***
Да только зубы ломает. Те перламутровыми осколками стелются ему под ноги, заунывно скрипят под ступнями и каким-то невероятным образом дырявят шипованную подошву его кроссовок, впиваясь ядовитыми укусами ему в кожу. Иван чувствует запах крови, но вида не подаёт — лишь блестит угрозою и старается не замечать этот насмешливый космический след в глазах человека напротив. Человека ли?.. Иван не уверен, потому что зверюга чуть ли в открытую не смеётся. Щерится. Скалится. Иван утробно рычит. За спиной стонет раненый зверь, и Ивану хочется прострелить голову этому мудаку. В конце концов, за своих нужно убивать, а мудаков всяких — и подавно. В том же, что Рамос — мудак, Иван не сомневается ни секунды и думает, где можно по дешёвке заказать могилу, да так, чтобы лишних вопросов не было, когда он придёт на кладбище в три часа ночи и на себе притащит свеженький труп, накрытый слоем половых тряпок (Рамосу большего он не даст, а тряпки будут нужны уж точно, ведь прежде Иван планирует хорошенько повеселиться…) Рамос другого не заслуживает. Сегодня он фолит чаще обычного, и Ивану плевать, когда чужие удары приходятся по нему (ему своих ног не жалко, ими хоть копать могилы вот таких вот бешеных зверюг можно, лишь бы на благо команды), но Рамос целится не в него. И Иван колет пальцы о битые звёзды, оставляя кровавые следы на траве, пока сорвавшийся с цепи зверь пытается прокусить глотку самого важного человека… Месси уносят на носилках. Он старается не морщиться, не скулить от обжигающей голень боли и не смотреть на Ивана. Потому что даже великому Лионелю Месси не по себе от того, что в нём можно увидеть. Оголтелая бесчеловечность, багряная ярость, охотничья стать. «Ты пожалеешь, Рамос», — надрывно сипит его взгляд, а тот лишь устало пожимает плечами, сбрасывая угрозу, будто солнечную пыль, и едва заметно растягивает губы в благодетельной усмешке: «Я. Не. Стану. Жалеть». Иван внутренне лает, грызёт собственные рёбра и давится костью. Кость, что стала ему поперёк горла, — это Рамос. Плешивая псина, возомнившая о себе невесть что! Ивану хочется сделать в нём пару дырок и продать в рабство искателям золота на Аляске. Иван хорошо помнит все книги Джека Лондона, а о судьбе дворняги Бака и подавно…** Рамос тихонько поскуливает и бросает острые взгляды на несчастную аргентинскую десятку, а Ивана колотит — вырвал бы чёртовы глаза с корнем. Рамос, впрочем, как будто не замечает его больше — скользит по тонкому телу, которое уносят в раздевалку — на погребение, на вечный костёр — расторопные медики, и с азартом наблюдает, как прожорливая тьма заглатывает уничтоженного, переломанного, жалкого Лео Месси. Где-то на заднем фоне слитной какофонией звучат крики болельщиков, свист арбитров, резкие выкрики Суареса и тихий-тихий зловещий рык Ивана Ракитича. И только одно слово, вылетевшее из поганого рта капитана «Реал Мадрида», разрушает эту бетонную стену живых, горящих заживо звуков: — Месси… Оно бьёт антагонизмом, фальшью и обсессией.*** Рамос смотрит как зачарованный на поверженного врага — весь пластиковый, плоский, больной. И Ивана это не бесит, а на мгновение пугает, и этот первозданный страх доводит его до исступления — он не привык быть слабым (им нельзя быть таковыми), а потому он считает каждого, кто создаёт, как искусную скульптуру, этот страх внутри него, врагом. И в этом нет проблемы, потому что считать Рамоса кровным врагом не так уж и сложно… Ракитич чувствует, как волна жара поднимается в нём, словно в жерле вулкана, и даже не пытается остановить её — вместо этого он поднимает руку — твёрдую и уверенную, но… — Не надо, Иван, — на его локте жёсткий захват. Знакомый до чёртиков. Лука смотрит на него строго и морозно, и раньше бы Иван стушевался под этим взглядом, виновато опустил бы глаза и утихомирил бы собственное бешенство, неистовой метелью кружащее белыми мушками у него в голове, но не в этот раз. Иван твёрдо намерен выстрелить сегодня. Не по звёздам, а по Рамосу. Лука смотрит на него и видит это желание, которое даже ему, увы, не сломить. Лука видит намного больше других, потому что он тоже капитан и тоже — тот, кто из раза в раз получает увечья от мудака-Рамоса. Раньше на играх ему приходилось сдерживать гнев Манджукича, потому что именно он (и не важно, в какой форме он выступал, — клетчатой или полосатой) шёл в бой первым. Лука пытался удержать его от публичного убийства, особенно если жертвой должен был стать Рамос (а это всегда был Рамос), но теперь… Теперь в его руках не неуправляемый, но довольно предсказуемый Марио, а Иван — его брат-Иван, который светел до зубного скрипа — волосы, улыбка, голос — и который — тьма в её дьявольском воплощении. Ивана нельзя сдержать — можно лишь на время остановить. Ивана нельзя просчитать, потому что он — лицемерный урод, и Лука знает это, а вот Рамос… Рамосу плевать на это с высокой колокольни. Даже если Ракитич и есть Дьявол во плоти — он всё равно сунет голову в улей из праздного любопытства. Познакомиться с пчёлами сливочный капитан не прочь и сегодня. Он подходит совсем вплотную и бесцеремонно снимает руку Модрича с локтя барселонского засранца, отрицательно мотая головой: — Всё в порядке, Лукита. Пусть врежет — будет прямая красная, — и по-блядски подмигивает — смеётся, сука. — Хей, Ракета, только не в нос, ладно? Мне он нравится, не хочу потом на пластику тратиться. Серхио источает уверенность, грациозность и какую-то расслабленность. Лука смотрит на него удивлённо, но руку вернуть не пытается, потому что… Иван не шевелится. Он стоит совсем рядом, Лука чувствует его жар сквозь ткань футболки, и совсем ничего не делает, не говорит. Парализованная статуя, безмолвный памятник наглости и развязности искусителя Серхио Рамоса. Испанец же честно ждёт тридцать секунд, за которые так ничего и не происходит, разворачивается и уходит с поля с видом победителя. Иван пытается поймать эту летящую в его лицо комету, но не может. Она ранит его — оставляет кровавый росчерк под правым глазом. Иван клянётся, что станцует на похоронах этой мерзкой сияющей звезды…***
Они всё-таки проигрывают. Разгромно, позорно. Разбито: потери далеко за границей дозволенного. Иван в принципе таких чисел не знает. Месси уносят на носилках, а Иван растерянно оглядывается по сторонам — ищет свой дробовик, но не находит. Он успешно игнорирует медленные, чересчур даже, подбадривания Пике, от которых за километр несёт прокисшей фальшью, немую просьбу в усталых глазах Лео, в которых живой строкой идёт текст: «Не взрывайся, Иван, не надо», и даже на знакомый взгляд-волнение от Луки не обращает внимания, зато вот не почувствовать смешливый чёрный взгляд в спину — как удар, грязный, мерзкий, между лопаток, сволочь — не получается. И Ивану не хватает выдержки. Он обещал не ломать дров — не Луке, так Лионелю, а потому он бежит. Бежит, куда глаза глядят. Торопливо, без оглядки, зажимая уши руками, сжимая зубы и обещая себе, что в следующее воскресенье пойдёт в церковь отмаливать собственные грехи. На выходе получается тёмный захолустный бар на окраине Мадрида. Прокуренный, дешёвый и отвратительно грязный. Иван заходит внутрь, и его душит густой запах не самого лучшего табака. Под ногами скрипит алкогольная пыль, а в глаза бликуют мерцающие, будто овитые туманом, маленькие голубые фонарики. Иван внутренне шипит, думает, что, возможно, это тюремщики-светлячки, у которых просто убогая судьба, и соглашается сам с собой: это место — то, что нужно. Иван откладывает свой дробовик и заказывает виски. Много виски. Он заливает не горе, не проигрыш даже, а упущенную возможность — пальнуть по мадридскому уроду и покончить с этим раз и навсегда. Потому что их вражда с Рамосом — продолжительное искушение. А Иван, хоть и заядлый охотник, не привык устраивать многолетние погони за дичью. Ему ближе выстрелить раз и повесить голову очередной звезды себе на стенку — любоваться по вечерам за чашкой чая. С Рамосом всё иначе: его никак не удаётся ранить, не удаётся сбить с ног и увидеть, как трещины идут по его сияющему стеклянному лицу. Иван гонится за электрическим светом и никак не может поймать его. Его острые пламенные языки обжигают ему пальцы, и Иван затравленно шипит, но погоню продолжает. Где-то в стороне обречённо вздыхает Модрич, но Ивану плевать — если ему что-то и взбрело в голову, то это не отпустит его, пока дело не будет окончено. А Рамос… Рамос ситуацию не облегчает. Вечно крутится рядом, не даёт забыть о себе, возникает из ниоткуда и улыбается белозубой улыбкой, в которой Ракитич хочет сделать пару пробоин. Он искренне завидует Жерару, потому что тот воюет в открытую, потому что он еженедельно видит чужую кровь, хоть и сам потом месяцами ходит с порезами и переломами. Но Жерару всё это можно — по религии, по национальности, по умолчанию; с Иваном же у Рамоса лишь одна точка соприкосновения, да и та держащая нейтралитет, — Модрич. Неконфликтная Дева Мария, чтоб его! Но сегодня возникает эпицентр бури, и Иван не виноват, и Лео не виноват — Рамос… Рамоса нужно вести на эшафот. Рамоса, который, святая наивность, болезненно улыбнулся и протянул руку ему после того, как они просрали всё, что только можно было, выбыли из гонки за чемпионство и потеряли Лео. Да в гробу он видел его рукопожатие. Отгрыз бы сраную руку по локоть, блять! Иван со злостью смотрит на остатки виски в стакане и одним отточенным движением опустошает его. Горячий алкоголь спускается кипящей водою по горлу и степенно укладывается где-то на дне желудка. Иван чувствует, что становится лучше — пусто и безразлично, но… Но жизнь — такая сука. — Заливаешь горе алкоголем, Ракета? — жарко шепчут ему на ухо до боли знакомым голосом, отчего Ракитич чуть не выплёвывает виски обратно в стакан. — Не боишься, что Месси потом хорошенько отшлёпает тебя за это? — скабрёзно улыбаясь, спрашивает Рамос и усаживается напротив него. Иван смотрит исподлобья, хмурится и сжимает пальцы на пустом стакане так, что те белеют. Между ними скользит тонкая серебряная нить-молния. Иван хочет убить или убиться — как повезёт. А Рамос — удачливый сукин сын. О, он рождён был в рубахе, и Ракитич вдвойне ненавидит его за это. — Месси теперь встать нормально не может, не то что кого-нибудь отшлёпать — твоими стараниями, между прочим, — шипит хорват тихо, по-змеиному. Рамос же миролюбиво посмеивается и наливает виски во второй стакан (Иван, наблюдая за этим, проклинает того учтивого официанта, который, видимо решил о нём позаботиться и принёс сразу два, ведь бухать в одиночестве — хуёво. Забота-то заботой, но о чаевых данный субъект может позабыть — желания клиента не были учтены. Минус балл…) — Что ж, тогда кому-то другому придётся тебя за это отшлёпать? А то негоже, чтобы топовый футболист накидывался в каком-то гадюшнике, — говорит Серхио и делает хороший глоток. Иван усмехается, показательно наливает и себе виски, повторяя действия мадридского капитана: — И кто же это сделает, ты, что ли? — изящно поднимает он бровь и смотрит прямо, неотрывно, будто хочет загипнотизировать, но Рамос не поддаётся — снимает его морок, как мешающую паутину, попавшую на глаза, и, наклоняясь вперёд, заговорчески шепчет: — А почему нет? Я, как-никак, капитан, или ты предпочитаешь другого — маленького и носастого? Так я тебе сразу говорю: я лучше Модрича, — у него во взгляде беснуются черти и горит что-то первозданное, выпавшее из дырявого кармана Господа, что-то, что, как думает Ракитич, является совестью. — Ещё одно слово… — угрожающе произносит Иван, сверкая затуманенными от алкоголя глазами. — Понял-понял: острая реакция на любые упоминания другого маленького капитана, — быстро трещит испанец, доверительно размахивая ладонями, а потом убирает со своего лица эту фальшивую сладость: — Но как бы то ни было, Ракета, завязывал бы ты… Вот только Ивана морозить от него не перестаёт. Он легко передёргивает плечами, будто за шиворот ему сунули дюжину мелких рыб, хлещущих его спину холодными острыми хвостами, и твёрдо говорит: — Это тебя не касается. К тому же, напоминаю: ты сейчас так же сидишь в этом гадюшнике, — у него отлично удаётся