Мандарины

Я решил, что одной новогодней ночи слишком мало, чтобы вдоволь отдохнуть. Решил, что нужно начинать праздновать сразу с первого дня каникул, не тратя время впустую на никому не нужную подготовку к празднику. Решил, и мои друзья были совсем не против. В конце концов, Новый Год я все равно буду по традиции отмечать с семьей, а развлекаться с компанией чаще всего в разы веселее. Короче говоря, после некоторого обсуждения в беседе в ВК мы пришли к выводу, что празднование можно начать и до каникул. Дней за десять. На вечеринке мы собрались дома у Карины, самой старшей девчонки из нашей компании. Конечно, не американский фильм: джакузи, диджей, куча народа и фонтаны алкоголя, но что-то из обязанностей «каждого» подростка мы выполнили. Принесли пиво, поругались с бабушкой-кошатницей этажом выше из-за громкой музыки и нецензурной лексики в песнях, разгромили всю квартиру, наполнив ее запахом табака. Я не то чтобы приверженец такой жизни. Напротив, всегда считал идиотским курить в подъездах, прятать бутылки под курткой, а потом страдать от похмелья и ора матери. Я спортсмен, занимаюсь хоккеем и, скорее всего, свяжу свое будущее именно с этим. Но на вечеринке захотелось расслабиться. Я выпил всего пару бокалов, а сигареты и в руки не брал. Ну, один раз подержал Санькину, пока тот разливал пиво, но это не считается. Зато наелся чипсов, сухариков, шаверм, шоколадных батончиков, запив все это водкой с колой. Думал, ничего не будет. Всего один вечер. А на следующий день не смог подняться с кровати. Желудок болел так, что не мог двигаться. Лежал, обняв руками колени, кусал подушку, не зная, куда себя деть. В выходной проснувшись в семь утра из-за моего стона, мать вызвала скорую. Как назло та приехала только через минут сорок, за которые я успел будто умереть и воскреснуть примерно шесть раз, материл все на свете, пока мама успокаивающе поглаживала по голове, проклинал чертову вечеринку и чертовых друзей, обещая себе в том, что больше ни за что подобного не повторю. Не знаю, конечно, насколько это правда, но в экстренных ситуациях и не такое пообещаешь. Когда на скорой я кое-как доехал до больницы, вкололи обезболивающее. Я даже на это согласился безоговорочно — лишь бы полегчало. Укола я почти не почувствовал, но с этого мои страдания только начались. Потом заставили глотать трубку. Все оказалось настолько противно, насколько я и представлял. Положили набок, запретили закрывать рот и всунули в горло длинный шнур. Тяжело дыша, я сидел без движений, боясь, что может стошнить. Поводили в желудке, и я успел весь вспотеть от мысли, что лампочка на трубке оторвется и останется во мне. Когда врачи сказали, что у меня гастрит, я готов был биться головой об стену. Они оставили меня в больнице на две недели. На ебаные четырнадцать дней, когда Новый Год уже через девять. Пытаясь меня утешить, родители пообещали, что будут часто навещать меня, привезли в больницу одежду, планшет и пару книг. Одним словом, ничего из того, что мне по-настоящему интересно. Когда я узнал, что меня заселят в палату к мальчику такого же возраста, я поначалу обрадовался, предположив, что найду собеседника. Ага. Хрен мне, а не собеседник. Пацан даже не посмотрел на меня, когда я зашел, и проигнорировал мое «привет». За сутки мы не обмолвились даже парой слов. Итак, что мы имеем. Родители впервые за семнадцать лет собираются отмечать Новый Год без меня, а Санька, который хотел прийти к нам, должно быть, останется наедине с бутылкой пива. Мне же компанию составят дежурные врачи, странный сосед по палате, не умеющий смотреть дальше своего мобильника, и какая-то старая елка с тремя шарами около кровати. Заебись. Уже за сутки узнаю, что еда в больнице еще хуже, чем в нашей столовой. А, вообще-то, чтобы быть хуже моей школы, нужно очень постараться. Вдобавок мне не разрешают ничего, кроме безвкусной лапши, бульона и манной каши. Хорошо хоть, что с обезболивающими живется нормально. Правда, скучно, но терпимо. Где-то к часу дня у меня заканчиваются не просмотренные ролики любимых видеоблогеров на Ютубе, все друзья пропадают в школе, и беседа продолжает пустовать без сообщений. Тогда решаю все-таки познакомиться с пацаном, усердно залипающим в ноутбук последние пять часов на соседней кровати. Врачи сказали, что он моего возраста, но выглядит младше. От скуки успеваю кучу раз изучить его. Вроде как самый обыкновенный: светлые отросшие волосы, спрятанные за челкой карие глаза, бледные костлявые руки и пальцы, безустанно барабанящие по клавиатуре. Что вообще можно столько делать в Интернете? Или этот чувак — геймер? Пацана несколько раз вызывают на процедуры, но выглядит он вполне здоровым. — Эй, — окликаю, но он даже не реагирует. — Еда здесь отстой, да? Неоднозначно пожимает плечами, продолжая печатать. Раздражает. Хочу попробовать вновь надавить на него, но в этот момент открывается дверь. Мама подлетает к моей койке быстрее, чем успеваю понять, что случилось. — Как ты, Дениска? — спрашивает она, и я слышу, как пацан фыркает. Вау! Надо же, он живой. И, между прочим, я не раз просил маму называть меня Дэном, как это делают все друзья, но она повторяет свое. Дениска, блять. Я ей конфета, что ли? — Плохо, — наигранно горестно выдыхаю. Может, все еще надеюсь, что мама сжалиться и заберет меня отсюда, чтобы справить Новый Год дома. Хотя этого не будет, конечно. Мои родители никогда не отступают от советов врачей, потому что «специалистам виднее». — Кормят здесь хреново. — Ну, потерпи уж, — хмыкает папа. Подходит ко мне и пожимает руку. — Поправляться надо. Киваю. Вот зачем мне сдалась эта вечеринка? Эх, бедный я, бедный человек. — Сегодня к тебе Танюша заходила, — говорит мама. — Какая милая девочка! Так волновалась за тебя, когда узнала, что ты в больнице. Даже с нами поехать хотела. — Так что ж не поехала? — Постеснялась, наверное. — Мама пожимает плечами. — Ты же знаешь, какая она скромная. Да уж, знаю. А еще знаю, что Танька, моя одноклассница, сохнет по мне с пятнадцати лет. Сколько я ни говорил, что между нами ничего не может быть, она все никак не поймет, не отчаивается. Упрямая. Продолжает записки посылать, валентинки дарить, кокетничать. То в короткой юбке передо мной мельтешить, то напрашиваться, чтобы я ее до дома проводил, то рукой «случайно» касаться. Над ней уже вся моя компания смеется, а Санька и не скрывает этого, в комментариях ей всякую хрень пишет, но Танька упорно не обращает внимания. Сама она девочка-ангел. Честно, мне даже жаль ее. Отличница, симпатичная девчонка, танцовщица. Думаю, я бы стал с ней встречаться, если бы она меня хоть немного привлекала. Если бы меня вообще привлекали девушки. Мои отношения с ними закончились еще в четырнадцать. Тогда я понял, что так дело не пойдет — не надо никого мучить пустыми надеждами. Я с детства догадывался, что гей. Может, не было осознанного принятия своей ориентации, но в том, что мне больше нравятся парни, вопросов никогда не возникало. Во всех сказках, мультфильмах, романтических историях я всегда обращал внимание на мужчин. Сейчас я все еще не могу говорить об этом открыто, поэтому о моих сексуальных предпочтениях знает только Санька, которому, как он выразился, «похуй на чужую спальню», но я уже не убиваюсь мыслями и комплексами. Нет уж, хватит. В четырнадцать из-за ориентации чуть не довел себя до белого каления, за что расплачиваюсь до сих пор. В семнадцать надо найти хотя бы немного ума. — …поэтому эта женщина не купила у нас торт, представь себе. Я там чуть не померла со смеху, — говорит мама. Судя по ее интонации, история, которую я благополучно прослушал, подошла к концу. — Тебе интересно, Денис? — Конечно. Когда дверь за родителями закрывается, сразу вскакиваю с кровати, но не решаюсь подойти к пацану и вырвать у него из рук ноутбук. Слишком уж нагло. — Я видел, как ты ржал, — говорю, хотя, конечно, все сильно преувеличиваю. — Тебе не надоело строить из себя снежную королеву? Или типа такой стиль по жизни? Пацан хмурится, сводит брови к переносице и наконец отрывает взгляд от экрана. Смотрит на меня. Дергает головой, убирая челку. Я затаиваю дыхание. Карие глаза, как у меня. Но другие. Не коричневые, а больше желтые, будто золотые. Охуеть какие красивые. — Че тебе от меня надо, а? Тебе, бля, привязаться не к кому? Усмехаюсь. Голос у него мягкий. Хотя старается говорить грубо, все равно получается чересчур мелодично. — Вообще, ты прав. Как видишь, кроме тебя, здесь только елка. — Пожимаю плечами. — Хотя, пока из нее такой же собеседник, как ты. Кривится. Даже откладывает ноут в сторону. Ого, какая честь. — Может, хоть скажешь, как звать тебя? — говорю, и пацан удивленно моргает, пялясь на меня. Будто не понял суть вопроса. Странный он. — Миша. И если будешь менять мое имя, как вы там любите делать, получишь по башке ноутбуком. — Только хотел попробовать, — хмыкаю, а Миша закатывает глаза и откидывает голову на подушки. Имя ему вообще не подходит. Ну, или раньше я всегда встречал совершенно других людей. Просто всегда казалось, что парни с именем Миша должны быть темноволосыми, высокими, мускулистыми. Сейчас пацан напротив меня — полная противоположность этому образу. — А я — Денис. Денис Чегров, может, ты слышал. Но ты можешь звать меня Дэн. — Я знаю, как тебя зовут, — бурчит Миша себе под нос. Ненавижу, когда люди так разговаривают. Будто с полом, а не со мной. — И не спрашивал. — Я настолько знаменит? — Хочу присесть на край его кровати, но Миша метает в меня злобный взгляд, и приходится уйти к себе. — Со своей ебанутой компанией? Точно. — Миша хмыкает и подтягивает одеяло ближе к груди. — И, чувак, если ты решил благородно от меня отъебаться, так и скажи. У меня много дел. — И что ты там делаешь? — Киваю на ноутбук, и Миша выгибает одну бровь. Все время смотрит с таким презрением, будто я задаю самые идиотские вопросы. В какой-то степени это правда, конечно. Но зачем показывать