, взвиться хоть вверх, хоть вниз, хоть куда-нибудь, потому что тут зачахнуть можно, засушить свой талант бледно-бледно-бледно-бледно-алой крохкой икебаной — так себе напридумывал Гинти, потому что не мог придумать другой причины, Клэвису подходящей, чтобы этот самый Клэвис так долго тянул с обычной посадкой на одолжённый байк. — Хэй, ты всё ещё слишком грубый, — Клэвис надул губки, и Гинти был настолько удивлён этой манипуляцией, этим ещё одним внезапным умением уст сёстриного дружка, что внезапно не успел выловить и изжарить в огне собственного мозгового отдела «долбоебизм» мысль о том, какой же Клэвис /очаровательный/. А потом подумал, что нет никакой разницы, потому что Клэв наконец-то изволил надеть шлем, что-то пробурчать и уселся на оббитое дерматином сиденье мотика. — Простите, Ваше сиятельство Нежность, князь побирушек по мешками с чужой одеждой и… — У Гинти было слишком хорошее настроение, потому что солнце, будто долгий бег непонятно за|чем, кроме районного кубка, дало ему какую-то свежую передышку, со смешным именем «Второе дыхание». И Гинти замолчал и сел за руль. И его пихнули в бедро. И его пихнул в бедро Клэв, чьего выражения лица было не разглядеть за шлемом-глазом-циклома. — Я поведу. — Этого ещё не хватало! — Хэй! — Скушай баночку соплей, бл… бл… Да что ты с моим языком вытворяешь, когда рядом находишься‽ Почему я и слова нормального сказать не могу‽ — Ругань — это не нормальные слова. А теперь дай мне сесть спереди, пожалуйста! И Клэвис, мягкий, субтильный, розово-белый, приятный такой, толкнул Гинти так, что тот чуть не упал. И Гинти, конечно, не сдался. Гинти просто пошёл на уступки. Потому что сегодня был слишком неподходящий день для войны, если подходящий день для неё вообще существует, и потому что обнимать Клэва сзади — ничуть не хуже, чем быть им обнятым. И потому что Будда знает — может, затерянное при скорости сто двадцать километров в час, затерянное в складках дурацкого клетчатого пиджака: «ты мне нравишься» когда-нибудь долетит до ушей, плотно защищённых шлемом-глазом-циклопа. Может, однажды это услышит тот, кто должен это услышать. А даже если нет — быть влюблённым подростком в летнюю жару очень даже неплохо. Очень