спародировать тон Серхио, — со стаканом отвратительного пойла в руке. — Ну не могу же я оставить тебя тут одного, — добродушно откликается Рамос и улыбается обезоруживающе, мягко, насмешливо-снисходительно, отчего Ивану хочется утопится в собственном стакане. — Пить в одиночестве — дерьмово, — добивает он, и Ракитич не выдерживает: — Чего ты прицепился?! Как ты вообще здесь оказался и что тебе нужно? — взрывается хорват, не понимая вообще, как до такого дошло. Он хотел уйти на дно, но, как обычно бывает, когда это произошло, снизу постучали. В ответ Рамос свободно смеётся и беспардонно просто отвечает: — Да следил за тобой. От такой честности Иван аж дар речи теряет, хлопает длинными светлыми ресницами и чуть ли рот не открывает, как выброшенная на берег рыба. — Нафига? — стараясь не заикаться, спрашивает он. Рамос молчит с минуту, но точно не для того, чтобы подобрать слова, Иван видит, что ответ у него был готов ещё до прихода сюда, из чего он делает вывод, что тот просто тянет время, выдерживает блядскую театральную паузу, отчего зуд в кулаках, желающих съездить по его довольной физиономии, усиливается. Иван считает до трёх — на третьем счёте в воздухе разливаются простые в своей открытости, без безупречной фальши и смешливости, слова: — Мне кажется, у нас есть одно неоконченное дело. — Предлагаешь мне набить тебе морду? — с сомнением интересуется Иван, пытаясь найти в испанце признаки рака мозга, иначе он не может объяснить происходящее. — А ты типа не хочешь? — потешаясь, отвечает он вопросом на вопрос, пряча в зрачках ебливое чувство превосходства. Иван хочет, очень даже хочет, но… Но чтоб вот так вот просто — когда его жертва сама приползла к нему в лапы, да ещё и сама себя предложила… Это… Как-то неправильно. Иван не привык бить лежачего, да и с Рамосом не может всё быть так легко. Он, хоть и придурок редкостный, но мозгом, как бы Ивану ни хотелось это признавать, не обделён — он никогда ничего не делает просто так — капитанами круглые идиоты не становятся. Иван помнит это, а потому понимает, что, если согласится, будут последствия — пронырливых журналюг, любящих искать скандалы даже там, где их не было и быть не могло, сбрасывать со счетов не стоит, а уж если прибавить какой-нибудь коварный план сучьего Рамоса, так предложение и вовсе можно было выбрасывать на помойку. Иван вскидывает взгляд на спокойного испанца, который выжидает, коптит глазами и губами ловит волны неуверенности, которые источает каталонец. Он не торопит и вообще не выглядит напряжённым или же смеющимся. Есть в нём что-то такое запредельное — звёздно-возвышенное, будто он делает одолжение, снисходит до глупого человека и раздевается, не прося ни денег, ни почестей взамен. Ивану это нахер не сдалось. Иван понимает, что в очередной раз проигрывает, и тяжело вздыхает, решая отложить экзекуцию на другой раз. Он, честно говоря, всё ещё шокирован, нервы шалят так, что хоть прям сейчас в дурку, а потому он лишь натужно вдыхает полной грудью прокуренный пар (что вместо воздуха тут, потому что жара неимоверная; Иван даже думает, что это дьявольские проделки неугомонного Рамоса) и выдаёт смиренно: — Мне нужно выпить. Серхио как будто оживает, на глазах преображается и растягивает губы в широкую, до безобразия свежую и открытую улыбку: — Да запросто. На брудершафт?.. Иван закатывает глаза, но почему-то чокнуться с собственным врагом не отказывается. Думать о том, что к этому причастны странное поведение Рамоса и его просто невозможные улыбки, Иван отказывается. В какой-то же момент и эти мысли покидают его, и Ракитича пожирает глубокая, как самое летнее небо, тьма.***
Свет ложится на него причудливой тенью, узорчатой сеткой накрывает веки и мажет теплом по приоткрытым губам. Иван дрожит ресницами и морщит нос — солнце никогда не было его союзником — и не удивительно — у охотников на нечисть в друзьях звёзды, астероиды и жестокий лунный блеск. Сейчас же на него устраивает охоту стая чокнутых солнечных зайцев, пытается прогрызть пару дыр чуть выше скул и спалить его к чёртовой матери. Ивану трудно вставать по утрам, но он всё же просыпается, и голова, надо отметить, у него просто раскалывается. Он порывисто выдыхает, стараясь не двигаться лишний раз, чтобы не утонуть в море боли, и думает о том, что хочет сдохнуть, а ещё построить машину времени, вернуться в прошлую ночь и не пить столько. Господи, прости его и облегчи его страдания!.. Ракитич сдавленно хрипит и обводит взглядом место своего нахождения, и… Точки не сходятся. Что-то не так. Определённо не так. Первое, что отмечает хорват, — это то, что это точно не его комната, не его дом. Тут слишком просто, слишком аскетично мрачно, без бежевых пуховых подушек с рюшечками по бокам, без светлого тюля на окне, без вечных фотографий всего и всех. Лишь мазки чёрного и серого. И белый пустой потолок. Ивану кажется, что его засунули в пустую коробку из-под холодильника. Вот только… Ему не холодно, а очень даже тепло… И Иван понимает, что на кровати он не один. Это второе «блять» за последние пятнадцать секунд, которое он успел подумать. Третье завершает мысль, что рядом с ним лежит что-то большое и горячее. Четвёртое так и остаётся зимовать в его черепной коробке, дробясь на молекулы и поднимая тревогу, от которой у Ракитича сворачивается желудок в тугую спираль, а сердце готово мясным фаршем пойти через горло, потому что это «что-то большое и горячее» — это Рамос. Голый, сука, Рамос (ну, слава Богу, в нижнем белье, но Иван это за аргумент вообще никак не засчитывает). Необъяснимый (хотя вполне обоснованный) страх заполняет трахею, и Иван давится воздухом, будто его кто-то ударил чем-то тупым и тяжёлым по затылку. В его бестолковой головёшке весело посвистывает туман и показывает придурку-Ракитичу фак, потому что «нет, Ванечка, хрен тебе, а не воспоминания с прошлой ночи — бухать меньше надо». Говорят, что Лука Модрич совсем не умеет пить, и это правда, но те, кто так говорят, совершенно, видимо, не знают Ивана, потому что по сравнению с ним — Модрич — не Дева Мария, а прожжённый алкоголик, а вот у Ракитича организм не терпит алкоголь и при случае отключается и стирает с системного диска всю непотребную информацию. Иван так и не понял, как это работает, потому что это сугубо избирательно, а потому и не научился это контролировать. В этом и была вся беда… Он обеспокоенно ворочается в кровати, путаясь в простынях, и понимает, что сам не лучше — в таком же неглиже, как и Рамос, что, надо сказать, уверенности и спокойствия ни разу не прибавляет. В очередной раз, когда он пытается заставить своё тело двигаться, Иван разъярённым котом шипит от невыносимой боли не только в голове, но и в каждой из четырёх конечностей. Что это значит, Иван попросту боится знать. И пока каталонец судорожно пытается придумать план спасения, он совершенно не замечает, что, видимо, каким-то образом умудрился задеть своего «товарища по несчастью», потому что Серхио недовольно и уставши рычит в подушку: — Ну чего ты вертишься? У тебя, что, шило в заднице? Рамос медленно открывает глаза, смотрит на откровенно испуганного Ивана и слабо улыбается. Зевает, как большой пушистый кот, и садится на кровати, рассеянно приглаживая растрёпанные волосы на голове. — Где мы? — осторожно интересуется у его спины Иван. — У меня дома, — беззаботно отвечают ему сквозь ещё один зевок. Рамос, какой-то чересчур спокойный, домашний даже, встаёт и блаженно потягивается, а Иван, скованный страхом, даже не способен отвести взгляд от его тела. Так и залипает, рассматривая загорелую кожу и лабиринты татуировок. Надо признать, у Серхио они ничуть не хуже тех, что змеятся чернильными картинками у Месси, но говорить это даже самому себе было какого-то рода предательством, так что Иван молчал в тряпочку и предпочитал не видеть, что испанцу безбожно они идут. В это же время Рамос подходит к зеркалу, наклоняется к нему, демонстрируя свой идеальный мадридский зад, и удручённо и даже слегка болезненно цыкает, отчего Ракитич приходит в себя. Серхио что-то обеспокоенно рассматривает у себя на лице, пальцем трёт и что-то непонятное бормочет себе под нос, а мозг Ивана услужливо подсказывает ему ответ на эту загадку: прежде чем Рамос встал, Иван успел заметить тёмный фонарь у него под левым глазом. Неприятные сомнения грызут Ивану подкорку мозга. И он спрашивает опасливо и пугливо: — Это… это я тебя так? Серхио резко разворачивается, и на его губах играет смешливая ухмылка: — Ты себя слишком переоцениваешь, Ракета, — говорит он, а Ракитич скептически хмыкает, на что Серхио понятливо усмехается и добавляет: — Это я вчера в дверной косяк врезался, когда тащил твою почти бессознательную тушку на второй этаж, — он делает паузу: — Ну, в принципе, ты причастен к моему «страшному увечью», — на этом моменте Серхио смешно трясётся, изображая из себя великого драматического актёра, — но это всё равно не считается, — и опять Рамос какой-то благодушный, какой-то простой, простецкий даже, и Ивана это бесит ещё больше прежнего. Поэтому извиняться за это он тут же передумывает. Вместо этого он продолжает допрос: — Почему я раздетый и почему мы спали вместе? — Ну не буду же я класть тебя в грязной одежде на свою постель. Эти простыни, между прочим, очень дорогие. Раздеть тебя пьяного, кстати, — та ещё задачка — ты всё время что-то бубнил про то, какой я мудак, и вечно пинался локтями и коленями, — теперь Иван понимает, почему у него болит не только голова, — так что я в итоге выдохся и вырубился прямо тут, — заканчивает свой рассказ Рамос, а потом его осеняет, и он игриво сощуривает глаза: — А ты о чём подумал? — Ни о чём… Иван стремительно краснеет. Он радуется тому, что не помнит горячие большие ладони на своём теле, потому что вспомнить их означало бы проиграть войну. А война только начиналась…***
В то утро они больше не произносят ни слова, будто оба дали обет молчания. Иван собирает свои вещи (помятую рубашку, дробовик и стрекочущее сердце) и валит из этого проклятого места — подальше от мистического Серхио Рамоса, наблюдающего за ним краем глаза так, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло, будто для него это сплошная обыденность — накидываться в дешёвом баре с одним из сине-гранатовых и потом тащить его к себе в постель. Иван этого решительно не понимает, равно как и не понимает, что вообще происходит. Что-то точно идёт не так. С этого дня «Эль-Классико» становятся иными. Меняется отношение к Рамосу. С прежней лёгкостью делать подкаты и херачить его по ногам не получается. Не получается стрелять взглядом, как пулемётной очередью, шипеть рьяно и опасно и огрызаться на каждую глупую шпильку. Иван чувствует себя зверем, которому на шею кинули удавку и затянули так, что дышать было не просто трудно — невозможно. Он даже иногда специально подходит к зеркалу в раздевалке после особенно трудной встречи с «Реал Мадридом» и настойчивыми пальцами тянет ворот футболки вниз — проверяет, нет ли синюшных следов от тугих верёвок на бледной коже. Следов нет — во всяком случае на шее. Под глазами есть — вечные синяки от недосыпа и усталости, от непрекращающейся работы мозга, который с отчаянием смертника пытается распутать этот Гордиев узел и выискать ответы на сотню роящихся в его голове вопросов. Рамос в крайней степени возмущает его, злит и… интригует. Что уж говорить, Иван любит хорошую драку, но если к этому примешивается личный мотив, то он чувствует большее удовлетворение, когда вырывает из хладных рук соперника победу. Правда, в этот раз победить с набега не выходит: показная благосклонность Рамоса сбивает в нём какой-то ритм, ломает систему, и Иван больше не функционирует, как прежде. Это его пугает, а потому возникает та самая истовая ярость, о которой знали немногие, а знать предпочитали вообще единицы. Иван — страшный человек, и вам лучше не встречать его в тёмной подворотне, вот только Рамос всё лезет и лезет — несмотря на уговоры-мольбы Луки и на предупреждающие взгляды Пике. Вот Иван и распаляется, но ярость его в этот раз ослепляюще яркая, вот только бездейственная. Он и сам понять не