свое отношение ко мне настолько прямолинейно? Неужели самому не хочется со мной поладить? В конце концов, в ближайшее время ни меня, ни его, похоже, выписывать не собираются. — Это уже не твое собачье дело, Чегров. Правда, отвали. — Подтягивает ноут к себе, и я понимаю, что сейчас снова замкнется. Зависнет, уставившись в экран, и опять слова клещами не вытащить. Надо срочно исправлять ситуацию. — Что сдавать будешь? — Серьезно? — Миша громко захлопывает крышку ноута, и я уже внутренне ликую за то, что все-таки заставил его это сделать. — Кому это вообще интересно? — Мне, к примеру. Ну, типа экзамены через полгода. Ты ведь в одиннадцатом, да? Просто… вдруг врачи перепутали… — Думаешь, я мелкий, да? — спрашивает, и я вижу по сжавшимся в тонкую линию губам, что нервничает. — У меня днюха в феврале, предки в школу отдали раньше. Поэтому мне все еще шестнадцать, я младше тебя на семь месяцев, но я в одиннадцатом классе. Пересчитываю на пальцах, проверяя, не ошибся ли он. И правда, семь месяцев. Ошарашенно таращусь, но Миша только сконфуженно пожимает плечами. — Ты знаешь мой день рождения? — Я же сказал, что знаю тебя, — говорит раздраженно. Вот оно как. Значит, прекрасно понимал, кого ему заселили в палату, но все равно упорно молчал, игнорировал. Хотя, может, до него дошли не лучшие слухи обо мне. Помню, в прошлом году кто-то говорил, что наша компания распутная, хотя на тот момент у нас даже вечеринки были скудные. А про моего лучшего друга, Саньку Панина, чего только девчонки не болтали. Мол, он балуется наркотой, встречается только ради секса. Конечно, откуда ноги растут, понять можно. У Саньки зеленые глаза и рыжие волосы. Он далеко не урод. Я-то могу определить. У меня черные волосы и карие глаза. Нам не раз рассказывали, что девчонки сохнут по нам, хотят познакомиться, и мы, абсолютно непохожие, неплохо дополняем друг друга. Только у Саньки отношения далеко не на первом месте, а я вообще не по этой части. Вот и разочарование. — От Кулигиной знаешь, да? Ну и от остальных девчонок ее компашки. Миша заметно напрягается, скрещивает руки на груди. Вдруг чувствую, как желудок обжигает болью. Несильной, но неожиданной. Стискиваю челюсти. Надо будет попросить обезболивающего. — Без понятия, кто это. — В какой ты школе? — спрашиваю. Миша облизывает нижнюю губу, и я замечаю под ней небольшую родинку. — В семнадцатой. Это которая гимназия. — Хуево, наверно, в гимназии учиться, — горестно выдыхаю. — Да нет, нормально. — Миша дергает плечом. Забавно, будто снег пытается стряхнуть. Поворачиваю голову в сторону, пряча улыбку. — Только форму заставляют надевать, а так… ничего особенного. Повисает неловкая пауза, и Миша вновь открывает ноутбук. Хотя, возможно, на этот раз ему просто стало некомфортно из-за того, что говорить не о чем. У меня иногда такое бывает. Не знаю, что сказать, чувствую себя неуютно и достаю телефон, делая вид, что чем-то занят. — Что-то к тебе никто не приходит, — говорю. Желудок скручивает болью. Опираюсь спиной о стену, кладу ладонь на живот и подтягиваю к себе одеяло, чтобы Миша ничего не заметил. — Ты здесь лежишь полдня. Рановато делать выводы, — хмыкает. Поправляет волосы, и я замечаю, что он выглядит намного лучше, чем должны пациенты больницы, по идее. Довольно бодрый, без синяков под глазами, судя по тому, как постоянно печатает на клавиатуре, вполне работоспособный. Светлые волосы, чуть переливающиеся прядями от лампы, чистые, наверное, мягкие. Огромные карие глаза и небольшие родинки на лице. Красивый, изящный такой, необычный. Воздух выбивает из легких. Я часто думаю о парнях, разглядываю даже незнакомцев, иногда засматриваюсь на друзей. Но обращать внимание на странного, зажатого пацана, в одной палате с которым мне еще придется провести уйму времени — кошмарная идея. Тяжело сглатываю, вытираю вспотевшие ладони об одеяло. — Сорян, если задел, — отвечаю. — Просто мои прибежали сразу. Ну, знаешь, они любят заебывать. Миша вдруг вздрагивает и отрывается от ноута. — Ведешь себя, как быдло, — выплевывает слова. Грубо, прямо в лицо. Как холодной водой обливает. Я всегда был довольно приветлив к людям, и никто не смел так открыто высказывать свое мнение. Поэтому это не обижает — удивляет, скорее. Но решаю сделать вид, что огорчился, был оскорблен его словами. Больше ничего не говорю. И проблема только в том, что на этом наш диалог и заканчивается. Три часа схожу с ума от скуки, листаю «Твиттер». В палату заходит медсестра, приносит обед, вкалывает мне обезболивающее. А потом ко мне вновь заявляются посетители. Услышав стук в дверь, уже хочу залезть под одеяло, но когда на пороге замечаю рыжую шевелюру, чуть ли не вскакиваю от радости. Ага, чуть ли. Потому что задница после укола все еще болит, и единственное, что я могу, — сдержанно улыбнуться и помахать Саньке рукой. Да уж, мне бы еще в песочницу и все — детский сад. — Привет больным и умирающим, — говорит Санька. Кошусь на Мишу, но от него никакой реакции, будто ничего не произошло и мы все так же сидим в тишине. — Я вот тебе мандарины принес. Хлопаю глазами, приняв это за шутку, но потом Санька достает из пакета и демонстрирует магазинные мандарины в упаковке. Нет, ну не дурак ли? — Мне нельзя, — прокашлявшись, отвечаю. Санька тут же заливается хохотом. — Как будто я не знаю, Дэн. Я, конечно, долбан, но не настолько. Это я себе купил, а тебе похвастаться принес. — Закатив глаза, показываю ему средний палец. — Что, чувак, как жизнь? Ладно, можешь не отвечать. Угораздило ж тебя, спортсмен, блять! Даже я бодрячком, хотя физ-ру прогуливал последние месяца три. — Мы учились-то всего четыре. — А я о чем! Усмехаюсь, привстаю на локтях. Бесит, что лежу столько времени. А мне таким образом еще две недели провести. Ужас просто. Я тут загнусь от безделья быстрее, чем вылечусь от гастрита. Еще и обследование каждый день проходить. Господи, если ты существуешь, облегчи мою жизнь. Краем глаза замечаю движение на соседней кровати и оборачиваюсь. Миша достает наушники, вставляет в телефонный разъем. Демонстративно. Показывает, насколько мы ему противны. Выдохнув, вдруг осознаю, что Санька тоже на него косится. — Эй, прияте… — Что ты там про мандарины говорил? — перебиваю, натягивая невинную улыбку. Миша совсем не разговорчивый, а Санькино общение некоторым может показаться обидным и неуважительным. Они слишком разные, чтобы понять друг друга. Санька только разозлит его, и мне потом вообще поболтать будет не с кем. — Дэн, у тебя с животом или с головой проблемы? Не успеваю ответить — к нам заглядывает медсестра. Из тех, кого мне удалось здесь увидеть, эта мне нравится меньше всего. Она довольно пожилая и постоянно всем недовольная. Так и хочется послать на пенсию, раз ее все так не устраивает. А еще часто меняет настроение, когда ей хочется. Сначала орет, что я не так лежу, а потом восхищается, когда я сделаю что-то, по ее мнению, милое. Возможно, кстати, ей просто нравится проводить время с детьми, а я последний год в этом отделении и уже совсем не ребенок. Медсестра спрашивает, все ли в порядке и, никак не реагируя на мой кивок, поворачивается к Саньке. Да еще и с такой рожей, что бросай гранату и беги. Мне даже становится страшно за жизнь лучшего друга. Недовольно бормочет, что часы посещения закончены — хотя не особо понимаю, о каких часах идет речь — и просит Саньку в скором времени уходить. Спорить с этой женщиной страшно. На ее крики только сидишь и киваешь, как болванчик, боясь возразить. — Извиняюсь, — вдруг говорит Миша, и я поворачиваюсь к нему, сомневаясь, правильно ли расслышал. Это мой сосед по палате начал разговор первым? Что-то новенькое. — У вас нет бумаги и простого карандаша? Пожалуйста. — Последнее слово специально проговаривает с трудом, с напускным притворством. Будто не просит, а одолжение делает. Странный этот Миша, конечно, но прикольный. — Есть, — кивает медсестра. — А тебе зачем? Миша выгибает одну бровь и шутливо склоняет голову набок. — А какой ответ вы хотите от меня услышать? Разве, кроме «порисовать», есть еще варианты? Закрываю рот рукой, скрывая улыбку. Медсестра застывает. Миша не грубит, говорит вежливо и спокойно. Не придраться даже. Не наказать и не наорать. — Обычно семилетние детишки просят карандаши, — говорит медсестра. На ее щеках играют желваки, но Миша все еще смотрит с абсолютным безразличием. Каменным взглядом. Не знаю, умеет ли он вообще смотреть по-другому. — Ты в эту категорию не входишь. — Развейте стереотипы. — Миша качает головой. — И не обесценивайте чужие занятия. Между прочим, из-за таких фраз у меня могут развиться комплексы. Саньку прорывает. Он сгибается от смеха, поднимает одну руку, а я просто сижу напротив и не знаю, что предпринять. А главное — я понимаю, что Миша не шутит. В его словах нет скрытого смысла. Как и в разговоре со мной, он прямолинеен. Говорит то, что думает. Впрочем, проблема решается сама собой. Медсестра молча покидает палату, а после, через минут десять, приходится уйти и Саньке. После ужина до ночи переписываюсь с друзьями в беседе. Успеваю пошутить и о том, как глотал трубку, и о надоедливой Таньке, к счастью, воздержавшейся проведать меня. Умалчиваю только о Мише. Да и что я о нем могу рассказать, если сам совершенно его не понимаю? В двенадцать, когда живот снова начинает болеть, решаю ложиться спать. Миша, похоже, другого мнения: он все так и торчит в ноутбуке. Только не печатает теперь, а что-то в наушниках смотрит. — Выруби свой ноут, а. Он мне спать мешает, — говорю. Несмотря на мои опасения что Миша не услышит, он поднимает голову и тяжело выдыхает. — Отвернись к стене, накинь на голову одеяло и отъебись от меня. — Мудак. Недовольно цокаю языком и отворачиваюсь. А через минут восемь Миша выключает ноутбук и залезает под одеяло с мобильником. Говорю, странный он. Засыпая, ловлю себя на мысли, что карандаши с бумагой Мише так и не принесли. Еле сдерживаюсь от смеха.

