То, о чем стоит молчать

      Истина, которой он решает довериться сегодня вечером, проста и стара, как мир. Возможно, Лоренцо в ней где-то просчитался, но отчего же тогда так тепло на сердце, а? Она не может быть неправильной, его истина.       Брат в комнате, и этой ночью только он имеет значение.       Только он и его неосознанные долгие взгляды, его неторопливые шаги и задумчивая морщинка между бровей.       Лоренцо неимоверно рад, что находится время, когда не приходится ни с кем делить терпкий запах его кожи и касания, которые все еще случайны, все еще вскользь и максимально стеснительны. Джулиано отводит глаза, когда он будто нечаянно запирает его в углу между холодными каменными выступами, и сжимает зубы, поддаваясь навстречу. Лоренцо хотел бы знать, что сейчас происходит в неприкаянной голове.       — Может, посмотришь на меня?       — Может, опустим тему?       Джулиано стыдливо прижимается лопатками к стене, но его тело противоречит порывам мысли — он тут же тянется к рукам Лоренцо, он ищет, он ждет и жаждет. И это — лучшее подтверждение чувствам, что, несмотря на все сомнения, уже не скрыть.       Лоренцо накрывает губами мочку уха, опаляет дыханием мягкую кожу у кромки роста волос. Руки сжимают бока под плотной тканью кафтана, и одежды слишком много, но даже так его жжет в ответ горячечным теплом чужого тела.       Джулиано морщится.       А потом дрожит.       Неприкрыто, отчаянно. Он цепляется ладонями за широкие плечи, впивается короткими ногтями и будто требует опоры. Лоренцо склоняется ниже, прижимаясь лбом к мощной челюсти, прячет под поцелуями надрывно бьющуюся жилку на шее. Джулиано красивый, Джулиано заполошный, обгоревший дотла. Он желает их близости не меньше Лоренцо, но страх признаться самому себе — вещь сильная. Этим страхом, его буйными беспощадными волнами можно покрыть вершины гор.       Лоренцо уже который день изгоняет его из души брата по частичке. Он кропотлив, ведь такая работа не потерпит спешки. Сложно и мучительно переубедить человека, который отказывается верить сам себе, скрывается в глубине коридоров и тактических планах. Трудно доказать что-либо тому, кто отдается прикосновениям, крепко зажмурившись.       Но Лоренцо не теряет надежды.       Он преклоняет колени перед братом — и истиной, что выдумал себе в поддержку в своей голове, — смотрит снизу вверх. Эта поза — верх смирения, доверия, открытости.       Может, хоть так он проймет Джулиано?       Брат запрокидывает голову, выглядывает старые трещины на высоком потолке. У него внутри неразбериха, настоящее кровавое месиво из костей, смятения и неназванных чувств, и Лоренцо его несколько жалко. Джулиано — верный, преданный, храбрый до жути на поле боя — с таким скрежетом разлепляет губы, чтобы сказать:       — Прошу тебя, не надо, — и это первый маленький шажок на пути к склонению.       Лоренцо торопливо справляется со шнуровкой на одежде спокойных расцветок, прорывается теплыми ладонями к заходящемуся на вдохе дрожью животу. Гладит словно облитую бронзой кожу, с наслаждением ощущает, как валики мышц перекатываются под бегом пальцев. Он сейчас — вдохновленный скульптор, одухотворенный художник, к которому наконец снизошла желанная муза. И он восхищен, он снова влюблен, как маленький мальчишка, и слов не хватает, чтобы выказать степень своего обожания.       Джулиано плачет-молится:       — Пожалуйста, перестань. — Но в просьбе ни капли богобоязненной паники, скорее — преклонение пополам с опаской. — Умоляю.       Джулиано не из тех мужчин, что страшатся неизвестности, он вполне реален, этот его страх. Он боится упасть в их чувства с головой, пропасть в них, раствориться, вшить добровольно в трепещущее сердце. Он знает: случись так, он потом Лоренцо из себя с корнями не выдерет. Не сможет, не получится.       Лоренцо ведет носом по обнаженной коже, прислоняется щекой к крепкому бедру. Он — ваятель, пылкая натура создателя, оставшаяся наедине со своим лучшим творением, но ужас, что толчками исходит от брата, сложно игнорировать. Лоренцо вздыхает, тяжело и устало.       Как же трудно бывает порой раскрыть кому-то глаза на очевидные вещи.       Джулиано облезлыми, высохшими губами шепчет:       — Ты потом уйдешь, а я не смогу тебя отпустить.       — Глупый.       Лоренцо фыркает, широко лижет открытое ему местечко под коленом Джулиано. Ведет с нажимом вдоль стопы и, жмурясь, прижимается ртом к бедренной косточке. Неужели Джулиано настолько напуган, что умудряется не замечать его знаки?       Ведь все, что он день изо дня делает, — это акт восхищения, гимн священной любви. Лоренцо подарил свое сердце брату еще очень давно, и с тех пор ничего не изменилось. Как не изменится и завтра, и на многие годы вперед.       Джулиано дергается, и на затылок Лоренцо ложится сильная мозолистая ладонь. Брат гулко бьется затылком о стену, глухо произносит:       — Ты...       — Я.       Лоренцо обнимает сильное, меченое тело, гладит везде, где только может достать. И постепенно, медленно, бережно начинает рассказывать истину, на которую Джулиано так долго закрывал глаза:       — Я люблю тебя. Я не уйду от тебя. Ты — во мне, и я навсегда останусь с тобой. Никто и никогда не отнимет тебя у меня.       Слова — увесистые камни, соленые и горькие на вкус — исчезают в тишине комнаты, растворяются в вязком полумраке, становясь невидимыми, но все равно ощутимыми. Они звенят напряженной сталью, набирают силу. И Лоренцо хочется верить, что в этот раз Джулиано не сочтет их пустыми.       Вот она, истина.       И сегодня ночью они наконец могут разделить ее на двоих.       — Ты — во мне, — эхом откликается брат, и пальцы сжимают вьющиеся локоны на макушке. — И так будет всегда?       — И так будет всегда, — соглашается Лоренцо, чувствуя, как кожа под руками становится горячей. — Даже тогда, когда мы уйдем.       Джулиано молчит, и с минуту они слушают мягкую тишину. Но после она взрывается, лопается, обрушиваясь лавиной им на головы. И все, все наконец закончено. Джулиано рывком поднимает Лоренцо на ноги.       — Ты клянешься?       — Я клянусь. Отсюда и до последнего вздоха.       Джулиано целует его голодно, жадно.       Облегченно.       Лоренцо отвечает ему, счастливо смеясь, и что-то теплое стекает по щекам, пока брат шарит впопыхах руками по его телу. Неужели слезы? С чего бы?