может, почему не в состоянии поднять руку на испанца. В конце концов, тот сделал достаточно, чтобы заслужить это, но его глаза — эти космические бездны с обманчиво миролюбивым блеском внутри каждый раз останавливают. Иван тяжело вздыхает и недовольно рычит. Он выгорает изнутри. Просто потому, что не может ударить того, кто так услужливо подставляет щёку. Это не в его правилах, и дело даже не в каком-то эфемерном благородстве (в случае с Рамосом эта черта его характера улетучивалась за считанные секунды), а в простом благоразумии — Серхио — не дурак, и если он подставляется так просто, так открыто, то за этим что-то кроется, вот только что — Иван не понимает. Быть может, у Рамоса какие-то проблемы (нет, проблемы у него были всегда, но в этот раз всё прям фатально-тотально) с принятием себя и Ивана заодно, а может, ублюдок решил сыграть в игру, многоходовочку устроил. Многовариантность мышления, так сказать. Иван не в курсе, а лезть в это змеиное гнездо ему пока не с руки, вот и не может себе места найти. Лео смотрит на него как-то странно, подозрительно, будто и вправду понимает проблему Ивана. Жерар злится, взрывается и порывается сам набить Серхио морду. Лука же просто подходит и спрашивает: — Всё в порядке? — Да, в полном, — немедля отвечает, будто ответ был готов ещё до вопроса, будто Иван повторял это себе как минимум тысячу раз за день. Хах, если бы… Это число переваливало далеко за тысячу. — Ты уверен? — Лука смотрит своими большими честными глазами и пытается как будто в душу ему заглянуть, но Иван твёрдой рукой закрывает калитку, мол, прости, Лука-брат, но не в этот раз, и Модрич видит это, видит и не спорит: Лука вообще умеет быть до предела понимающим, поэтому он лишь уточняет: — Ты в курсе, что за убийство сажают? — Сейчас я больше всего желаю оказаться в тюрьме, — задумчиво произносит Ракитич, наблюдая, как внимательно слушает тренера Бэйл, а Марсело показывает язык пьющему воду Роналду. — Что? — спрашивает Лука, и Иван как будто выныривает на поверхность после трёхчасового погружения на глубину. — Ничего. Забудь, — мягко и светло улыбается он и пытается сосредоточиться на матче, который как раз в самом разгаре. Вот только… Серхио вдалеке по-ублюдски усмехается. Приветственно машет ему рукой. И Ивану хочется что-то сломать. Или кого-то.***
Иван строит планы — кирпичик за кирпичиком, учится абстрагироваться, медитирует и методично избегает Серхио Рамоса, потому что не хочет сдохнуть. И всё же каким-то ублюдским образом вновь натыкается на него. Зашёл, называется, выпить кофе и выдохнуть уже полной грудью (чего в последнее время ему страшно не хватало). Иван смотрит перед собой и проклинает тот день, когда увидел этого человека — неизменно улыбающегося и плюющегося искрами из глаз. Рамос, к его удивлению, сейчас ничего из этого не делает. Нет, он, конечно, всё понимает: топовые футболисты нередко устают от излишнего внимания и предпочитают в своё личное время не светиться, но это же Рамос! Чувак, который пиарится похлеще Роналду! Но в этот раз он просто сидит в самом укромном уголке (и как только Иван замечает его?..), не менее скромно попивает свой чай или кофе (Иван, слава Богу, этого наверняка не знает) и… и читает. Иван не знает, какой чёрт и за что именно дёргает его (чуть позже он догадается, что это были яйца), но ноги самостоятельно ведут его к капитану сливочных. Он успевает себя проклясть раз двести, но ноги не слушаются, пальцы холодеют, и даже горячий фарфор ни за что бы не спас его. Бедный Иван. Рамос не отвлекается, только на инстинктах понимает, что кто-то всё-таки решился потревожить его покой, отчего густые брови сдвигаются на переносице, губы складываются в скорбную линию (ему, видимо, действительно жаль, что его собираются отвлечь), а тяжёлый взгляд, весящий, наверное, целую тонну, поднимается на Ивана, который стоит тут — перед столом Серхио Рамоса — каменной статуей и определённо не понимает, какого чёрта… Но стоит только испанцу увидеть знакомое лицо, Иван находит в себе силы слабо, но всё же насмешливо улыбнуться. Наглый-наглый Иван Ракитич. У Рамоса в глазах недоумение, удивление и даже немного страха, но всё это быстро стирается с его лица, будто ластиком. Вместо этого на лице расцветает радостная (серьёзно?) улыбка, а во взгляде загораются лампочки — восхищённое веселье и приветственное миролюбие, звёздная гостеприимность, чтоб её! Иван теряется. Это какой-то бред. Весь Рамос — какой-то бред, с головы до пят! Но наблюдать за сменой его эмоций приятно, этого он не может не признать; мимика у него какая-то живая, не пластмассовая, не искусственная (на Роналду совсем не похоже), и Иван задумывается: если здраво рассуждать, то Рамос — самый честный из всех них. Он почему-то никогда не таит, не сдерживает эмоции, не юлит и не лицемерит. Блестит ярко и сжигает всех неверных к чёртовой матери. Хочет быть мудаком — так весь мир знает, что он — мудак. Рамос никогда не отступается от себя. Не предаёт. Остаётся верен до конца, и Иван не знает, почему, но именно сейчас в нём зарождается росток уважения к нему за это. Он смотрит на молчащего тактично и как-то очень тихо Рамоса и пытается найти в нём что-то, о чём раньше вообще не задумывался. И, как ни странно, находит. В этих тёмных, почти чёрных, но до безобразия тёплых глазах, смотрящих аккуратно, ненавязчиво, мягко: Серхио Рамос — капитан. Он запоздало вспоминает, что в этом и есть вся суть капитанства — дави, пока не заболит, и своих защищай любой ценой. Любой. Иван чувствует стыд. Не потому, что всё время костерил Рамоса на чём свет стоит (это он заслужил), а потому, что жил по двойным стандартам и не видел очевидного: он знает эти ублюдские капитанские замашки наизусть, но не от Рамоса, а от Луки. Он знает, что у Модрича тоже много чего за пазухой, но всё его негодование падало именно на Рамоса. Не на брата-Луку. И это не даёт Ивану покоя. Он не привык действовать избирательно. Не привык делать что-то не по совести. Наверное, пора менять курс мышления и расширять кругозор, думает он, и понимает, что отказываться стрелять по Рамосу не собирается. В конце концов, это его внезапное осознание не отменяет того факта, что Рамос — звёздный мудак, которого нужно в могилу и на упокой. И тут Иван понимает, что от него ждут чего-то, загадочно улыбаются и ждут, а он даже нормального объяснения не подготовил. Идиот. А потому говорит первое, что селится на языке, первое — значит, самое привычное. Но необязательно правильное. — Не знал, что ты умеешь читать, — мирно сообщает он, но в глазах едкая насмешка, не стесняется бить ниже пояса — «Сколько лет школу заканчивал-то, Рамос?» — и готовится к ответу так, словно от этого будет зависеть его жизнь — сражаться, так до конца. Он кидает мимолётный взгляд на книжку, полную разноцветных клейких ярлычков (серьёзно?!); та потрёпана, зачитанная, видно, до дыр, и это… так странно. Джек Лондон. «Странник по звёздам». Иван непонятливо хмурит брови. Что-то тут явно не сходится, но подумать об этом у него нет времени, потому как Рамос улыбается шире и подыгрывает: — Да не, картинки смотрю. — Тут нет картинок. — Тут есть, — говорит он, а палец жмёт к виску, на голову свою непутёвую намекает. — Присядешь? Скептический странник смотрит долго-долго. Взглядом убить не получается. Жаль. Но он садится. Иван не чувствует неловкости. Не чувствует неловкости — только странную дрожь где-то в пальцах — и непонятно, чего в ней больше — страха или предвкушения. Ту ситуацию после поражения, Месси и бара они не обсуждают, и вообще Иван старается забыть её как страшный сон, вот только не получается ни разу. Иван — неудачник, а жаркий гостеприимный Рамос соседствует в его голове с ублюдком, который посмел поднять руку (ногу — не так важно) на того, на кого не следовало. Иван думает, что его поведение — ребяческое, что сам Рамос — ребёнок, взрослый, однако, ребёнок, который знает и понимает, что такое странник по звёздам… Иван знает — он читал эту книгу. Про человека, держащего в ладонях звёзды; про зверя, охваченного багровой яростью… — Может, тогда тебя тоже в смирительную рубашку упаковать, чтобы лучше картинки шли?**** — иронично говорит он, отхлёбывая кофе и взглядом указывая на книгу. — И тебе счастье, и нам — меньше руки распускать на поле будешь. Он колет его без зазрения совести, а Рамос всё это пропускает сквозь себя и лыбится как блаженный. Ну что за человек?! — Я ещё никого не убил, — мягко, по-кошачьи гибко говорит он, и Иван не может не признать, что это выглядит очень уж соблазнительно, так убаюкивающе, что он вот-вот отпустит свой верный дробовик, но он вовремя себя осекает, напоминает, что с Рамосом шутки плохи, и усиливает бдительность так, будто они прямо сейчас начнут матч за кубок Лиги чемпионов. — Пока, — с нажимом произносит Иван и сверкает глазищами горной зверюги, которая бросается вам на шею с высокого дерева и душит до тех пор, пока ваше бренное тело не упадёт наземь. Это угроза в чистом виде: опять намёки на Месси, обещания обсыпать порохом и подорвать к чёртовой матери; опять улыбающийся понимающе и снисходительно Рамос и злящийся, находящийся в молчаливом бешенстве Ракитич. — Уверен, в прошлой жизни ты был римским гладиатором, — стараясь сдерживать рычащий гнев, ровно, хоть и с перебоями, добавляет хорват. — Ого, это похоже на признание! — восклицает Серхио и даже руки вскидывает для полного эффекта. Глумится, сука! — А ты стопроцентно был восточным принцем, — открыто, блистающе, обманчиво-честно. У Ивана челюсть чуть пол не прошибает, падая вниз. Непробиваемый Серхио Рамос! Ну как вообще таким можно быть?! Это незаконно, за такое в тюрьму нужно сажать. Антилегализировать вот таких вот беспардонно-беспомощных в своей откровенности испанцев. Потому что для него — скромного, закрытого и холодного (и пусть все считают его солнечным (это неправда), национальные корни из него выкорчевать не так-то просто) хорвата — это что-то за гранью. И да, пускай жаркая Испания полнится такими же жаркими людьми, но всему же есть предел! А тут… — Что? Почему? — быстрой трясогузкой спрашивает Ракитич и смотрит в самые глаза, даже не осознавая, что, пожалуй, впервые проявляет такую прыть в их общении. Серхио лишь плечами пожимает — легко и непринуждённо: — Не знаю, я просто так чувствую. Серхио молчит про то, какой Иван гибкий, мягкий, текучий. Какой он сахарный и непреклонный, порой стальной. Какой смешной и несуразный. У такого должен быть гарем и большой-большой дворец с павлинами на лужайке. И личный опахальщик, следующий за своим господином преданной тенью. Серхио видел в одном музее очень красивое опахало. Нужно купить, что ли… Иван заказывает шпинатную муть (Лука советовал — для здоровья полезно, говорил он; вкусно, говорил он). — Твою мать, — морщится он, когда миленькая официантка приносит ему стакан с мутной жижей болотного цвета. — Убью Луку. Ракитич смотрит на стакан, будто в нём грамм двести серной кислоты, не иначе, и Серхио не сдерживает смешка: — Не боишься язык проглотить от этого божественного напитка, Ракета? — ехидничает он, а Иван взглядом посылает ему медленную и мучительную смерть. — Слушай, я такую же дрянь видел в фильме про Железного Человека. Пытаешься на него походить? — смешно хлопая ресницами, невинно спрашивает Рамос, а Иван только лишь закатывает устало глаза и фыркает: — Я не самовлюблённый зазнавшийся механик-психопат, это, скорее, ты, — парирует он и с опаской, двумя лишь пальцами, пододвигает стакан с непонятным содержимым к себе. — Гений, миллионер, плейбой, филантроп… М, звучит вполне сносно. Мне нравится, — загадочно улыбается Рамос, а Иван сдерживает себя от того, чтобы стукнуть себя рукой по лицу. — Ты школу закончил в двадцать восемь, гений! — восклицает он, а Серхио смеётся, потому что из них двоих ребёнок — точно не он. — А уж про филантропа я молчу. Уверен, это просто прописано у тебя в контракте с «Реалом», а так тебе уже давно пора гореть в Аду! И Серхио не сдерживается — хохочет в полный голос, не боясь, что их могут заметить, а то и вовсе запечатлеть на камеры (а что, хороший такой