***

Когда Миша начинает с умным лицом читать книги, мне становится не по себе. Лучше бы в ноутбук залипал. Наверное, по этой причине достаю привезенные мамой книги. Только вот кроме художественной литературы, здесь ничего нет. Про науку, психологию и спорт я бы еще мог почитать. Но не тратить же свое время на Булгакова? Со знакомства с Мишей прошло два дня. Вроде он больше не посылает меня нахуй после первого же слова, но беседы у нас тоже особо не складывается. Подумываю даже перестать стараться, но Миша — слишком необычный и интересный персонаж. Ради таких можно и помучиться. Через какое-то время Миша все-таки выпрашивает карандаш и листок, что-то усердно рисует, и в такие моменты его точно лучше не отвлекать. Пугну его музу, вдохновение — что угодно, и придется выслушивать мат, будто я виноват в его творческих заморочках. Ловлю себя на мысли, что пялюсь на его руки с выпирающими венами, когда, чуть прикусывая губу, водит карандашом по листу, обвожу взглядом напряженные мышцы и складочку между бровей. Постоянно осекаю себя, осознавая, что это неправильно. До побеления костяшек пальцев сжимаю кулаки, оставляя сдавленные полумесяцы на ладонях. То, что я так реагирую на каждого встречного парня, не есть хорошо. Надо либо потрахаться, либо посмотреть порно. К сожалению, больница не дает мне сделать ни того, ни другого. Санька заходит каждый день ближе к вечеру. Утром его благополучно сменяют мои родители. Когда мне становится намного лучше, решаю, что неплохо было бы не отращивать жир, лежа на кровати двадцать четыре часа в сутки, а немного прогуляться хоть по больнице. И так тренировки на как минимум ближайшие три недели придется отложить. — Эй, — зову, когда Миша вновь утыкается в свой ноут. На самом деле, я даже немного завидую тому, как спокойно он себя чувствует в одиночестве: постоянно находит какие-то дела, уж точно не страдая от скуки. Я, наоборот, слишком зависим от людей: люблю быть в центре внимания, но, если такая возможность пропадает, как сейчас, совершенно теряюсь. — Сколько ты уже здесь лежишь? Миша отрывается от ноута и прикусывает губу, щурясь. Делает вид, что усердно считает. — Немало, — отвечает. — И я тебе сказал свое имя не для того, чтобы ты кричал «Эй». Тихо смеюсь, но на Мишином лице не появляется улыбки. — Может, устроишь мне экскурсию по больнице? — Мне, по-твоему, заняться больше нечем? — Ну, пожалуйста, Миш. Громко выдыхает и откладывает ноутбук. Спускает ноги с кровати, и я неверяще смотрю на него. Думал, сопротивляться станет, не обратит внимания, пошлет на все четыре стороны. Думал, придется уламывать, как девчонку, приготовил аргументы для спора, но Миша спокойно встает, чуть потягивается, и смотрит на меня в упор. Смотрит, будто взглядом прошибает. Взъерошенный такой, что волосы поправить хочется, и худой. Худой, и это заметно даже через белую свободную футболку. — Ты идешь? — Встает ко мне ближе, убирает волосы с лица. Во рту сухо. Он невысокий совсем, и сжать в объятиях, схватить и притиснуть к стене — дело несложное. Так, Дэн, возьми себя в руки. Тяжело сглатываю и как можно увереннее киваю. Миша проводит меня по больнице и на удивление даже интересно рассказывает, будто реально решил поиграть в гида. Я ему предлагаю украсть из столовой что-то более адекватное, чем безвкусный суп и каша, но Миша отмахивается, убеждая, что в больнице вкуснее ничего не найти. Эти слова повергают меня в шок, конечно. Без ноута и книжек из него получается неплохой собеседник, но я часто пропускаю его слова мимо ушей, наблюдая за пульсирующей веной на шее, длинными изящными пальцами, обветрившимися искусанными губами. Мурашки бегают вдоль позвоночника. Что ж я за идиот такой? Если живу какое-то время в одной комнате с парнем, то все — симпатия обеспечена? — Блять. — Миша присаживается на подоконник, согнув одну ногу в колене. Опускаюсь рядом. — Так курить хочется. — Ты куришь? — спрашиваю с удивлением. Не потому, что считал Мишу ангелом во плоти, а потому, что он показался чересчур умным. Умным и, должно быть, прекрасно осознающим каждое свое действие. — Бывает иногда, — кивает Миша. — А ты нет? — Я хоккеист, — поясняю. Миша прислоняется головой к окну, смотрит на меня. Впервые смотрит внимательно, показывая, что слушает. Впервые до звезд перед глазами мне хочется прикоснуться к нему. Кусаю внутреннюю сторону щеки. — М-м, планирую даже как-то связать жизнь с этим, вот. — Спортсменом будешь? — Может, поступлю на спортфак. Все лучше, чем книжки читать. Миша кривится как от удара. Лишь через несколько долгих секунд осознаю смысл сказанных слов. Будто обливают холодной водой. Ошарашенно смотрю на Мишу, не зная, что делать. Только бы не ушел, только бы не обиделся. Блять. Чувствую острую необходимость в нем. Знаком всего четыре дня и понятия не имею, когда успел привязаться. — У тебя странное отношение к искусству, — говорит Миша. Спокойно выдыхаю. Значит, не принял на свой счет. — Думаю, искусство переоценивают. — Даже так? — Ну вот Пушкина признали великим человеком, да? — Останавливаюсь. Понимая, что Миша не подтвердит мою мысль кивком, только смотрит в упор, продолжаю. — Но что важного он сделал? Что открыл? А Пушкина знает даже больше людей, чем тех же Шлейдана и Шванна. Согласись? Предполагаю, Миша растеряется, но он все так же сверлит меня невозмутимым взглядом. Странно. Биология — единственный предмет, который я учил в школе. — Клеточная теория, — отвечает. — Дальше что? — Это ты знаешь. Но я к тому, что наука на первом месте, сечешь? Кому какая разница на картину медведей, когда сейчас изучается космос? — Может, людям развиваться тоже важно? Не слышал о таком, умник? Смысл сравнивать вещи, которые друг к другу не имеют отношения? Ты можешь успешно изучать всякие метеориты, но вместе с этим ходить в картинную галерею. — Да, — киваю. Признаю, что ни с кем раньше не было так интересно спорить. — Но что важнее? Писать стихи, которые никому скоро будут не нужны, или изучать квантовую физику? Допустим, я ненавижу художественную литературу, потому что это бесполезно. Так же, как и картина Шишкина. Вау, медведи! Как круто! — Во-первых, ты прям какой-то нигилист*, — усмехается Миша. — Кто? — А книги надо читать. Будешь знать. — Впервые вижу на его лице просвет улыбки. — Во-вторых, картину написал не только Шишкин, но и Савицкий. Про его соавторство все забывают. Ну и в-третьих, как ты можешь решить, что важнее, Чегров? Если говорить умными словечками, и деятели искусства, и ученые вносят свой вклад в развитие человечества. Без одного не существовало бы другого. Если бы ученые не читали книг, не умели бы логически мыслить, так? Если бы писатели и художники ничего не знали о естественных науках, к чему бы привела их фантазия? — Ты как будто репетировал. — Хлопаю Мишу по плечу, наверное, дольше, чем должен, задерживая руку. По спине пробегают мурашки, когда касаюсь его. Твою ж мать, ну я вляпался, конечно. — Я закончил художественную школу. — Миша пожимает плечами. Не хвастается, просто дает знать. — Поверь, ты далеко не первый, кто говорит, что искусство — хуйня, а настоящие мужики должны заниматься боксом или… хоккеем. Криво усмехаюсь. Почему-то из-за откровений Миши тоже хочется что-то рассказать о себе, сделать так, чтобы он поверил, что я реальный человек с обычными проблемами, а не хвастун и идиот, заработавший себе гастрит на вечеринке. — Знаешь, мои родители не в восторге от того, что я хочу стать хоккеистом. Типа это все фигня, надо быть юристами и врачами. — Предупреди, если станешь врачом, — хмыкает Миша. — Ну, чтобы я понимал, к кому нельзя идти. — Очень смешно. — Миша смотрит в окно, и его улыбка сразу сползает с лица. Сколько он лежит в больнице? Спрашивать снова почему-то стремно. Вдруг у него что-то серьезное, а я буду лезть. И если бы за окном действительно было красиво, но нет же — только помойка и порубленные деревья в ряд стоят. — Кстати, если хочешь, я могу написать Саньке. Он… это… сиги принесет. — Да не надо. Пока буду тут валяться, может, брошу. — И то верно, — киваю. — И еще. Тебе мандарины разрешают? Миша поднимает одну бровь, с удивлением смотря на меня. — Думаю, да. А что? — Да так. Интересно просто. Как только мы приходим в палату, Миша тут же утыкается в ноутбук, а я пишу сообщение Саньке о том, чтобы он принес мандарины. Якобы мне с сегодняшнего дня разрешили что-то, помимо каши и супов. Эх, если бы. Санька приходит прямо перед ужином и, к счастью, не попадается на глаза ебанутой медсестре. Молча отдает мне мандарины и рассказывает о том, как Колян сегодня упал со стула на уроке, решив через него ловко перешагнуть. Нашу восьмидесятилетнюю учительницу английского чуть инфаркт не хватил — она со страху отпустила всех на двадцать минут раньше, а Коляну велела позвонить, как он доберется до дома. Только номер свой дать забыла. Наверное, до сих пор мучается. Бедная. Каждый вечер нас по одному вызывают, чтобы проверить самочувствие, и я, воспользовавшись отсутствием Миши, кладу ему на кровать мандарины. Так, теперь главное, чтобы он на них не сел. От ожидания чувствую, как потеют ладони. Кусаю губы, дыша через раз. Так, Дэн, расслабься, соберись. Не тряпка же я, в конце концов. Миша заходит обратно в палату каким-то уставшим, будто он за пятнадцать минут успел вагоны разгрузить. Когда спрашиваю, все ли нормально, только молча отмахивается. Явно в плохом расположении духа. Вот черт. Кусаю губы, нервно стуча пальцами по спинке кровати, когда присаживается на постель. Чувствую себя какой-то неудачливой семиклассницей, трясущейся перед первым поцелуем. Но, я считаю, девчонкам в этом плане намного легче. Гораздо