скандал на первых полосах получится — Иван Ракитич и Серхио Рамос сидят в кафе и ведут непринуждённую светскую беседу (более похожую на дружескую), в то время как их клубы грызутся из-за потери Месси по вине того же Рамоса), потому что Иван ну совершенный дурак. Серхио даже не обижается на явное неверие в его искреннее желание заниматься благотворительностью, ведь всё это шутки, а лучшая из них — дующий губы, будто пятилетний мальчишка, Иван Ракитич, который, видимо, совершенно серьёзно считает, что место Рамоса где-то на девятом кругу… — О, так насчёт миллиардера и плейбоя ты не протестуешь, Иван? — улыбается Серхио, а Ракитич вспыхивает: он даже и не задумался об этом, чёрт! Нет, с миллиардером всё понятно — даже оспаривать это глупо как-то — капитан «Реал Мадрида» не может бедствовать, но вот со вторым пунктом выходит проблемка, ну, точнее, заминка — в голове у Ивана, потому что он чувствует, что внутренне не может с этим не согласиться, ведь Серхио и правда горяч, он, хоть и мужик, но оценить красоту другого мужика в состоянии. Серхио красив — у него идеально подтянутое тело, украшенное россыпью татуировок, привлекательный размах плеч — чуть угловатых, но в этом есть что-то притягательное — и ноги — натренированные ноги, которые так нещадно рушат всю его атаку раз за разом. Иван не мог не замечать их в тяжёлые секунды своего падения; они впечатались ему в память калёным железом, оставили след от шипованной подошвы и пару кровоточащих ран где-то над левой бровью. Иван шипит, будто обжёгся. Это попахивает идиотизмом, раз он думает о таком. Думает о Рамосе, о его ногах, о его руках, спине (твою мать, не надо было засыпать в его постели, и пить столько не надо было); о его лице. Лицо у испанца простое, с правильными волевыми чертами (будто породистый жеребец, ну!), высокими скулами и забавно приподнятом носом, и только губы с глазами выбиваются из этого аристократического строя — губы пухлые, чувственные, непременно гадкие и грязные, Иван не сомневается в этом ни разу, а глаза — глубокие, тёмные, как душа их владельца, не иначе, тягучие, как мазут, веские, хитрые, честные и много-ещё-какие. Глаза Рамоса — это калейдоскоп, и то, что Иван это знает, не на шутку пугает его. Он кривит лицо, пытается не думать о том, что в его голове творится полный бардак, и по-змеиному шипит: — Завались, нарцисс. Серхио ухмыляется: — Ой-ой, как ты злишься, Ва-а-аня, — тянет он с диким акцентом (наверное, Лука научил, засранец) и добавляет, провокационно выгибая бровь: — Весь такой правильный, что аж тошно. Ну прям вылитый Капитан… м, не Америка. Капитан Хорватия, не? Рамос явно издевается, а Ивану хочется вытащить из-за пазухи свой щит и треснуть им несносного паяца по голове. Ой как хочется-то… — Заткнись, Рамос! — вскидывается бешеным псом он и пытается вспомнить, говорил ли Лука ему точное количество лет, которое дают за убийство. Надо будет переговорить об этом со своими юристами. — Бесишь, — выдыхает хорват спустя пару минут и старается не обращать внимания на едкий взгляд напротив. Серхио кивает послушно головой, мол, да-да, Иван, я такой нехороший болтливый ублюдок, а у самого в глазах пляшут черти и искры летят, кометами взрываются у Ракитича где-то над кромкой правого уха: «Отхлестаешь за это?» И Иван не уверен, что нет. Потому что, кажется, Рамос совершенно не боится его дробовика, играет с ним, будто кошка с мышкой, и лыбится-лыбится-лыбится. Ивану эти улыбки как удар ниже пояса. Он считает их с каким-то маниакальным педантизмом и понимает, что пропадает. Падает на самое дно. Первая улыбка — и Иван не может сдержать колючей дрожи в кончиках пальцев: они обсуждают недавний матч хорватской сборной. Серхио говорит, что хорваты не умеют играть в футбол; Иван отвечает тем, что обещает разбить свой стакан о его голову. Рамос ухмыляется и соглашается, но сначала просит Ивана выпить эту стрёмную зелёную жижу и бить уже пустым стаканом. Иван сжимает руки в кулаки и пытается дышать ровнее… Вторая улыбка — и Серхио сам заказывает Ивану капучино и просит официантку унести ставший предметом их спора стакан. «От греха подальше, Ракета, а то ещё исполнишь своё обещание, а у меня матч скоро», — открещивается испанец тут же, а Иван подозрительно щурится и засчитывает этот фол как недействительный. Уж лучше поверить в эту явную пафосную ложь, чем в то, что Рамос проявляет о нём что-то вроде заботы… Третья улыбка — и Иван перестаёт замечать что-либо вокруг. Всё его внимание фокусируется на Серхио Рамосе. Они говорят обо всём на свете, и то, что этот мужик закончил школу в двадцать восемь, совсем не мешает ему быть сильным собеседником. Выясняется, что Лондона Рамос полюбил, ещё будучи подростком, и читать он в общем-то не очень любит, но от историй старины Джека отказаться не может. Иван на удивление просто кивает в знак согласия и признаётся, что любит фильмы больше, чем книги. И нет, ему по душе не нашумевшие фильмы по комиксам, а старые чёрно-белые картины. И они ещё минут пятнадцать обсуждают «Похитителей велосипедов»*****. Потом они вновь возвращаются к футболу и спустя время приходят к выводу, что «Атлетико» — грёбаные неудачники. Они оба любят свои клубы, но простебать матрасников — дело святое и, пожалуй, единственное, что их объединяет, кроме, разумеется, любви к футболу и Джеку Лондону. Они стреляются, как отпетые дуэлянты: Иван — зарядами соли из своего верного дробовика; Серхио — улыбками-звёздной-пылью. И оба как решето — все в дырах. И оба довольные. И оба смеются. И это не пугает. Почему-то. Серхио пытается отдышаться. Иван опять сказал какую-то глупость, ну а он — дурак, смотрящий на палец, — не смог не принять эту глупость на свой счёт, вот оба и ржут — Серхио от тупости Ивана; Ивана — от идиотизма и эгоцентризма Серхио. Так и живут. — Слушай, — задыхаясь, всё-таки выдавливает из себя сливочный капитан, — так почему ты всё ещё в Мадриде? — спрашивает он, потому что этот вопрос не даёт ему покоя минут тридцать как. Он параноидально уже перебрал в голове всевозможные причины, но уж лучше спросить, чем строить вечные предположения. Серхио — человек прямой, и он не привык возводить воздушные замки, мыслить стереотипами и верить кому-то на слово. Он всё делает наперекосяк, а потому ведёт с себя с каталонским засранцем не как с врагом, а как с другом и совершенно дружелюбно интересуется его личной жизнью. — У нас игра с «Атлетико», — на этом моменте Серхио ухмыляется как-то грязно и смело, — в конце недели. Тренер не видел смысла куда-то уезжать уже — лишние перелёты отрицательно сказываются на игре, сам знаешь, — отвечает очень уж просто Ракитич, а Рамос понятливо кивает головой: — Да, понимаю. Так это значит, что вы в отеле зависаете? — Ага, — Иван неожиданно болезненно кривится, — уже устал от вечной болтовни Жерара, — поясняет он, а испанец смеётся: уж он-то знает… — Это ты ещё не слышал, как он во сне балякает, — со знанием дела, как опытный боец, сообщает он и ждёт ответной реакции. А Иван… Иван взрывается: — Вообще-то именно про это я и говорил! Вторую ночь не высыпаюсь, — чуть ли не скулит Ракитич и даже не стесняется того, что выглядит откровенно несчастным. Какого-то чёрта тренер решил заселить их вместе, а Иван, хоть и безмерно уважает Пике, — ни разу не контактный человек, каким его считает большинство. Он любит покой и уют и, по возможности, тишину. И даже то, что с Жераром они знакомы уже очень давно, никак не спасает ситуацию — разговаривать с общительным испанцем тяжело, он вечно говорит-говорит-говорит, а Ивану иногда хочется придушить его подушкой во сне… Но это никто не оценит — ни тренер, ни его агент, ни семья Жерара, ни полиция. Ни Рамос… С которым на удивление очень просто говорить… Серхио смотрит на то, как меняется лицо Ивана, схватывает каждую эмоцию, и неожиданно искренне сочувствует ему. Он правда знает, насколько невыносимым может быть Жерар, потому что уж кто-кто, а Серхио жил с ним каждый чёртов национальный сбор. И он понимает, как это может выбивать из колеи. А уж если это происходит перед важными матчами, то вообще пиши-пропало. И потому ему в голову приходит совершенно невозможная идея. И Серхио не знает, это потому, что он сочувствует, или потому, что чувствует себя виноватым в том, что «Барселона» теперь в крайне трудном положении, но обдумать это он даже не успевает — язык действует быстрее мозга: — Поехали ко мне, — скороговоркой проговаривает он и не прячет взгляд — подставляется, потому что сам в шоке от самого себя, но Ивану он этого, конечно же, не показывает. — Чего? — а вот хорват шок не скрывает — так и блестит глазами-блюдцами и рот раскрывает по-блядски широко. Святая Дева Мария, тупые мысли! Серхио хочется удариться головой о стол. — Ну, поживёшь у меня, — поясняет Рамос, пытаясь скрыть нервную неловкость за смешливостью в голосе. — Ты вот сейчас серьёзно? — хмурит брови Иван и роется в памяти в поисках телефона местного психиатра, потому что Рамосу он просто необходим. — Абсолютно, — намного увереннее продолжает Серхио и думает, что подумает об этом всём чуть позже. — Дом пустой. Пилар с детьми уехала отдыхать. Порой жутковато быть одному в этой громадине, — почему-то тише добавляет Рамос, а Иван как будто возвращается в реальность из своего выдуманного мирка. Его как будто молнией шарахает, и он выдаёт первое, что чувствует, что вырезает ему сердце без наркоза, что нужно держать под семью замками: — Поверить не могу: Серхио Рамос боится одиночества, — выдыхает смешливо он, а Серхио почему-то не смеётся. И это пугает. Это не нравится ему. У испанца чёрные глаза (как душа) и губы плотно сжатые, лицо — будто древнегреческий камень — высекай всё, что хочешь, а потом разбивай на осколки и стирай в пыль. Примерно так выглядит всегда непоколебимый Серхио Рамос, когда тихо и серьёзно, и холодно, и болезненно говорит: — Все его боятся, Иван. И Ракитича передёргивает. Будто ушат воды на голову выливают, а потом ещё сверху ментолом и для полноценности картины — жидким азотом. Жутко и холодно. Наверное, именно поэтому Иван даже почти не думает — хочется поскорее избавиться от этого взгляда и этого голоса — и быстро полушепчет-полубормочет: — Кажется, я совершаю огромную ошибку, наплевав на голос разума, но я согласен. — Отлично, — улыбается, наконец, Серхио, а Иван молится. За себя, в первую очередь. Но и за Рамоса, потому что кто знает, в какой ещё истерии окажется Иван Ракитич (ведь и так уже согласился приехать к Серхио Рамосу в дом) и сможет ли он удержать себя от реального ночного убийства подушкой другого, не менее болтливого и невыносимого испанца…***