сложнее подкатить к парню, если ты, блять, сам парень. Протягивает руку, чтобы достать ноут, и вздрагивает, натыкаясь на припрятанный под одеяло мандарин. Притворно отворачиваюсь, упрямо разглядывая стену. — Что за хуйня? — Что-то не так? — спрашиваю с напускным недоумением. Хлопаю глазами. И плевать, что я единственный человек в этой палате, помимо Миши. Старательно делаю вид, что не имею к этому недоразумению никакого отношения. — Что на моей кровати делают мандарины?! Чегров, ты сдурел?! М-да, попытался сделать приятно — получилось как всегда. Прикусываю внутреннюю сторону щеки, не выдерживая тычка в ребра. Впиваюсь ногтями в колени. Вдруг Миша догадался, что я гей? Он не тупой, мог понять намеки. И что тогда? Перестанет разговаривать? Расскажет друзьям? Перед глазами все расплывается. Не паниковать, Дэн, только не паниковать! Как по мандаринам можно было сделать такой смелый вывод? Я вне подозрений, никто не сможет узнать о моей ориентации. Распахиваю глаза, сдерживая себя от панической атаки. Панической атаки, которая у меня случается теперь слишком часто. После того, как в четырнадцать, попробовав с девушкой, я убедился в том, что гей, все покатилось к чертям. В первую очередь, мое здоровье. Постоянные нервные срывы, панические атаки, следы от лезвия на запястьях, депрессия, отказ от еды. Постоянные походы по всевозможным клиникам, записи к психологам, которые так и не смогли определить истинной причины моего состояния. Только через год, когда я познакомился с ребятами из компании и нашел в себе силы рассказать все Саньке, этот ужас начал прекращаться. Уже к шестнадцати годам я чувствовал себя отлично, но ментальные расстройства никуда не делись — преследуют по сих пор. — Чегров, ты чего? — С соседней кровати доносится голос Миши. Оборачиваюсь. Он с выпученными и без того огромными глазами, держа в обеих руках по мандарину, смотрит на меня. Это картина вызывает смешок. Постепенно выравниваю дыхание. — Че я сделал-то? — Ты думаешь, я тупой? — Мишино недоумение быстро сменяется обиженностью. И моргнуть не успеваю, как хмурится, съеживается. Кажется, вот-вот иголки выпустит. — Разыграть меня решил? — Делать мне, блять, больше нечего! Миша еще пару раз непонимающе моргает, а потом выдыхает. Догадывается наконец. Опускает взгляд, ведет плечом, поджимает губы, молча чистя мандарин. Вдруг замечаю на его щеках едва видимый румянец. Покраснел, значит. Твою мать. Твою мать. Прикрываю глаза, ощущая, что кожа будто пылает. Никогда мне так не хотелось прикоснуться к кому-то. Никогда прямо до дрожи ладоней и мурашек вдоль позвоночника. — Чегров… Спасибо, что ли. Молчи. Господи, просто молчи. Еще и ест с причмокиванием. И в свой ноут не залипает, на меня смотрит. К горлу аж тошнота подходит от того, как бешено бьется сердце. — Довольно долго я нормальной еды не пробовал, — добавляет Миша. По палате сразу запах такой приятный, что во рту появляются. Громко сглатываю, и Миша с неподдельным ехидством ухмыляется. — В последний раз помню только, как с Солнцевым роллы ели. — С Солнцевым? Ваней, что ли? — Ага, — кивает. — Он вроде как друг мой. Ваню Солнцева в нашем городе знает каждый подросток. Если хочется, чтобы день рождения, да и любая вечеринка прошла весело, нужно приглашать его. Гиперактивный, любознательный и юморной. Его порой звали незнакомые люди, но Ване плевать — быстро вливается в новую компанию, а расслабиться и отдохнуть хочет каждый. Ваня участвует во всевозможных конкурсах, мероприятиях, тусовках. Честно, даже не знаю, когда находит на все это время. Безумно популярен в инстаграме. Одним словом, не жизнь, а мечта. Друзей у него много — постоянно на фотографиях появляется с новыми людьми. Даже несмотря на то что мы лично незнакомы, да и учится он в другой школе, я подписан на него в соцсетях. — Это круто. Ваня Солнцев — прикольный пацан. Ну, насколько мне известно. — Ну да, — хмыкает Миша. — Прикольный. Хочу спросить, почему тогда Ваня не приходит в больницу, как Санька, не навещает Мишу. Вовремя прикусываю язык. Да, Солнцев общительный и интересный, но я совершенно не знаю его как человека и, тем более, друга. Порой постоянная занятость, как у Вани, вредит отношениям с людьми. Да и… Сколько у Солнцева таких, как Миша? Когда отвлекаюсь от своих мыслей, Миша вновь утыкается в ноут. Судя по тому, как усердно что-то печатает, мой лимит разговоров на сегодня исчерпан. Поэтому открываю «ВК», захожу в беседу. Нихуя себе! Триста сообщений успели написать. Много новостей сегодня? Проверив время сообщений, понимаю, что с утра не смотрел беседу. Впервые за проведенные в больнице четыре дня ни разу не обновлял переписку и не заряжал мобильник три раза в сутки. Коротко отвечаю на адресованные мне сообщения. Пишу о том, что самочувствие улучшилось, за день ничего особенного не произошло, а в больнице все так же хреново. Потом отправляю маме примерно то же самое, исключив мат и расставив знаки препинания. Она обещает, что завтра будет. Когда вижу, что на соседней кровати пропал свет от дисплея, сначала непонимающе хмурюсь, а потом проверяю время. Почти час ночи. Засиделся я немного. Миша кладет мобильник на полку, ворочается на кровати, пытаясь расположиться поудобнее. Черт, как бы было хорошо, если бы я мог пристроиться к нему рядом, обнять поперек груди, уткнуться носом в светлые волосы… Бля… Никогда такого не чувствовал. — Миш. — Чего тебе? — бормочет сонно, едва могу разобрать. — Спокойной ночи, — хрипло, на выдохе. Не знаю, как отреагирует. Натягиваю одеяло почти до носа, боясь, что услышит оглушительный стук моего сердца. Предсказуемо молчит. Киваю сам себе. А чего ты ожидал, Дэн? Это все еще тот парень, попросивший тебя отъебаться при первой же встрече. Тяжело сглатываю и закрываю глаза. Уже хочу повернуться на другой бок, как отвечает. Шепчет. Одними губами. — Спокойной ночи. Становится немного легче. Отвернувшись, кладу руку на подушку, представляю, как прижал бы его к себе, нащупал выпирающие ребра под футболкой, погладил по груди и животу. Поцеловать в затылок, ощутив легкую дрожь, сжать тонкие запястья, кончиками пальцев провести по пульсирующей венке на шее. Миша. Господи, Миша. Почувствовав тяжесть внизу живота, зубами сжимаю подушку. Только не это, блять. Перед сном думаю обо всем угодно: о Саньке, о родителях, о школе и семестровых оценках. Только не о Мише. Просыпаюсь от странного не то крика, не то стона. Не сразу понимаю, что я в больнице. Гляжу по сторонам, сонно моргаю. Приснилось что-то, наверное. Когда слышу с соседней кровати сбитое дыхание, меня будто обливают холодной водой. Быстро сажусь на постели, тру глаза. Миша повернут к стене, поджимает ноги к груди, трясется, захлебывается собственными вздохами, со свистом выпуская воздух из легких. Подлетаю к его кровати, как ужаленный. — Миш, — трясу его за плечо, поворачивая к себе. Смотрю время на мобильнике. Четыре утра. — Миш, ты в норме? Сконфуженно кивает, закрывает лицо руками. Весь красный, белая футболка прилипает к влажной от пота спине. А сам натягивает одеяло, дрожит, стучит зубами. Не сдержавшись, провожу рукой по его волосам, успокаивающе поглаживаю, пропуская пряди между пальцев. Он не замечает. Жмурится, часто дышит, мычит что-то неразборчивое. — Что? Что такое? Мне позвать медсестру? Отрицательно мотает головой. Мир расплывается передо мной. — Холодно… — шепчет, и я поправляю одеяло на его плечах. Сам уже весь трясусь. Сердце бешено бьется в груди. Кнопка над кроватью заклеена. Хочу подняться, чтобы позвать врача, но Миша ловит мое запястье, мычит что-то неодобрительное. Безумно хочу обнять его, даже зубы скрипят. Хватка на запястье совсем слабая, его рука дрожит. Горло будто сжимают. Мысль, что с ним может что-то случится, доводит почти до физической тошноты. — У тебя отравление? Гастрит? Опухоль? — Аппендицит. — Хочу сглотнуть, но в горле сухо. — Операция была… — переводит дыхание, — была почти неделю назад. Включаю свет и убираю его руку с лица. Чуть ли не бросает в жар, когда вижу, как жмурится, часто облизывает губы, щеки мокрые. Плакал, пока я не проснулся? О боже. Прикладываю ладонь к его лбу, и меня тут же будто прошибает током. Потому что он невероятно горячий. Настолько, что я, даже не раздумывая, вскакиваю с места и выбегаю в коридор. Дальше все как в тумане. Зову врачей, срывая голос, наша палата наполняется людьми, мерят давление, температуру, делают уколы. Миша еле дышит, дрожит, а я стою на пороге палаты, боясь войти. Только слышу, как медсестра говорит: «Бедный, у тебя температура под сорок», и внутри все замирает. Не знаю, сколько времени проходит. Когда спрашиваю врачей о случившемся, они отвечают, что в этом нет ничего страшного, иногда после операций бывают резкие скачки температуры. Именно по этой причине Миша еще не выписан — так-то он абсолютно здоров, но организм тяжело реабилитируется после хирургического воздействия. Врачи убеждают, что в ближайшее время подобного не повторится, но я все равно не смыкаю глаз, наблюдая за мирно спящим после принятия снотворного Мишей. Когда его лоб становится холодным, перебираюсь на свою кровать и смотрю уже оттуда. Обвожу его взглядом и с горечью признаю, что вряд ли чувствую к нему просто временное влечение. Все еще колотит от того, как сильно я перепугался, переживал, не зная, возможно ли немного облегчить ему боль. Слишком быстро привязался к нему. И теперь страдаю от едкого понимания, что Миша вовсе не «безымянный парень, понравившийся мне на улице», не новая пассия, мимолетная заинтересованность. Миша вообще не очередной. Проваливаюсь в сон, совершенно не представляя, что теперь делать дальше.

***

Лежать рядом с ним, еле ощутимо касаясь его плеча своим, — охуенное чувство. После завтрака перебираюсь к нему на кровать, чтобы поиграть в телефон, — но, конечно, на самом деле не ради этого — потому что Миша все еще слаб, у него температура под тридцать семь, и, хоть он утверждает, что чувствует себя замечательно, верится в это с трудом. Прошедшую ночь мы вообще не обсуждаем, да и вроде обсуждать особо нечего. Просто Мише стало плохо, а то, что я чуть не сдох от волнения, ему знать совсем необязательно. Когда Миша проходит мои игры за полчаса и ему становится скучно, решает показать свои на ноуте. Еще понимаю, что Миша — тот еще игроман и компьютерный задрот. Даже чувствую себя неловко, когда он говорит всякие умные слова, связанные с гаджетами, а я, весь такой продвинутый и современный, без понятия, что это такое. — Вот это самая классная игра! — Смеюсь, увидев на его рабочем столе игру с Барби. — Да ты приколист, Чегров. — Миша закатывает глаза. — Это для сестры. — У тебя есть сестра? — Ага. — Миша кивает. — Ей одиннадцать. — Это круто! — Переворачиваюсь набок, чтобы было удобнее разглядывать Мишу. Я еще никогда не был к нему столь близко. Не могу же я упустить такую возможность рассмотреть каждую из родинок на его лице. — Я всегда в детстве мечтал о брате или сестре. — Ой, все мечтали. А крутого в этом маловато. Она иногда меня бесит даже больше, чем ты. Смеюсь, но Миша остается серьезным. — Да ты вот ей игры скачиваешь. Значит, не все еще потеряно, — говорю, легко коснувшись его плеча рукой. Он поглядывает на меня, но не возражает. А у меня скручивает живот. — Угу, попробуй ей не скачай. Мама такой скандал устроит. Настька же, сестра моя, ее любимица. — Ищи спасения у бати. Я всегда так делаю. Миша вдруг вздрагивает и мрачнеет. Медленно сглатывает, облизывает пересохшие губы и поворачивается ко мне. — Папа умер пять лет назад. — Бля, Миш, прости. — Чувствую, будто меня за горло схватили. Не вдохнуть — не выдохнуть. — Я не знал. — Понятно, что не знал, — хмыкает Миша. — Да норм все. Давно было. Миша предлагает посмотреть фильм, и наш выбор останавливается на «Мстителях». Продолжаем сидеть рядом, в опасной близости друг от друга, и Миша поначалу говорит что-то, комментируя кино, а потом заметно напрягается и замолкает. Я бы спросил, что случилось, но во рту пересохло — ни слова не вымолвить. Либо я в него втрескался по самые уши, либо у меня жуткий недотрах, потому что то, как ноет все тело от желания прикоснуться к нему, уму не постижимо. Во время фильма еще успеваем поговорить на отвлеченные темы на скучных моментах, но Миша отвечает односложно и нехотя. Может, опять плохо стало? Но вроде состояние нормальное, кажется бодрым и спокойным, как обычно. Проверяю время. Когда там мама обещала прийти? Убедить ее, что не надо этого делать? При всем уважении к своей семье меньше всего мне сейчас хочется, чтобы нам кто-то помешал. Эту идиллию, между прочим, не так уж и легко было создать. Когда фильм уже подходит к середине, Миша вдруг нажимает на паузу и захлопывает крышку ноутбука. Удивленно таращусь на него, безумно вспоминая все, что мог сделать не так. Сейчас вижу, как за мнимым безразличием Миша скрывает переживания. Вижу по его растерянному, бегающему взгляду, барабанящих по кровати пальцам. Засмотревшись на него, я не заметил этого сразу. — Не могу, — говорит. Вытирает ладони об одеяло. Наверное, вспотели, как у меня. — Не могу больше. — Что случилось? — Мне надо тебе кое-что рассказать. Чегров, дослушай до конца и… и я просто хочу, чтоб ты знал правду. Звучит это крайне пугающе, но я с опаской киваю. Миша прикрывает глаза и выдыхает через рот. У него губы дрожат. Наверное, курить хочется. — Ты помнишь свою собаку? Закашливаюсь. Какого хера он задает такие вопросы? Естественно, я помню свою собаку. Ее звали Матильдой. Обыкновенная овчарка, она никогда не обижала меня, некоторое время, еще до моей встречи с Санькой, была единственным другом. Казалось, она не могла никому помешать. Но через два года, в мои десять, на Матильду пожаловались. Сказали, что она кидается людей, невменяемая, нанесла ребенку психическую травму. Сколько слез я тогда выплакал. Завели уголовное дело, и суд решил, что Матильду следует усыпить. Мою собаку убить. Это можно представить? Убить мою собаку! Тогда это было для меня настоящей катастрофой, но родители ничего не смогли предпринять, и дело закрыли. А однажды вернувшись из школы, собаки дома я больше не нашел. — Вижу, что помнишь, — не дав мне ответить, продолжает Миша. — Я тоже помню. Пальцы на руках онемели. Хмурюсь, смотря на Мишу, он поджимает губы, избегая взгляда со мной. — В смысле? — только и могу спросить. — Она очень напугала меня. — Вцепляется в покрывало, кусает губы. — Накинулась, начала лаять. Я помню, как упал, закрыл лицо руками. Мне же тогда всего девять было. Она не кусала меня. Только рычала, бегала вокруг. Честно, хуй знает, что я ей сделал. Но я с того момента собак боюсь, Чегров… Я пришел домой, рассказал обо всем маме. Она… она… — Так это был ты! — Внутри сразу холодеет. Отталкиваю потянувшегося ко мне Мишу, слезаю с его кровати. Руки от злости дрожат. — Сукин ты сын, блять! Из-за твоей семьи мою собаку убили! — Да, — кивает Миша. Спокойно. Спокойно, а я хочу разукрасить ему лицо. Он понятия не имеет, как сильно я переживал! — Мне очень жаль. Я не знал, что так выйдет. Правда. Просто рассказал маме, Денис… — Не надо, блять, мне этого «Денис»! Какая там у тебя фамилия?.. Егоров? — Максимов, — хрипло отвечает Миша. Я вспоминаю. Конечно, у той семьи и была такая фамилия. И он молчал! Все это время смотрел мне в глаза и молчал! — Я сам плакал! — кричит Миша. Впервые слышу, как срывается его голос, и даже немного затихаю. — Я узнал о его хозяине все. То есть о тебе, Чегров. Ходил, блять, дни напролет перед твоим подъездом, извиниться хотел. Но как только ты выходил… Да я не мог! Не мог и все! Через несколько лет подписался на тебя в Инсте, потому что все еще не забыл. Следил за твоей жизнью, жалел, что струсил и прощения не попросил. А тут ты в моей палате! Чегров, я не знал, куда себя деть! — А сейчас? Почему признался? Миша зарывается руками в волосы. — Ты… хорошим оказался. Я хотел бы продолжить… общаться, и ты должен знать правду. — Ебаный эгоист, — выплевываю ему в лицо, и Миша кривится как от удара. — Знать тебя не хочу. Миша молча поднимается с кровати и уходит. У меня появляется ощущение, будто меня избили и оставили умирать. Остаток дня мы не разговариваем. Миша теперь из своего ноута вообще не вылезает, делает перерывы только на еду и медосмотр. Когда ко мне приходит Санька, вывожу его из палаты, разговариваем в коридоре. Он снова принес мне чертовы мандарины, а я и не знаю, что с ними делать. Беру, конечно, понимая, что отказываться совсем не вариант, прячу под подушку, чтобы медсестра не увидела. Санька спрашивает, почему я хмурый, смеется надо мной. Приходится натянуть улыбку, покивать пару раз, наврать про то, как скучно проходят дни. Ощущаю только, как виски пульсируют болью. Чувствую себя отменным куском дерьма, потому что Саньке раньше никогда не врал. А сейчас фальшиво улыбаюсь и киваю, как болванчик. Задушил бы себя, если б мог. В беседу не захожу — настроения нет. Занимаюсь всякой херней: сто раз обновляю ленту в ВК, просматриваю истории в Инсте, открываю старые игры. Благо, у меня нет сестры, засоряющей все своими Барби. Тяжело сглатываю и смотрю на Мишу. Он, сгорбившись, сидит в наушниках, барабанит пальцами по крышке ноутбука. Кажется отнюдь не гордым и самодостаточным, как обычно, а пустым, блеклым. Будто вот-вот расплачется. Вот-вот даст слабину. Несмотря на это, все еще самоуверенный, изящный и привлекательный. И я все еще хочу сжать его в объятиях, почувствовав сбитое дыхание на коже. Нет, Дэн, хватит. Еще немного потерпеть — выйдешь из больницы. А Миша исчезнет из жизни, будто его и не было. Конечно, я понимаю, что злиться на него из-за собаки глупо. Вероятно, он сам испугался и абсолютно не виноват. Но я злюсь не из-за этого. Злюсь, что врал мне, даже когда мы сблизились, даже когда я приволок ему мандарины и готов был рассказать о себе почти все. Все, кроме того, что я гей и с ума по нему схожу. После нашей ссоры Миша постоянно грубит. Не мне, а врачам. Иногда говорит так жестко, что кажется, вот-вот сорвется на мат. Я стараюсь не ругаться с людьми из-за своих проблем, но Миша, видимо, такого правила не придерживается. Когда говорит: «Ну сдохну и сдохну. Вам-то какая разница? Денег не получите?», приходится отвлечь ошарашенную медсестру, пожаловавшись на несуществующую боль в желудке. Мама присылает сообщение, что не успевает прийти, просит прощения и обещает быть послезавтра. Надо же, целых три дня без ее присутствия. Это явный рекорд. До ночи разговариваю по телефону с Санькой, забив на то, что Миша вроде как пытается заснуть. Смотрю на старую елку и громко выдыхаю в микрофон мобильника. Сейчас я мог бы быть дома, смотреть по телевизору новогодние выпуски «Уральских