Иван почти не помнит, как оказывается в обители Дьявола, словно в забытьи находится. У Рамоса странный дом: аскетично-мрачный, серый, чёрный, будто у обитателя этого жилища вечная депрессия. Но здесь по-своему уютно (наверняка дела рук Пилар), спокойно, сказал бы Иван, и потому он совершенно беспардонно занимает чёрное кожаное кресло, осматривая стеклянную стену напротив и все пятьдесят оттенков серого в этом логове. Единственное, что здесь выделяется, — это ослепительная улыбка Рамоса (который, видимо, именно такого эффекта и добивался; молодец, что сказать, хорошего дантиста нашёл) и белое пианино посреди гостиной. Иван хочет что-то сыронизировать, но вовремя прикусывает язык — это не его дело. Потом у Луки спросит. Сейчас же он чувствует себя странно — он вроде в стане врага, но ему комфортно тут. И не факт, что дело в удобном кожаном кресле, как будто созданном для него. Быть может, всё дело в неугомонном Рамосе, оказавшемся радушным, но ненавязчивым хозяином. Он тащит бокалы и бутылку красного вина, какие-то снеки и включает телевизор. Сначала они молча смотрят какую-то программу про зубастых рыб в водах Амазонки, но при этом не чувствуют какого-то напряжения. Ивана наоборот попускает, он наконец-таки вспоминает, что Рамос — такой же человек, тот же мешок крови и костей со своими слабостями. И это почему-то заставляет его провалиться в лёгкую дремоту. Ему снятся звёзды, отчаянно похожие на чьи-то шоколадные глаза-пуговицы, и пираньи, вцепляющиеся ему в голени мёртвой хваткой. Он падает и чувствует под кожей колкую траву с искусственного газона, втягивает носом тонкий раздражающий запах жжённой резины и пытается понять — это горит стёртая под быстрыми ступнями трава или его сердце. Где-то над головой раздаётся насмешливый звонкий, как стая металлических колокольчиков, смех. Ивану даже во сне хочется то ли рычать, то ли скулить. Это противоречие, висящее над ним дамокловым мечом, не даёт ему дышать спокойно — рубит с плеча и высекает всё лишнее, всё жизненно-необходимое. Иван знает, что, когда рушатся привычные устои, человек переживает моральную смерть, но Иван и не предполагал, что сам когда-нибудь падёт, потому что до конца верил, что его дело — правое, а стрелять по ублюдку-Рамосу — его призвание. Что-то идёт не так, и Иван боится, что действительно совершил ужаснейшую из всех ошибок… Он теряется в себе, в своих мыслях и не знает, что Рамос наблюдает за ним. Вылавливает что-то в умиротворённом лице. В светлых бровях и подрагивающих под веками глазных яблоках. В длинных ресницах и тонких губах, скулах. Иван какой-то не такой. И Рамосу покоя не даёт это знание. Словно Ракитич вне этого мира. А может, и впрямь это какой-нибудь восточный принц, запертый в этом теле? Вдруг это и есть этот чуждый миру странник по звёздам со своей багровой яростью? Серхио всегда думал, что это его грех. Но оказалось, что у хорватского мальчика эта ярость сильнее, опаснее, Серхио реально становится не по себе, когда тот, сверкнув глазами, хочет отомстить за Месси. После этого всё и меняется. Раньше они просто молча друг друга не любили, дрался он в основном с Пике, но не с Ракитичем, в этот же раз, безмолвная вражда прекратилась, военные действия стали актуальны. Но в Серхио звякнул стальной переключатель — он не стал отвечать (с Иваном всегда получается почему-то всё иначе), а мило, как ему казалось, улыбнулся, вроде бы простил и всё равно спровоцировал. А после всё потекло самой собой. И Серхио интересно (он любопытный от природы), к чему всё приведёт. Ракитич похож на несмышлёного зверька, забежавшего в ловушку, только Серхио ничего специально не расставлял. Пока, во всяком случае. В конце концов он всё-таки дёргает его за руку, смотрит на испуганное лицо, спокойно, не смешливо, и молча указывает на лестницу, ведущую наверх. Так же молча, словно сторож, доводит его до его комнаты, помогает расположиться и оставляет одного. Иван пишет Жерару, что его сегодня не будет. Серхио думает, что приводить в дом врага входит у него в привычку. Но Иван — особенный — у него в глазах чёрные дыры и пара гвоздей в грудной клетке. Серхио не может отказать себе в удовольствии забить ещё парочку…***
Иван высыпается как никогда. Чувствует себя бодрее некуда и с приподнятым (ого!) настроением спускается вниз. Путается в дверях, всё-таки находит ванную, умывается и идёт на запах кофе. Он зевает расслабленно и когда открывает глаза, то видит… Рамоса, который как-то странно двигается и… и поёт. Иван так и замирает в дверях, тупо таращась в его широкую, усыпанную татуировками спину. Это какой-то пиздец, но голос у него приятный, мягкий, обволакивающий. — Что будешь? — спрашивает у него спина. А Иван замирает и пытается разгадать эту тайну — у Рамоса, что ли, глаза на спине? — Только кофе, — неспешно отвечает он и следит за испанцем, который что-то там быстро нарезает и ставит турку на плиту. — Завтракать не хочешь? — Не завтракаю в принципе. — Это не слишком-то полезно, — с удивительным нравоучением в голосе тараторит Рамос и мгновенно разворачивается к нему лицом и улыбается так, что Ивану кажется, что он слепнет. Интересно, у Рамоса когда-нибудь садятся батарейки, думает Иван и решает, что спросит Луку и об этом. — Знаю, но не могу и всё тут, — спокойно откликается он, а Серхио просто кивает головой: — Ладно, приземляйся, Ракета. Кофе они пьют тоже молча, иногда перекидываясь парой слов ни о чём. Иван думает, что это не просто уже странно, а как-то неправильно, потому что… — Спасибо, Серхио. И он не может решить, за что именно благодарит его. То ли за действительно вкусный кофе, то ли за то, что пустил к себе на ночь, то ли за то, что ведёт себя не как мудак, а… как добрый приятель. Это уж точно выводит его из строя. Иван серьёзно подумывает над тем, чтобы записаться на приём к психологу, а лучше к психиатру, потому что это реально становится какой-то патологией, а Ракитич не привык болеть. И такую болезнь, как Серхио Рамос, нужно вырезать сразу же — как раковую опухоль, не иначе. — Тебя подбросить до тренировочной базы? — спрашивает Серхио, а Иван решает начать с малого: — Нет, прогуляюсь, а потом вызову такси, — в конце концов, свежий воздух, возможно, поможет ему избавиться от этого ядовитого звёздного газа, заполонившего его голову, и вернуть ясность мысли. Вот только ему правда не хочется этого — хочется остаться в лунном чёрном кратере мадридской квартиры и, возможно, сдаться в плен собственной жертве. Иван тяжело вздыхает, а Серхио понимает это по-своему: — Как знаешь, — с хорошо скрытой долей разочарования говорит он и допивает остатки своего кофе. В это утро они больше не говорят ни слова: Иван думает над тем, когда успел влететь не в тот поворот; Серхио пытается понять, почему ему действительно хочется из раза в раз чувствовать, как дуло чужого дробовика утыкается ему в затылок, потому что адреналин тут уж точно не при чём, в этом Серхио уверен абсолютно. Об этом он и жалеет.***
Иван же жалеет (почти), что всё равно падает в чёртову яму каждый божий день, потому что вот уже почти неделю он живёт у самого мерзкого человека на этой грёбаной планете. И Иван не думает уходить. Что-то его останавливает, и он не может понять, что именно. С Серхио они почти не пересекаются: у них тренировки; у «Реала» скоро матч с «Валенсией», у «Барсы» — с «Атлетико». Сливочным нужно набирать форму, а вот сине-гранатовым впору кричать «sos», потому что дела хуже некуда. Иван работает на износ, до седьмого пота, до стёртых до костей ног, выжимает из себя все соки и только потом берёт машину до дома, где, возможно, его и похоронят. Об этом никто не знает, и так лучше, безопаснее: никому из них глупые слухи не нужны, как, впрочем, и кричащие заголовки в очередной жёлтой газетёнке. Ивану так спокойнее. Он спит по ночам, дыша ровно и размеренно, и не вскакивает от безумных кошмаров, когда небо только-только начинает окрашиваться в светлые тона. Вечерами, перед тем, как пойти отдыхать в свою (уже) спальню, он тихо, на грани слышимости разговаривает с Серхио за чашкой горячего чая. Серхио смеётся очень искренне и рассказывает о своём детстве. Упоминает свои бесконечные проделки и получает в ответ «Ты такой придурок, Рамос» от утирающего слёзы смеха Ракитича. Серхио это нравится, ведь Иван в такие моменты какой-то настоящий, умиротворённый, не заглядывающий ему за спину в поисках каких бы то ни было призраков или старухи с косой. Они не говорят об этом — ни друг с другом, ни с другими. Пилар живёт в счастливом неведении, а Ракель думает, что Иван у Луки, — он её не переубеждает. Сам Лука что-то подозревает (Иван помнит, что у него всегда было это магическое природное чутьё на всякого рода подставы), но молчит. Он с готовностью подтверждает его легенду и ничего не требует взамен, а Иван просто благодарно кивает головой и обещает, что всё объяснит ему позже. Правда вот с обещаниями (даже самому себе) у него всё хуёво. Иван обещал себе, что загрызёт любого, кто встанет у него на пути, но и здесь проёбывается по всем фронтам… Сегодня они играют с «Атлетико», и без Месси у них вообще-то нет и шанса. Это понимает Иван, команда, Лука и сам Серхио. И он чувствует себя по-блядски непривычно: ему жалко и, быть может, даже немного стыдно. Он сжимает до просящего треска пластмассовый пульт и недовольно цыкает, когда Жерар опять пропускает соперника в штрафную. Серхио тщательно приглядывает за «мудазвоном-Пике», но на Ивана он смотрит совершенно иначе — глаз с него не спускает и гипнотизирует картинку, когда его берут крупным планом. На лице у него совершенно точно терракотовая маска сосредоточенности и сдержанности, но Рамос видит другое — синее жалящее пламя, которое едва-едва пойдёт через трещины в светлых острых глазах и зальёт всё поле к чертям собачим, сжигая ноги и своих, и чужих до серого праха. Но пламя не помогает ему победить. Пламя пожирает его самого, а потому, когда Иван приходит (и он опять приходит не в тот дом), Серхио даже не надо бросать на него пытливый взгляд, чтобы знать, что Ракитич разбит. Серхио просто знает — даже то, где теперь у Ракитича синяки, а где красной змеящейся линией проходит глубокая царапина от шипов блядского Косты. Именно поэтому Серхио встречает его в прихожей с чистым бинтом и антисептиком. Вытягивает руки вперёд и слегка трясёт запястьями, обращая расфокусированное внимание каталонца на то, что он принёс ему. Иван выглядит полуразрушенным призраком — скользит пустыми глазами по чужой широкой шее, оглаживает твёрдую грудь и только потом по рельсам-рукам добирается до сути. Ракитич уже даже не удивляется странностям Рамоса (хотя кого он обманывает — до сих пор не понимает, что это за головоломка такая — Серхио Рамос?) и просто устало опускается на тумбочку, стоящую у стены. Он не едет домой, к семье, а почему-то вновь оказывается тут. И это трудно объяснить, а если уж совсем честно, то это всё страшно (Господи, ну кто в здравом уме заявится в логово человека, отчасти повинного в твоей смерти? Только конченый мазохист. Ну, или Иван Ракитич…) Ивана пугает мысль, что за столь короткое время он так привязался к Рамосу, что готов прийти в его дом и принести к чаю не свежий кремовый торт, а свою клюквенную боль и горькое мучение. Поэтому он врёт себе, что делает это неосознанно (и это действительно так), неумышленно, не желая найти в этом доме и человеке что-то, что легло бы клейким пластырем ему на кровоточащее сердце. Иван напоминает сам себе неопытного наркомана, крепко и с разбега подсевшего на героин. Только, ебать, они не в этом мудацком фильме про вампира и его бабу, а в реальности, где, сука, одни только мужики, мяч, тройка судей и король мудаков собственной персоной, который… Который опускается перед ним на колени — молча, потому что эту вязкую, будто чья-то слюна, будто чья-то венозная кровь, тишину они негласно решают не нарушать, — и, откладывая в сторону ватки, бинты и антисептик, касается уверенными пальцами его левой ноги. Иван дёргается, будто его прижали лицом к горящему камину, и переводит испуганный, расколотый надвое взгляд на Серхио — тот не двоится, но всё равно кажется разрозненным — спокойным и напряжённым, смешливым и строго-серьёзным, сосредоточенным, Серхио-убийцей и Серхио-спасителем. Это абсурдно, но именно так оно и выходит, и Иван не знает, как реагировать, как действовать и что сделать в следующую секунду — выстрелить из своего дробовика, расплескав, будто бокал красного полусладкого, его мозги по стене, или позволить звёздному астероиду лететь ему в лицо на всей скорости. Иван почему-то решает, что второй вариант лучше, и тяжело вздыхает: наверное, сегодняшний разгром пробудил в нём суицидальные наклонности, но ему не страшно. Уже нет. В конце концов, он нутром чувствовал, что этот дом станет его могилой, так зачем же теперь бежать?.. Иван — не трус. Иван позволяет в этот раз чудовищу править балом. И Серхио правит: аккуратно опускает ладони на маленькую острую пятку и лёгким нажатием снимает чёрную лаковую туфлю, вытаскивает ногу, красивую, гибкую, с высоким подъёмом и слегка уловимым запахом лаванды и пота — наверное, душ принимал в спешке, потому что не хотелось находиться в спортивном комплексе дольше положенного, дольше времени, которого не хватит на традиционные обмены матами, тихими вздохами и убитыми взглядами. Серхио знает всё это не понаслышке, потому что сам проигрывал — и не единожды. Он мягким, каким-то флуоресцентно-чёрным взглядом сканирует её, задумчиво пробегается пальцами по обтянутой плотной тканью носка ступне, отчего Иван едва не подпрыгивает на месте и