пельменей» и наслаждаться жизнью. Праздник уже через три дня, а у меня настроение хуже, чем перед первым сентября. Санька рассказывает, что сегодня в нашей компании произошел конфликт. Вася Иванов поссорился с Машей Елкиной из-за каких-то новогодних открыток. Короче говоря, все без меня у них идет по пизде. Будто в моей жизни тишина и покой. Ага. Если я думал, что нахожусь по уши в дерьме, то следующее утро доказывает: это не предел. Потому что та, кого я жду меньше всего, прилетает в больницу. Навестить. Навестить спустя шесть, сука, дней еще и с такой рожей счастливой. Господи. Туши свет, бросай гранату. Танька приходит. Ну, здрасьте, только ненормальных влюбленных одноклассниц мне не хватало для полного счастья. Врывается, как умалишенная, начинает расспрашивать о моем состоянии. Перед Мишей почему-то даже стыдно становится, хотя я, в общем-то, не имею к неожиданному визиту Таньки никакого отношения. Еще больницу и палату нашла. Ох, мама, знала бы ты, кому сливаешь информацию. — Я у Саши спрашивала про тебя, — лепечет Танька. Присаживается на край кровати, в руках не сумка — чемодан, бля, какой-то. Прямо из школы ко мне прибежала, что ли? — А он умалчивал почему-то. Да потому что мой друг не хочет, чтобы я сдох, глупая. Глупая, какая же тупая. Я трижды говорил, что между нами ничего не может быть, что она мне вообще не нравится. Трижды! Но нет, построит из себя гордую пару дней, не разговаривая со мной, а потом опять за свое. Вот не надоело еще? Я бы, наверное, не смог за парнем столько гоняться — терпения бы не хватило. Да и немного самолюбия нужно иметь, чтобы не позориться каждый раз. И меня не позорить. — Все хорошо, Дэн? — обеспокоенно спрашивает, когда я сажусь на кровати. Просто сажусь на кровати. Не кривлюсь от боли, не стону, не заваливаюсь. А Танька уже так паникует, будто я поднимаюсь, чтобы завещание писать. — Норм, — отзываюсь. — Ну, Тань, зачем пришла? — Проведать тебя, разумеется. Ну и рассказать, как у нас там в школе дела. Хотя, наверное, ты все от Саши узнаешь. — Ну-у, расскажи, — обреченно выдыхаю. Знаю, что не отвяжется. — Короче, представляешь, сегодня Анюта в разных носках случайно пришла. Заходит такая в школу, ни о чем не подозревает. Мы с девчонками поржали, но ей сказали, конечно. Видимо, торопилась утром, вот и перепутала. — И правда смешно. Хоть на КВН рассказывай. — Серьезно? — удивляется Танька. — Конечно. Там как раз шутки такого плана. Кто, кстати, такая Анюта? — Ты что?! И начинает рассказывать. Да уж, лучше бы я не задавал вопросов. Миша отставляет ноут в сторону, берет телефон и ныряет под одеяло. Наверное, его Танька бесит. Что ж, меня тоже. Но я вот таким образом спрятаться не имею возможности. Все-таки решив сжалиться над Мишей, увожу Таньку в коридор, и мы болтаем — она говорит, я слушаю — уже там. Танька садится на окно, мечтательно смотрит, без умолка рассказывает историю за историей. А мне становится пакостно на душе. Пакостно, когда вспоминаю, что сидели здесь с Мишей, вспоминаю наш спор и то, как он впервые поделился со мной моментом из своей жизни. Это было всего-то позавчера, но, кажется, прошла целая вечность. Да и Мишу я еще даже неделю не знаю, но создается впечатление, что за плечами вся жизнь. Хотя, с другой стороны, мы «знакомы» с Мишей гораздо дольше, чем я мог представить. Я не знал его, но он следил за мной с самого детства. Он всегда находился рядом, а я не подозревал. Он мучился, а я даже не знал об этом. Слюна обжигает горло. Может, Мише было хуже, чем мне? Когда умерла Матильда, я оплакивал ее и винил в этом обратившуюся в суд семью. Но Мише было некого винить. Только себя. Прикрываю глаза, выдыхая через рот. — Танька, — перебиваю девушку. Она вскидывает брови. — Почему ты приходишь ко мне? Она усмехается, качает головой. — Странные вопросы, Дэн. Ты же знаешь, что нравишься мне, — говорит легко, без стеснения. Становится стыдно, что в своих мыслях называл ее глупой. Не каждая девушка способна так легко признаться парню в чувствах, так открыто и свободно говорить об этом. Да что там, даже я бы не смог. Духу бы не хватило. — Но я ведь… — Да какая разница? Я не могу выключить это, Дэн! Если ты не любишь меня, не значит, что я за тебя не волнуюсь. — Черт, прости. — Чувствую себя полным идиотом. Может, и правда стоит начать нормально общаться с Танькой? Для дружбы она прекрасная: верная, отзывчивая. Надо будет поговорить с ней об этом. Чтобы не питала себя ложными надеждами, а дружила. Вдруг и любовь пройдет? Не уверен, конечно, что так оно работает, но поговорить надо. Не сейчас. Позже. — Да не обижаюсь я, Дэн. Все нормально. Киваю. Почему-то после разговора с Танькой становится легче. Странно. Обычно меня это удручает, но сейчас, наоборот, ощущаю некий прилив сил. Как гора с плеч. Вот правда. — Не расстроишься, если продолжим разговор по телефону? Мне бежать надо, — говорю. Танька улыбается и кивает. — Спасибо! Пока, Тань! Влетаю в нашу палату, стукнувшись бедром о дверной косяк. Миша удивленно смотрит на меня, облизывает губы скорее по привычке, чем специально, но у меня будто все переворачивается в животе. Мобильник выскальзывает из его рук, падает на простыню, и я молча слежу за этим, провожу взглядом по его тонким запястьям, поднимаюсь на плечи, шею, обветренные губы и вновь смотрю в глаза. Точно золотые неотрывно наблюдают за мной. Делаю пару шагов к его кровати, но Миша не шевелится — только тяжело сглатывает. Почти не моргает, не отстраняется, когда сажусь на край. Кожа пылает от того, как сильно хочу прижать его к себе. Приходится до боли прикусить язык, сдержав этот порыв. — Говоришь, я хороший? Шумно выдыхает через нос. Пальцы в замок, опускает взгляд. Знаю его всего несколько дней, но уже угадываю реакцию. Кажется таким родным, настоящим. Теплым, под стать атмосфере предстоящего праздника. Миша хмыкает. Уголки его губ дергаются в улыбке, а у меня будто земля уходит из-под ног. — Простил меня? — спрашивает. Тихо, с неким опасением. Должно быть, боится. Боится услышать «нет». Но я так не скажу ему. Не скажу, когда он столь открытый и настоящий передо мной. Не сидит, уткнувшись в книгу или ноутбук, не спорит, не посылает на все четыре стороны, а только смотрит в глаза. — Мандарины будешь? Миша усмехается и кивает. Решаем досмотреть еще начатый вчера фильм. У Миши на ноуте это закрепленная вкладка. Не закрыл, значит, но без меня не смотрел. Включает, и я совершенно не понимаю, о чем идет речь, просто пялюсь в монитор, стараясь сделать умное лицо. Конечно, ты не понимаешь, Денис. Нечего было вместо просмотра залипать на Мишу. Специально пододвигаюсь к нему. Касание плечами — единственное, что я могу себе позволить. Расслабляется, даже немного облокачивается на меня. Сам того не подозревая, обжигает мне кожу, выбивает воздух из легких. Скриплю зубами, упорно разглядывая стену. Чуть дрожит, и я не знаю почему. Сейчас, когда не прячется за маской грубого мудака, кажется таким милым и сексуальным, что чувствую жар внизу живота. Твою мать. Прикрываю глаза и понимаю, что фильм мы этот не досмотрим. Никогда. Он странно на нас влияет. Миша уже рассказал правду, признался, хоть и понимал, чем это может обернуться. Теперь моя очередь. Не мучиться же мне всю жизнь. Так, спокойно, Дэн, если Танька смогла сделать такой шаг, значит, и ты сможешь. — Миш. — Нажимаю на паузу. Миша отрывается от фильма, чуть отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза. Создается ощущение, будто в нем что-то поменялось после ссоры. Только вот никак не могу понять что. — Как ты относишься к ЛГБТ? Замолкает. Даже затаивает дыхание. Я тоже. У меня были серьезные проблемы с принятием себя, и я не знаю, на что рассчитываю, решив признаться Мише в своей ориентации. Может, жду поддержки? Понимания? А может, немного надеюсь, что это взаимно? Совсем чуть-чуть. Пообещал себе еще в пятнадцать не тешиться пустыми надеждами и признавать тот факт, что настоящую любовь мне будет трудно найти. Я ненавижу всякие сайты знакомств, а об ориентации не кричат на каждом углу. Точнее, в России не говорят вообще. Мало кто хочет быть униженным и оскорбленным. Миша выпускает воздух из легких, чуть усмехается. Как-то не по-настоящему. Не искренне. — Не знаю, — говорит. Качает головой. — Но я не гомофоб. Ладно. И то хорошо. Это успокаивает. Может, если даже Миша ничего ко мне не чувствует, будет тем вторым, кому я доверю правду. Очень глупо, конечно, это делать на пятый день знакомства, но я никогда не отличался сообразительностью. — Если я скажу, что гей, как ты отреагируешь? Не паниковать, Дэн. Держать себя в руках. Я готов ко всему. Пускай ударит меня в челюсть, пошлет нахуй, попросит уйти с кровати. Я безумно боюсь потерять контакт с ним, но меньше этого хочу общаться без доверия. Сердце бешено бьется в груди. Чувствую, как на лбу выступают бисеринки пота. Миша не глупый. Может, даже слишком умный для меня. Он не станет драться из-за ориентации, вряд ли абсолютно не осведомлен в этой теме. Должно быть, он прекрасно понимает: я не виноват в том, что мне нравятся парни. Что он мне нравится. Мне не следует переживать, правда? — Ты гей?.. — Голос у Миши хриплый. — Или прикалываешься? Хмыкаю. Нет уж, как бы я ни хотел, чтобы все было лишь шуткой, это не так. — Не прикалываюсь, — отвечаю почти шепотом. Руки дрожат. Ком в горле. — У тебя есть парень? — спрашивает совершенно спокойно и серьезно. Ни тени шутки в его тоне. Сердце уходит в пятки. Смотрю, как вздымается его грудь, как переводит взгляд ниже. На губы смотрит. На губы, блять. — Прости? — Что ты не понял? Его карие глаза светятся. Так близко, что прижать к себе — нехуй делать. Он ведь знал меня намного дольше, чем я его. Следил за Инстаграмом, должно быть, просматривал истории. Что, если он… Что, если… Боже. — У меня нет парня, — отвечаю. Весь дрожу перед ним, как девственник. Я не раз целовался и с девушками, и с парнями, не раз падал им в постель на ночь, но никогда еще не чувствовал этого безумного покалывания по коже, тянущей боли в животе и жара во всем теле. — Это потому… потому что я… Мне не нужно договаривать. Понимает. По глазам вижу, что понимает. Вижу, как уголки губ дергаются вверх, резко сглатывает и пробегается взглядом по моему лицу. Вижу и хочу хотя бы на секунду понять, что думает, чувствует. Открываю рот, чтобы спросить, как подается вперед. Застываю. Мир вокруг замирает. Что происходит? Блять, черт возьми, что происходит? Целует слабо, даже целомудренно, одними губами. Так, чтобы в любой момент я мог оттолкнуть его и отстраниться. Либо боится отторжения, либо просто стесняется. Проводит дрожащей рукой по моей щеке. И я обману, если скажу, будто это не самое охуенное, что я когда-либо чувствовал. Оцепенение проходит, и я кладу ладонь на его спину, притягивая к себе. Углубляю поцелуй, прикусываю его нижнюю губу. Как сумасшедший вожу по его спине, бокам, прощупывая каждый позвонок и предсказуемо выпирающие ребра. Зарываюсь рукой в мягкие волосы. Тяну его на себя с силой, буквально вжимая в свое тело. Мычит в поцелуй, обхватывает руками за шею. Такой худой, легко поддающийся на прикосновения, отвечающий на поцелуи. Почти такой, как я себе представлял. Только лучше. Отстраняясь, тычусь носом ему в висок, мажу губами по щеке. Прижимается ко мне, и я скрещиваю руки на его пояснице. Утыкаюсь в ключицу. Вздрагивает. Ощущаю дрожь его тела, и, боже, я уже возбужден. От него пахнет ромашковым мылом и мандаринами. Хмыкаю, поглаживая по волосам. Хмыкаю, все еще не до конца осознавая смысл произошедшего. — Так продолжим фильм смотреть? — усмехаюсь. Под удивленный взгляд Миши вновь включаю фильм. Беру одеяло и накрываю нас вместе с ноутбуком. — Так лучше видно, правда? — спрашиваю, и он криво усмехается. Хочет прижаться, но я с улыбкой останавливаю, выставляя правую руку перед собой. — Ты не ответил вопрос. Лучше? Я могу, в принципе, яркость прибавить, так вообще будем как в кино сидеть. Только попкорна не хватает, а мне и нельзя, так что… — Завали ебало, Чегров. Усмехаюсь, притягиваю его к себе и целую. Так, как хотел. Каждую родинку, изгиб плеча, дрожащие веки. Мой, мой, мой. От изящных пальцев до светлых волос. От румяных щек до каждого грубого слова. Сжимаю тонкие запястья, вожу по ним большими пальцами, чувствуя пульс, рвущийся через бледную кожу. — Как так вышло? — спрашиваю шепотом, пока его голова покоится на моем плече. Волосы приятно щекочут кожу шеи. Я уже устал сидеть, скрестив ноги, но отстраниться от него я не могу. — Я всегда думал, что ты натурал, — отвечает Миша. Ведет плечом. — Думал, встречаешься с той Таней. Усмехаюсь. Ну да, встречаюсь. Конечно. — И сох по мне? — Прикусываю мочку его уха. Вздрагивает, несильно бьет по плечу. — Можно и так сказать. — Давно? — Пораньше, чем ты. Размыто, конечно, но не собираюсь из него вытягивать ответы. Целовать гораздо приятнее. Следующие два дня проходят примерно одинаково. Постоянно болтаем с Мишей, пряча сомкнутые руки под одеялом, гуляем по больнице, смотрим фильмы, обнимаемся под звуки криков из ужастиков, лениво валяясь на его кровати, обсуждаем игры. Целуемся при любой возможности, как только остаемся наедине. Я так привязался к Мише, что скучаю, даже когда его уводят на осмотр. Руки чешутся обнять и прижать к себе, пока в нашей палате сидят медсестры, мои родители или Санька. Но нельзя. Несмотря на то что почти все время мы проводим вдвоем, мне всегда хочется больше: сильнее прижать к себе, грубее поцеловать, будто стараясь оставить синяки на губах, зарыться носом в волосах и не отпускать. Держать вот так, чтоб никуда не делся. Спим на разных кроватях, потому что кое-кто боится спалиться, всегда судорожно оглядываясь в коридоре, если хочу поцеловать, и шарахается от каждого шороха, даже воя ветра за окном. В принципе, Мишу можно понять. Если про наши отношения узнают, на Новый Год всем будет плевать. Вместо него наступит тотальный пиздец. В нашей компании тоже все налаживается. Когда рассказываю Мише о стычке между Васей и Машей, он говорит, что, раз их так волнует, кто окажется получателям открыток, значит, неравнодушны друг к другу. Только посмеиваюсь, но через какое-то время думаю — почему бы и нет? О том, что я нравлюсь Мише, я бы тоже никогда не подумал. Рисковые предложения — лучшие предположения. Рассказываю о Мишиной теории Саньке, а тот прилюдно объявляет, что Маша и Вася влюблены. Наши друзья пару часов строят из себя обиженных и оскорбленных, а на следующий день начинают встречаться. Ну дела. Санька прибегает в больницу и радостно оповещает о том, что у меня в семестре вышло только две тройки. Это явный рекорд. Раньше было не меньше пяти. — А ты, наверное, отличник, — говорю Мише, когда мы лежим, сплетая руки и ноги под одеялом. Его губы чуть покраснели и распухли от поцелуев. — Шутишь, что ли? — хмыкает Миша. — Я троечник. — Ты же умный. — Кто, бля, отрицает? — спрашивает, и я усмехаюсь. — Просто мои мнения чаще всего остаются непопулярными. Как про науку и культуру, помнишь? Я люблю поспорить с учителями, если они в чем-то не правы. Не стесняюсь. — Это я уже понял. И что ты доказываешь? — Ну-у. — Смотрит на потолок, лениво водя пальцами по моему локтю. — К примеру, химичка как раз до моей болезни сказала, что все верующие — дураки. Они не признают науку и вообще мало понимают в жизни. — Ты верующий, что ли? — Конечно, нет. Я тоже считаю, что Бога не существует. Но если людям нравится верить, почему нет? Зачем всех поголовно называть идиотами? — Просто это антинаучно, — говорю, сам не зная, из каких закорок мозга вытягиваю эти мудреные слова. — Не все верующие ходят в церковь и замаливают грехи, Чегров. Это их позиция, в конце концов. Каждый имеет право вдохновляться чем-то. Если это помогает им, пускай. В девятнадцатом веке вообще не стоял вопрос о вере. Но сколько гениальных людей того времени мы знаем? — Бля, мне иногда стыдно разговаривать с тобой. — Смеюсь, под его испепеляющим взглядом чмокаю в щеку. Очаровательно морщится, оглядывается, наверняка все еще чувствуя себя неуютно от ощущения, будто за нами постоянно следят. Через полчаса ко мне приходит мама. Хорошо, что к тому времени уже поднимаюсь с Мишиной кровати. Мама рассказывает про то, как обстоят дела. Не упускает возможности добавить, что они с отцом очень по мне скучают. Новый Год уже завтра, и они не представляют, как будут справлять его без меня. И вот по иронии судьбы мама предлагает отпроситься у врачей на праздники. Вру, скрипя зубами, говорю, что все еще чувствую себя плоховато и, наверное, не стоит рисковать. Мама с пониманием кивает, и я слышу, как Миша громко выдыхает на соседней кровати. Значит, понял, что между ним и домом я выбрал его. Первые дни я проклинал все на свете из-за того, что попал в больницу, а сейчас благодарю за это судьбу. Если бы не вечеринка, не гастрит, не госпитализация, я бы никогда не познакомился с Мишей. А сейчас жизни без него не представляю. Да уж, банально и приторно звучит. Но что мне сделать-то, раз правда? Не ухожу на праздники домой, прекрасно понимая, что он останется один. После резкого скачка температуры он проходит обследования еще чаще, так что его вряд ли отпустят. Да и мне хочется провести Новый Год с ним. С моим парнем, что ли. Смешно звучит, но надо привыкать. Навестить Мишу впервые приходят его мама и сестра. Невероятно милая девочка с такими же светлыми волосами и бледной кожей, как у брата. Только глаза не карие, а зеленые. Приходит в смешном белом пуховике больше ее в раза два. Все время виснет у Миши на шее, говорит, что скучает по нему. У меня аж сердце сжимается. Я никогда не был сентиментален, но с появлением Миши моя жизнь переворачивается с ног на голову, так что резкий порыв нежности даже не удивляет. Его мама, миниатюрная женщина в норковой шубе, обращается с Мишей так ласково, что не могу оторвать взгляда и одновременно с этим чувствую себя третьим лишним. Кстати, теперь хотя бы понятно, в кого Миша ростом вышел. Усмехаюсь своим мыслям. И смотря на то, как улыбается Миша, чувствую, что в груди медленно расползается тепло.