моментально сгибает тонкие длинные пальцы (щекотно, блять!), и проделывает то же самое с правой ногой. Носки остаются на месте, Серхио просто их игнорирует, хотя краем сознания отмечает, что они не просто классически чёрные, как показалось изначально, а с маленькой белой птичкой у основания большого пальца, и Рамос не знает, какого хуя она именно там, но это забавно. «Интересно, Ракитич, себе и носки особенные заказывает?» — смешливо думает он и оставляет заметку в голове спросить об этом чуть позже, а также подъебать на тему не-эгоистичного и не-расточительного Ивана-не-Железного-Человека-Ракитича. Сейчас же он возвращается к своим обязанностям («А кто тебя этим обязал, Рамос?» спросить у самого себя он забывает почему-то) и тянет голодные руки вверх — к тёмно-серебряной пряжке ремня. У Ивана расширяются глаза, но Серхио не смотрит на него, только медлит почему-то и с пристальным вниманием изучает кожаную полосу на узком тазе, стягивающую его в настоящий капкан. Бред какой-то. Он кивает сам себе и оттягивает язычок пряжки, потом вытаскивает ремень из петель и небрежным броском оставляет его на краю тумбочки. Пряжка, встречаясь с лакированной деревянной поверхностью, насмешливо звенит: «Ты проебался, Иван». У Ивана внутри пожарище, сжигающее к херам всё, до чего только может добраться, — селезёнку, печень, почки, ленты кишок и ебаное сердце. Иван проклинает день, когда родился Серхио Рамос, и закрывает глаза, пока этот Дьявол, этот Иуда, этот Брут вцепляется смертельной хваткой в пуговицу и расстёгивает её. Иван, блять, не может успокоиться, не может устранить этот запах гари, исходящий от него, не может остановить тайную игру своего обезумевшего воображения, которое без какой-либо жалости подкидывает ему картинки совершенно недвусмысленного содержания. (Иван — мужчина, Иван — футболист, и жить много месяцев без жены, потому что ты вечно либо на сборах, либо вызван в клуб, означает только одно — ты выбираешь между шлюхами, одноразовыми девицами (или парнями) и качественной дрочкой. Иван выбирал последнее, а потому в порнухе он знает толк. И так уж сложилось, что его многонациональное воспитание, личные предпочтения и взгляды на некоторые вещи в мире сделали так, что фигурантами этой порнухи не всегда были женщины… А потому то, что происходит сейчас, — форменный пиздец). Макушка Рамоса маячит перед его глазами, пока его руки возятся с молнией — та, зараза, заедает, и Иван молится, чтобы мадридская скотина либо закончила начатое как можно скорее, либо отступила, потому что смотреть на методичные покачивания знакомого затылка выше его сил. Иван втягивает носом воздух и пальцами сильнее впивается в края тумбочки, грозя превратить ту в труху. Рамос и сам, кажется, теряет терпение, такое ощущение, что он выдерет эту ебучую молнию с корнем, но удача улыбается им обоим, и язычок наконец свободно скользит вниз, как, впрочем, и сердце Ивана, потому что он понятия не имеет, что дальше. Серхио поднимает на него прямой взгляд и всё так же, не размыкая губ, говорит: «Приподними зад, Ракета», и Иван послушной сукой (не кобелём, нет) подчиняется — скатывается на острый край и встаёт на мыски, пока Рамос одним точным быстрым движением стягивает с него брюки — будто вечность этим занимался! Он не торопится — изучает угловатые коленки, словно видит их впервые, цепляется взглядом за светлые волоски на голенях (ведь в игре их невозможно было увидеть) и возвращается к проблеме — тёмным багровым и лиловым пятнам и алой расщелине на левой ноге, скрытой под промокшим уже слоем бинтов. Серхио хватает конец симпатичного (их врачи иногда — настоящие циничные мрази со своим неизменным чёрным юмором) бантика и тянет вниз, бинты стекают белой массой к ступне, а испанец берёт ватный диск и намазывает на него антисептик. Он счищает подсохшую кирпичную кровь, стирает лишнюю грязь, которая образовалась после выделения сукровицы, и прикладывает холодную вату к краям раны. У Серхио внимательный взгляд хирурга-самоучки и проворные пальцы, манипулирующие им, будто клавишами рояля, но этого всё равно недостаточно — Иван шипит. То ли от боли, то ли от перепутанных, словно морской узел, чувств. А Серхио… Серхио коротко улыбается и дует на рану, будто маленькому ребёнку. Иван хмурит светлые брови, но не может не признать, что это помогает. Хотя… Боль отступает, а вот пережжённые, пережёванные мясорубкой чувства — нет. Серхио — знахарь, который удаляет раковую опухоль и поит тебя праздничным вином, в котором миллилитров двадцать яда. Иван знает это, и он бросает зашуганный взгляд на свой верный дробовик, не способный дотянуться до него сейчас. Боже, спаси и сохрани его в руках этого опасного человека! Серхио опасен, потому что он на самом деле знает, кто он (в отличие от того же Ивана). Серхио знает, что он капитан, знает, что чувствует, хоть и не признаётся в этом даже себе, а потому имеет превосходство над загнанным в угол Ракитичем. Серхио не кичится этим, а просто делает то, что умеет, а умеет он ранить и раны залечивать. Сейчас он чувствует слабую, эфемерную ответственность за то, что произошло, и желание вытянуть Ракитича за шкирку из того болота, в которое он сегодня угодил, а ещё что-то тёплое и стабильное, что он не может идентифицировать прямо здесь и сейчас. Он понимает, что всё это абсурд, но ему плевать. Серхио — не любитель усложнять и так сложные вещи, а потому он здраво рассуждает, что это лучше оставить на потом, и принимается мазать каждое сине-лиловое пятно на светлой коже снимающей отёки мазью, выуженной из кармана его домашних штанов. В этот раз Иван не мешает ему, сидит смирно и по-прежнему тихо, но его дыхание оглушающе громкой лавиной затекает Серхио в уши, и тот пытается заглушить его, сосредоточившись на стуке собственного сердца, но это мало помогает. И это уже нервирует, поэтому Рамос быстро заканчивает, поднимается на ноги и, разворачиваясь на сто восемьдесят, уходит, не сказав ни слова и оставляя Ивана разбираться со всем остальным. Ракитич же туманно смотрит ему вслед и думает-думает-думает. О том, сколько в нём такта. Сколько спокойствия… Ни капли жалости или злорадства. Ивану надо бы злиться на него, потому что он — точка отсчёта трагедии, но искренность, с которой Серхио пускает его в свой дом, не даёт ему — вместо этого ему жалко, что он не знал такого Серхио раньше. Эта игра театра и теней на футбольном поле выжрала в них эту человеческую жажду к разгадке тайны, сделала их всех каменными, лишила подвижности мысли и способности видеть в сопернике не врага, но друга. Иван хочет даже попросить прощения за это, но у него нет сил. Поэтому он лишь раздевается и плетётся в ванную. Благо, его вещи тут уже как неделю лежат, свёз их от Пике, ничего почти не объяснив (ну а Пике — не дурак, в не своё дело не полез). А после он ложится на свою постель и отрубается на счёт «пятнадцать». В этот раз ему снятся миролюбивые звёзды, освещающие ему путь, а не сжигающие его дотла…***
Иван спускается на кухню, хрустя суставами и костями, — тело ломит так, что ему кажется, что его вчера гнули во все стороны все, кому только хотелось, и он предпочёл бы, чтобы это происходило не на поле, а как минимум в постели. Вот только в чьей, всё ещё остаётся вопросом… Рамоса на кухне не оказывается, и вообще в доме стоит какая-то потрясающая тишина, а Ивану дурно от осознания, что он вот так вот запросто может просыпаться после провального матча в чужом доме совершенно один (он почему-то уверен, что Серхио тут нет, вот только где он?..) Это чувство приятно знакомое, но никогда с Рамосом не ассоциировавшееся; сейчас же он растерянно стоит на чужой кухне и не знает, что делать. Ни записки (Боже, он, что, серьёзно, ждал её?..), ни намёка на то, где хозяин дома может быть. Иван запоздало копается в памяти и вспоминает, что у испанца сегодня должен был быть выходной, как и у него, впрочем. И тут в голову врывается довольно логичная, но всё равно неожиданного для беспардонного Ракитича мысль: у Серхио сегодня выходной, и наверняка у него были планы, а тут он — побитой собакой заявился на его порог и занял его постель, ничего не сказав, даже банального разрешения не спросив! Это ущемляет его, и Ивану даже немного совестно, но ещё больше — страшно: Что. Ему. Делать? Он тяжело вздыхает и роется в кармане домашних штанов в поисках телефона. Включает его и видит десять пропущенных от Ракель и ещё пятнадцать от Луки. И одно сообщение от Пике: «Не натвори глупостей». Иван усмехается: обычно это Модрич ведёт себя как заботливая мамочка, а не твердолобый Жерар, но раз даже он заметил неладное, то выглядел он вчера, вероятно, в крайней степени погано. Он мельком пролистывает ленту новостей, которая буквально пестрит заголовками о вчерашнем проигрыше «Барселоны», и тут же закрывает все вкладки. Отвечает на пару писем, пишет Луке, что с ним всё в порядке, и специально для Пике: «Глупости творишь только ты, а я — импровизирую». И легко улыбается. Жену он игнорирует. Ракель поймёт, Ракель — умница, она всё понимает и принимает. У них в отношениях не разлад, но трещина — просто со временем люди меняются, просто со временем страсть притупляется, и на её место приходит либо ненависть, либо взаимное уважение. У них с Ракель есть всеобъемлющее доверие и безграничная поддержка. Они любят друг друга, но не так, как от них ждёт общественность: они появляются на публике, улыбаются, целуются, держатся за руки и немыми взглядами обещают, что никогда не бросят другого в беде. Они воспитывают чудесных детей и учатся воспитывать в них правильные ценности — доброту, отзывчивость и жертвенность. Ракель и Иван знают, что этот мир не такой, но пока их дети могут быть счастливы, они сделают всё, что угодно, чтобы это продлилось как можно дольше. Саму Ракель Иван готов защищать до сбитых в кровь костяшек; он готов дать ей весь мир, и он говорит ей об этом каждый совместный вечер. Ракель же отдаёт взамен заботу и эту истинную женскую мудрость, которая заключается в добровольном освобождении супруга от данных ей ранее обещаний. Они живут душа в душу, делятся радостью и горем, болезнью и здравием, и, если нужно, Ракель готова отойти в сторону. А Иван благодарен ей за это и будет до крышки гроба. Иван хочет спасти её от боли, и, если когда-нибудь он станет её источником, он попросит её дать ему в морду и оставить его. Он не уверен, что она сделает это, но он приложит все усилия, чтобы она выбралась из клетки его собственного эгоизма и неумения отпускать людей, которых искренне любит. Иван поворачивается вокруг своей оси, совершенно не зная, стоит ли ему хозяйничать на чужой кухне, да так и замирает с приоткрытым от удивления ртом — напротив него стоит, прислонившись плечом к дверному косяку, ухмыляющийся Рамос. Лицо у него светлое-пресветлое, глаза жгучие и заинтересованные, руки на груди, в ногах какая-то блядская расслабленность — ипостась живодёра, наблюдающего за своей жертвой. — Проснулся наконец, Ракета? — бодро спрашивает он, продолжая усмехаться, отчего у Ивана дрожь по загривку бежит пугливой змеёй. — Я думал, ты свалил по делам, — отвечает Ракитич, игнорируя заданный вопрос. — Так оно и было: сходил на пробежку, встретился с агентом, решил пару проблем, и вот я весь твой, — разводит руки в стороны Серхио и по-мальчишечьи шкодливо улыбается, а Иван думает лишь о том, что если он встречался с агентом, то… он виделся с братом. Иван запомнил это, когда Лука, немного захмелевший, с едва скрываемым злорадством описывал, как старший брат Серхио — Рене — отчитывал того, когда ему в очередной раз влепили красную карточку. Иван тогда улыбался довольно и мрачно одновременно и сказал, что в таком случае Рамосу-старшему нужно было купить ремень и хорошенько выпороть младшего брата, потому что, Иван был уверен, слова не помогут. И был прав. — Как Рене? — спрашивает он быстро, чтобы увести разговор от себя, и с каким-то изощрённым удовольствием наблюдает, как забавно моргает Рамос и удивлённо смотрит на него. — О, да нормально он — весь в заботах. — Неудивительно. С таким-то братцем… — Эй! — возмущённо вскидывается