***

— С Новым Годом, конфетка, — говорю на следующий день. Тридцать первого декабря. — С Наступающим, — кивает Миша. Бой курантов через три часа, а в палату, видимо, решив немного нас развлечь, принесли небольшой телевизор. Миша обвивает руками мою шею, прижимается, чуть вытягивается, приподнимаясь на носках, чтобы смотреть мне в глаза. Из кармана брюк достаю и вручаю ему мандарин. Конечно, я хотел бы подарить что-то более стоящее, но нет возможности. Пару часов назад ко мне пришла вся компания и принесла столько мандаринов, что Мише на все праздники вперед хватит. Тихо посмеивается. Его глаза светятся. Меня распирает от гордости и понимания, что это я сделал его таким счастливым. Не кто-то, а я. — Ты мне на свадьбу тоже мандарины подаришь? — Вскидывает брови, а я чуть не захлебываюсь воздухом. — Оу, малыш, а ты уже все распланировал. — Ой, иди нахуй. — Миша беззлобно пихает меня в плечо. — Твои шутки с каждым разом становятся все хуже. Деградируешь, Чегров. Хмыкаю, притягивая его к себе. Едва успеваем отстраниться, как в палату заходят мои родители. Радуются, что я встал с постели и выгляжу, по их мнению, намного лучше, иду на поправку. Дарят новую компьютерную игру и знакомятся с Мишей. Представляю его как своего друга, и, судя по тому, как мама восхищается его вежливости и грамотности, ей он нравится. Мише не составляет большого труда показать себя как умного и начитанного человека, а именно таких друзей для меня и видят родители. Это хорошо, просто отлично. Значит, после выхода из больницы мы сможем видеться с Мишей под предлогом дружбы. Когда я спросил его про то, собирается ли он в ближайшее время рассказывать маме о своей ориентации, Миша признался, что еще не готов. Это даже успокаивает. Потому что я тоже. Ничего страшного, справимся как-нибудь. Родители уходят довольно быстро, а врачей в больнице почти не остается. Конечно, кто же хочет работать дежурным в Новый Год? Этим людям явно не повезло. Когда до боя курантов остается полчаса, к нам заглядывает медсестра. Та самая ебанутая медсестра, которая выгнала Саньку и не дала Мише карандаш. Глядит на нас, деловито поправляет очки на переносице. Вдруг выдыхает. Как-то устало и совсем спокойно. Даже не похоже на нее. Опирается на спинку моей кровати, обводит нас взглядом еще раз, будто не решаясь что-то сказать. — Итак, — начинает, — переодевайтесь в нормальное шмотье и можете выметаться отсюда. Что вы сидите? Если хотите так праздник провести, то пожалуйста. Мы с Мишей переглядываемся, не веря своим ушам. — На глаза только никому не попадайтесь и с территории нашей больницы не вздумайте уходить. Собак пущу за вами. Если хоть немного замерзнете, марш обратно в больницу. А так… прогуляться еще никому не навредило. Я права? Мы с Мишей только ошарашенно киваем. Когда медсестра уходит, сгибаюсь от смеха. А она классной оказалась! Натягиваю на себя одежду, заматываюсь в шарф. Миша ошарашенно, неверяще смотрит на меня, и я вижу, как дрожат его руки, когда дергает молнию на куртке. Честно, предположить не могу, почему медсестра решила оказать нам услугу. Относилась к Мише пренебрежительно, а сейчас взяла на себя такую ответственность. Не знаю, сколько у нас времени. Когда выхожу на улицу, меня окутывает невероятное ощущение. Холодный ветер приятно щиплет кожу. Я так долго не ходил гулять, сидя в душной палате, что сейчас только вдыхать свежий воздух — головокружительно. Смеюсь, как ребенок, бегу, хватая Мишу за руку, и впереди мерцают гирлянды, огоньки на огромной центральный елке. Нос закладывает, а смотреть становится трудно из-за опустившихся на ресницы снежинок. Я всегда любил Новый Год, но до этого момента никогда не чувствовал эту крышесносную атмосферу праздника, как в фильмах. Миша прыгает на меня, и я от неожиданности заваливаюсь назад. С непонятным то ли криком, то ли стоном мы падаем в сугроб, катимся по земле, прижимаясь друг к другу. Переворачиваюсь, нависая над ним, целую холодные румяные щеки. Тяжело выдыхает, тянет за шею так сильно, что я едва удерживаюсь на локтях, расставленных по обе стороны от его головы, чтобы не завалиться на него всем весом. Даже сквозь толстые пуховики чувствую тепло его тела. Ловко переворачивается, встает на ноги. Не успеваю даже отвернуться, как кидает снежок. Прямо в лицо, зараза. Хихикает, совсем как ребенок, и от того хмурого парня, не видящего ничего дальше своего ноута, не остается ни следа. Возимся в снегу, должно быть, неуместно и глупо выглядя со стороны. Плевать. Сейчас нормальные люди приготавливают шампанское дома, а не гуляют по улицам рядом с больницей, верно? В нашей схватке победить его мне не составляет труда. Прижимаю к земле, засыпаю снегом и поцелуями. Матерится, пытаясь спихнуть. Весь мокрый и красный. Когда совсем выдыхается, приподнимаюсь, тянусь, чтобы поправить шарф на его шее. — Не смей, Чегров, — недовольно бурчит, стряхивая с джинсов снег. — Любишь же ты портить романтику. — Смеясь, все-таки резким рывком притягиваю его к себе и, не рассчитав силы, затягиваю шарф так, что закашливается. — Ой, прости. — Идиота кусок, — говорит Миша. Совсем беззлобно, улыбаясь во все тридцать два. — Не вздумай больше так делать. Я не девчонка тебе, ясно? — Хорошо-хорошо. Только не капризничай, — специально дразню, провоцируя, совершенно заслуженно получаю снегом в лицо. Потом сам же недовольно мычит, когда тянется поцеловать и обжигается губами, вздрагивая от холода. Странный. Великодушно снимаю перчатку и вытираю лицо. Улыбается и уже целует нормально. Хотя не думаю, что слово «нормально» соответствует тому фейерверку чувств, что мгновенно взрывается в груди. — Ты целовался с парнями раньше? — спрашиваю, когда отрываемся друг от друга, пытаясь отдышаться. Миша прикусывает губу, пряча взгляд. Хватаю за подбородок, заставляя посмотреть на меня, но он стряхивает руку, слабо ударив по запястью. — А ты? Хмыкаю. Раз гордо переводит стрелки на меня, значит, нет. — Угу, — киваю. — Надеюсь, переживешь. — Иногда я жалею, что связался с тобой, Чегров. Чуть прищуриваясь, склоняю голову набок. — Ты совсем не умеешь врать. Хочет возразить, но вдруг раздается грохот, и небо загорается вспышкой света. Салют. Наряду с мерцающими звездами будто рассыпаются разноцветные огоньки, то угасая, то зажигаясь вновь. Миша вздрагивает от неожиданности и инстинктивно прижимается ко мне. Обнимаю его одной рукой. Вынимаю мобильник из кармана. На экране всплывают несколько сообщений из беседы, письмо от Саньки, от мамы с папой. Две минуты нового года. Первый раз в жизни я пропустил бой курантов. Но целовать Мишу намного приятнее, чем слушать очередное неубедительное поздравление Путина. — С Новым Годом, — шепчет, вынимает мой телефон из руки, кладет себе в карман и переплетает наши пальцы. — Загадал желание? — отвечаю так же тихо, целую ухо, сильнее сжимая его руку в своей. Улыбается, смеется, и от его дыхания в воздухе образуется облако пара. — Зачем?