Серхио, но в глазах у него роятся пчелиным роем смешинки. — Не знал, что ты в курсе про Рене, — добавляет он спустя минуту, внимательно заглядывая Ивану в глаза. Под его взглядом хорват чувствует себя, как под рентгеном, а потому делает шаг назад и поворачивает неловко голову в сторону: — Лука рассказывал. — Понятно, — задумчиво тянет Серхио и вдруг светло улыбается: — Завтракать будешь, или опять голодовка? — Честно говоря, я чертовски голоден, но не хочу быть неблагодарным гостем, поэтому давай я что-нибудь приготовлю? Видеть, как искренняя растерянность изукрашивает лицо Рамоса, стоит того, думает Иван. Серхио действительно выглядит удивлённым, ошарашенным даже, но быстро берёт себя в руки и молча улыбается: — Кухня в твоём распоряжении, Ракета. Надеюсь, это не твой коварный план, чтобы отравить меня и избавиться наконец от неугодного меня, — говорит он, садясь за стол и продолжая улыбаться. Иван усмехается: — Хотел бы прикончить тебя — сделал бы это по-другому. — Ну тогда в бой, Ракета, — смешливо восклицает Серхио, а Иван закатывает глаза: идиот. По итогу он готовит испанский омлет и варит свежий кофе в турке — под бесконечный трёп Рамоса, конечно же, который в стороне остаться ну никак не может — комментирует, как Иван нарезает картофель, напоминает посолить и поперчить, а ещё говорит-говорит-говорит — обо всём, кроме вчерашнего инцидента, а потому Иван не затыкает его. Уж лучше так, чем обсуждать то, что обсуждать нет вообще никакого желания. Иван даже не знает, как реагировать на это, не то что что говорить в таких ситуациях. Поэтому вместо банального спасибо он позволяет Рамосу управлять собой, как театральной куклой, и готовит довольно сносный омлет — готовить он не особо умеет, разве что с выпечкой у него всё в порядке, но печь печенюшки для несносного Рамоса он не собирается — ещё чего! После завтрака Иван блаженно потягивается, пока Серхио моет посуду — сам, вручную, потому что посудомоечную машину включать лень, да и глупо же — всего пара тарелок, вилки и чашки со сковородой. Иван краем глаза наблюдает за пританцовывающим Рамосом, который скользит по полу голыми ногами, и ёжится: — Тебе не холодно на кафеле стоять босиком? — Неа, — легкомысленно отвечает ему спина. — А ты, похоже, мерзляк, Иван, — смеясь себе под нос, замечает Серхио. — Есть такое, — неохотно признаёт Ракитич, а потом тяжело вздыхает: — Ладно, Серхио, мне, наверное, пора. Прости, что нарушил твои планы… Серхио тут же разворачивается и выглядит крайне озадаченным. За его спиной как будто укоряюще шумит вода. — Сдурел, да? — Иван смотрит непонимающе, а Серхио смеётся — устало и нервно: — Дурак ты, Иван. Ой дурак… Заканчивай ты с этим: ничего ты не нарушил, у меня сегодня выходной, и планов особых тоже не было, а если сейчас начнёшь заливать про что-то из разряда «я-виноват-я-не-должен-был-бла-бла-бла», а тебя пну. Если бы я не хотел видеть тебя в своём доме вчера, то закрыл бы дверь прямо перед твоим носом, — добавляет он, смотря прямо и твёрдо, и Иван верит ему — оставил бы. А значит, что Серхио и впрямь ждал его, и это не то что пугает, это вводит его в ступор. И пока Ракитич переваривает эту информацию, Серхио разворачивается опять к раковине и тихо шелестит: — Такое с каждым может быть, так что расслабься и не загоняйся по этому поводу, — вода перекрывает его слова, но Иван слышит их, и что-то болезненно-знакомое разливается в груди огненным шквалом — будто этот астероид «Эрос» долетел до своей цели. — Спасибо, — так же тихо отвечает он, а Серхио просто кивает головой и продолжает натирать чашку мыльной водой. Иван чувствует, что ему никуда не хочется, вот вообще — на улицу, домой, к Луке. Двигаться тело отказывается — всё ещё ломит после вчерашнего краха — и призывает Ракитича ещё раз побыть конченым эгоистом и пойти на поводу у собственных желаний: Иван его просьбу выполняет и заискивающе спрашивает у Серхио, можно ли ему остаться ещё ненадолго. Он честно ждёт, что тот даст ему в морду или поднимет на смех, но тот почему-то очень мягко улыбается и приглашающе разводит руками — мол, да пожалуйста. Так это «ненадолго» и растягивается до вечера — сначала они бродят по дому брошенными неприкаянными призраками, едва пересекаясь, будто боясь, что при их соприкосновении (словно они две атомные бомбы, два чёртовых микрокосмоса) исчезнет вся Вселенная, но потом Серхио, видимо, надоедает, что Иван вечно сбегает от него, и хватает возмущённого такой наглостью хорвата за руку, утаскивая того на диван. Иван задушено ойкает, и Серхио косит на него виноватый взгляд — видимо, силу не рассчитал и о том, что у Ракитича по всему телу едва ли наскальная живопись тёмно-лилового цвета, позабыл. Он, не совсем осознавая, что делает, быстро проходится чуткими пальцами по его руке, успокаивающе поглаживая раздражённую кожу, и нелепо улыбается — солнечно, светло, ни разу не безнадёжно-лунно, не холодно, не звёздно, отчего Иван вздрагивает всем своим существом и пытается прогнать глупые мысли о том, что всё это время гонялся за несуществующим призраком. Серхио Рамос — звёздная пыль. Серхио Рамос — режет врагов надвое. Он — не солнечный, нет; он — опасен. Иван отчаянно пытается убедить себя в этом, но неловко хлопающий длинными ресницами Серхио разбивает эту стеклянную картину вдребезги. — Хочешь чего-нибудь? — спрашивает он, блестя загадочными, таинственными глазами, и Иван едва успевает прикусить язык, чтобы не сказать бесправно-глупое, взятое из ниоткуда «тебя». Вместо этого он только коротко кивает, как будто сдаваясь: — На твой вкус. Иван честно ждёт чего-то более привычного — пива, вина, виски, коньяка, да Господи, чего угодно, но только не этого! Рамос притаскивает бутылку абсента. И коробок спичек, конечно же. На вопросительно-скептический взгляд Ракитича испанец лишь шало ведёт плечами и ослепительно улыбается: — Что? Сам сказал: на мой вкус. — И у тебя сегодня абсентовое настроение? — хмурит Иван светлые брови, буравя взглядом ликующе блестящую бутылку в чужих татуированных руках. — Можно и так сказать, — уклончиво откликается Рамос и ставит на стол пару шотов. Он молчит о том, что выбрал абсент, потому что у Ивана глаза такие же — такого же непонятно-завораживающего цвета, от которого сносит крышу похлеще, чем от «зелёной феи». Молчит и о том, что сам Иван — это блядский абсент — чёртово синее пламя — бесконтрольное, безжалостное, выедающее мозг до самых крох, вызывает привыкание и селит в голове бесконечные галлюцинации, от которых в теле бежит нервная дрожь, взрываясь сотней фейерверков где-то в продрогших ступнях. Иван не перечит — он понимает, что остановить Рамоса сейчас не представляется возможным, а в горле почему-то безбожно першит (от тёмных глаз, прибивающих его ржавыми гвоздями к полу, не иначе), и потому отказываться он не спешит. Полузащитник тяжело вздыхает, а Рамос зловеще хлопает в ладоши и тянется к коробку спичек. Огонь в его ладонях выглядит как влитой, как будто всю жизнь Рамос мог вызывать пламя из воздуха, — впрочем, это не так уж и далеко от правды, потому что никто не мог вызвать такой общественный резонанс, вызывать в нём самом такую яркую вспышку гнева, как Серхио Рамос. Пока тот разливает тягучую жидкость в стеклянные стопки, Иван думает лишь о том, что Серхио — источник адского пламени (о том, что это значит, что он и источник света, он предпочитает не думать), а это значит, что он подлежит немедленному уничтожению, вот только почему-то Иван не торопится перезаряжать оружие. Первый раз они пьют за футбол — это по-идиотски, но Рамос — не самоубийца и не готов стрелять сразу по больному, а Иван позволяет ему вести, ожидая подвоха. Кроме того, что кроется в самом Серхио Рамосе как таковом. Иван пристально наблюдает за ним: как тот изгибает плавно губы, как откидывает голову назад, пытаясь убрать непослушные немного отросшие пряди с лица, как тянется вновь ловкими пальцами к спичкам. Как зажигает лазоревое пламя и поджигает содержимое его рюмки. Иван смотрит на этот беснующийся огонь, танцующий неведомый ему танец, и пытается выискать в нём подсказку — что Серхио сделает или скажет следующим. Огонь молчаливо усмехается и посылает его нахуй. Иван молится всем богам и богиням и вспоминает, что ненавидит звёзды — такого же свободного лазоревого оттенка — за их надменность и равнодушие… И за безжалостность. Так же, как и Серхио Рамоса, когда тот предлагает выпить за «Барселону». Иван скрипит зубами, но глотает абсент, обжигающий пищевод колючей лавиной. Серхио смеётся глазами: «Не обманывайся на мой счёт, Ракета». Иван и не обманывается, он знает, что Серхио — чудовище, вот только Иван тоже не святой, и его место в глубоком болоте — там, куда забредают заблудшие души да так и остаются гнить на илистом дне. Иван не боится бить в ответ: — За Икера, — салютует он ему спустя минут пятнадцать горящим шотом и улыбается блядски лучисто, наблюдая довольными глазами, как темнеет лицо напротив, как что-то нехорошее поблёскивает вокруг зрачков-колодцев. Длится это всего мгновение, но Ивану этого вполне достаточно. Они стреляют друг в друга поочерёдно, грязно, бьют ниже пояса, но общие правила соблюдают — маски на лицах держат железобетонно, стреляются, как и принято в дуэлях, размеренно — каждый в специально отведённое для него время. И с каждым разом ставки растут. Серхио долго смотрит сквозь него, что-то определённо обдумывая, и Иван чувствует — надвигается буря. И предчувствие его не обманывает: — За Месси, — зеркалит его ушлую усмешку Рамос и тянется длинным древком горящей спички к стопке Ракитича, который разве что в голос не рычит и не порывается вперёд, чтобы выдрать чёртов мерзкий язык с корнем, завязать его бантиком и повесить испанцу на шею в качестве приза победителю. Он только тушит сильным дыханием синее пламя и вливает в себя алкоголь, даже почти не морщась, хотя внутри всё начинает крутиться весёлой каруселью, а органы как будто меняются местами — его скручивает от боли в каждой молекуле, но он не показывает виду, не перед мудаком же Рамосом в грязь лицом падать, в самом-то деле! Серхио смотрит с уважением и толикой жалости — только вот к Ракитичу или к себе за то, что всё-таки ляпнул такое, он понять не может. Конечно же, он не сожалеет о содеянном, но что-то мерзопакостно-удручающее забивает ему голову ядовитым газом, предупреждая: «Не зарывайся, Серхио, перед тобой не Жерар и даже не Лука, перед тобой — чудовище». Такие мысли и уже порядком захлемевший мозг устраивают ему подлянку: когда он подносит горящую стопку к красному рту, его рука подрагивает, и горячая жидкость капает ему на руку, обжигая чувствительную кожу безжалостным пламенем. Рамос шипит болезненно и разжимает пальцы, отчего продолжающая гореть рюмка падает на деревянный столик — бумажные салфетки, лежащие на нём, тут же вспыхивают праведной инквизицией и грозятся устроить настоящий пожар; разлитые остатки абсента тут же присоединяются к веселью — и вот у Серхио в самом центре гостиной можно проводить уроки по химии по теме «бесконтрольное горение»… — Твою мать, — первым реагирует Иван и несётся на кухню за водой. Скорость у него запредельная — на поле так бы бегал! Он приносит в обычной чашке воду и выливает её прямо на стол — та течёт тонкими ручейками на пол, размазывая угольную грязь по светлой поверхности, но ни Иван, ни Серхио на это не обращают никакого внимания. Вверх полупрозрачной струйкой ползёт лениво дымок, распространяя по помещению запах гари. Серхио апатично наблюдает за ним, растерянно поглаживая большим пальцем явно покрасневшее место на второй руке. Иван смотрит на него, понимает, что тот находится в какой-то прострации, и раздражённо цыкает, возвращаясь обратно на кухню. Через минуту он стоит подле его плеча и насильно впихивает ему в руку пакет со льдом, внимательно следит, чтобы этот олух приложил его к нужному месту, а сам начинает суетиться, ища совок и тряпки. Пока это животное лечит свою больную лапу, Иван успевает выбросить спаленные салфетки, замести пепел и вытереть чёрные разводы со стола и с пола. Он с чувством выполненного долга обсматривает вычищенное место и немного грустно обводит взглядом прожжённое пятно в самом центре наверняка очень дорогого лакированного стола из красного дерева. У Ивана недовольно грохочет где-то внутри уязвлённый перфекционист, но с этим он ничего поделать не может — ничего, Серхио купит новый. Серхио, который, вроде как, потихоньку приходит в себя и смотрит уже более осознанно — напугано почему-то и неизменно виновато: — Спасибо, — тихо хрипит он, и Иван хочет, но не может злиться — чёртов непостоянный Рамос, переливающийся всеми цветами радуги и меняющий личины со скоростью ядерного реактора. Он не отвечает, а лишь хмуро смотрит на подтаявший лёд, капающий испанцу на штаны, и спрашивает: — Где аптечка? У Серхио во взгляде читается, что он не настолько беспомощный, но вид у Ракитича беспринципный и безапелляционный, и под его тяжёлым взглядом он сдаётся — указывает пальцем на дверцу шкафчика у стены, чем Иван и пользуется — роется внутри, выуживает аптечку, а из неё — противоожоговую мазь и садится рядом с Серхио на диване, задевая его бедро острой коленкой. Молча берёт его за больную руку и мягко кладёт два пальца — указательный и средний — на запястье, успокаивающе поглаживает. Потом выдавливает немного мази рядом с местом ожога — во впадинке между большим и указательным пальцами на обратной стороне ладони — и слегка дует — на пробу — Серхио тяжело вздыхает, будто ему под рёбра пару копий воткнули. Иван старается не обращать внимания на то, как напряглось его тело, и принимается тщательно рассматривать размер увечий одного дурного испанца. Серхио же судорожно пытается придумать способ, как свалить от властного захвата на запястье и чересчур сосредоточенного диктатора-лекаря, от которого так жарко тянет приторным алкоголем и горьковатой корицей, разъедающей слизистую носа и корень языка — так, что блевать тянет. Иван непозволительно близко, и Серхио разрывает от желания сбежать куда подальше, а ещё лучше оказаться совсем уж близко — стать одним целым, если это возможно, — перемешать бешеные молекулы и вылепить из их тел новое — абсолютное — чудовище, способное уничтожить всю солнечную систему. Ему и в голову не приходит, что днём ранее такой же экзекуции он придавал самого Ракитича, вероятно, потому, что пока сам не окажешься на месте жертвы, её страданий не поймёшь. Ну вот сейчас он как раз и страдает, пока Иван мягко втирает мазь в кожу, отчего та начинает болеть ещё сильнее — будто раскалённую звезду к ожогу приложили и держат, ожидая, пока он не заорёт от невыносимой агонии. И от неожиданной нежности Ракитича легче не становится — Серхио словно камень заставили проглотить, а в голове устроили газовую камеру — всё плавится и занимается снежной канителью; по телу расползается ядовитой гадюкой ожидание опасности и сладкая адреналиновая истома, и Серхио не знает, лечится ли это. В это время Иван заканчивает втирать мазь — та потихоньку начинает действовать, уже почти всё впиталось, но рук он не убирает — чувствует их как двадцатитонные балки, не подлежащие абсолютно никакому контролю, — те действуют будто по собственному желанию, какому-то дикому наитию — мягко кружат по смуглой коже, очерчивают знакомые чернильные завитки и игриво проходятся по крепким мужским пальцам. Иван не знает, как вылечить это… В комнате отчего-то становится неимоверно жарко, а в воздухе разливается чистейшее электричество — их головы находятся в двух или трёх сантиметрах друг от друга, волосы переплетаются непослушными нитями, и дышат они не через нос, а через рот — кислорода отчаянно не хватает. Их дыхание мешается, притягательные запахи вскруживают головы, и первая звезда летит крупными осколками им под ноги: Серхио не выдерживает и порывисто подаётся вперёд, отчего руки Ивана мёртвой хваткой остаются лежать на его ладонях. Иван не оступается и не отступает, а Серхио промахивается — горячечно дышит в шею и смотрит острыми глазищами ему, кажется, в самую душу. Его грудь быстро вздымается, будто он отбегал сто двадцать минут по полю, а глаза ошалело блестят. И Иван пожалел бы горемыку, если бы сам не тонул в них, задыхаясь от морозящей жижи в горле, которую точно и без всяких оговорок можно назвать истовым желанием. Так они пялятся друг в друга добрых минут пять, пытаются выесть другого взглядом, влезть в черепную коробку и взорвать там всё к чёртовой матери, а ещё лучше вырезать свои образы из чужой головы, но ничего не получается. Они не шевелятся, не пытаются продолжить, усугубить, потому что, кажется, глубже некуда уже — по самые уши в дерьме. В смешливо-ядовитой звёздной пыли, отравляющей их сердца, их разум, их святые ориентиры. Колючие иглы впиваются им под кожу, и каждый из них орёт раненым зверем где-то на дне собственного болота. Им обоим нужно бы спасаться. Два охотника попались в собственные же сети. Но затвор верного дробовика приводит их в чувство: Иван мгновенно отстраняется, бросает тоскливо-обречённый взгляд и почти бегом отправляется к лестнице, ведущей на второй этаж. Сбегает. Сам себе говорит: тактическое отступление. Сам себе говорит: вру. Серхио же выдыхает горячий пар и болезненно оглядывается на чёрное пятно на прожжённой столешнице — ему кажется, что вот точно такое же пятно образовалось у него в груди…***
У Ивана внутренний будильник срабатывает как-то внезапно точно и громко — надрывно орёт и приказывает ему сваливать. На часах — всего 6:05, и Ракитич грешит тем, что про себя грязно ругается — чёрт бы побрал всё это. Он не знает, сова Рамос или жаворонок, но искренне надеется, что тот ещё спит. Впрочем, он оказывается прав — Рамос и правда спит — только вот сидя у его двери, прислонившись спиной к стене и уткнув вздёрнутый нос в мощные колени. Иван едва не спотыкается об него и тихо шипит. «Какого чёрта?» — думается ему, пока на глаза ему не попадается сложенный вчетверо лист бумаги, зажатый между пальцев Серхио. В конечном итоге любопытство пересиливает (а ситуация сама по себе любопытная), и он тихо, задерживая дыхание, чтобы ненароком не разбудить это ненормальное животное, опускается на корточки и мягким аккуратным движением вытягивает листок из руки Рамоса. Пока он замученно разглядывает бумажку, разрываясь между желанием развернуть её и выкинуть в ближайшую урну (нечего чужие письма читать — вдруг там признание в убийстве — с Рамоса-то станется так его подставить!), Иван краем глаза рассматривает спокойного, умиротворённого Серхио — он его таким видел крайне редко, и уж точно не на поле, и уж точно не после того, что вчера случилось. Сам-то Иван не спал почти полночи, а этот вон выглядит абсолютно мирным, чёрт возьми! И Иван плюёт на всё — с издевающимся шелестом разворачивает бумагу да так и замирает на месте, непонимающе вчитываясь в слова, аккуратно выведенные обычными синими чернилами: «Поехали ко мне на ранчо, Ракета?» — значится там, и Иван чувствует, как его челюсть отвисает сама собой. Он ни черта не понимает, его тело отказывается двигаться, а потому он так и сидит на корточках рядом со спящим Рамосом, держа в чуть подрагивающих руках странное послание. Вот только… — Ну так что — поедешь? — спящий Рамос, оказывается, совсем не спящий. Его хриплый после дрёмы голос бьёт Ивана по нервам так, что тот шарахается от внезапного вопроса в сторону. Серхио слегка посмеивается и протирает глаза руками, пока Иван проходит все стадии от отрицания до принятия того факта, что Серхио Рамос — идиот. — Что это значит?! — возмущённо почему-то шепчет он, едва сдерживая истовый гнев. Нет, он знал, что связался с умалишённым, но чтоб вот так вот?.. Господи, да он вообще чокнутый! И если сначала Иван испытывал что-то вроде неловкости и страха после всех их перипетий, то сейчас это чувство уходит на второй, а то и третий план, а главенствующую роль берёт недоумённое возмущение — как он, чёрт возьми, умудрился связаться с этим полудурком?! — А мне казалось, что это я не умею читать… — наигранно-опечаленно тянет Рамос, на что получает убийственный взгляд от Ракитича, который, впрочем, его совсем не заботит. Он смешно шевелит носом, потом чешет его кончиком пальца и только затем говорит: — Мне пришлось отпустить на сегодня двух моих коневодов — один ушёл в отпуск, а у второго проблемы в семье. Я обещал, что сам помогу своим парням, но лишние руки не помешают. Не хочешь отдохнуть на свежем воздухе? Солнце, природа, все дела… — А ещё кони, навоз и ты… — хмуро продолжает за него Иван, делая упор на последние два слова. На самом деле у него в голове творится маленький Армагеддон, потому что у него никак не укладывается в сознании то, что Рамос может самостоятельно ухаживать за своими лошадьми, а не петь им серенады направо и налево. Серхио смеётся: — Брось, Ракета, всё не так плохо, как может показаться. К тому же… — его глаза хищно сощуриваются, и Иван чувствует, что пахнет жареным. — Не хочешь отплатить мне должок? — с едкой усмешкой сюсюкает он. Иван внутренне посылает его нахуй, ведь они оба знают, что речь идёт о той ночи, когда Иван был разбит, а Серхио ползал у него в ногах. Это не даёт ему покоя, ведь Рамос теперь может пользоваться этим компроматом, когда ему заблагорассудится, вот только в лице Серхио не читается злой умысел — всего лишь поганая смешливость и мягкое снисхождение. Иван сыплет ледяными опилками: — Вчера я спас твой дом от пожара. Думаю, мы в расчёте, — резко отрезает он, но Серхио никак не реагирует на это — лишь улыбается шире и гаже: — Думаю, — пародирует он его голос, — ты сделал это не для того, чтобы спасти мой дом, а чтобы спасти свой ночлег, — метко парирует он, и Иван проклинает его за это. — Ты — мудак, — тяжело выдыхает он, а Серхио принимает это за согласие.***
— Ты уверен, что это безопасно? — по-детски боязливо, копая от нервозности носком кроссовок рассыпчатый песок, спрашивает Иван, а Серхио глотает глубоким ртом палящее солнце и хохочет в самое небо — блядская звезда — ничего не страшится и пожирает всё, что встаёт у неё на пути, без всякого труда и сожаления. — Не ссы, Ракета, — он протягивает ему руку и говорит, на сетчатке глаз отпечатывает солнечно-горячечное: — Я не уроню тебя, — и Иван теряет дыхание, его кто-то очень наглый, доверчивый, открытый ножничками чикает и ладонь свою крепкую вместо пакета с кислородом предлагает. «Я не уроню тебя», — слышится у него в голове чужой кристальный голос, и Иван дрожит: это существо наверняка уронит, в яму вонючую скинет да песочком присыплет — живьём закопает и даже памятник не поставит. Но Иван, сука, верит и вкладывает свою ладонь в чужую. Серхио подтягивает его, словно пушинку, без какого-либо вообще напряга, усаживает на спину крепкого кремового пятнистого коня и объясняет, куда девать руки, ноги, как держать корпус и что лучше не делать, если он не хочет оказаться на земле в считанные секунды, где его мгновенно затопчут насмерть. Иван слушает его внимательно, потому что умирать не хочет, но сам думает о том, что самого главного Серхио не говорит — куда девать непослушное, взбесившееся, как ретивый конь под ними, сердце… Иван чувствует живые жилы под кожей голеней, которыми он впивается в бока коня, за что тут же получает нагоняй от Серхио: «Не зажимай ты его так, Ракитич, расслабься — и он расслабится в ответ». И Иван пытается, правда: кладёт слегка дрожащую ладонь на кусок спины — между собой и спиной Серхио — и легонько гладит короткую лоснящуюся шерсть. Та колючая, но ухоженная — блестит на солнце, пахнет каким-то шампунем с нотками полевых цветов. Иван вдыхает этот запах полной грудью и поднимает уголки губ — ему становится свободнее: он уже не так судорожно цепляется за край красной — в цвет сборной Испании — футболки Серхио и гладит Юкатана (ну вот какой идиот назовёт коня в честь полуострова в Южной Америке? Только Серхио Рамос, кто ж ещё?..) уже более расслабленно, за что получает удовлетворённое фырканье в ответ. У него внутри всё дрожит, но Серхио успокаивает его — объясняет, что с лошадью нужно работать осторожно — садиться только слева, не стоять сзади, вести себя крайне уверенно — так, как ведёт себя он, — ипостась спокойствия и мудрой, тягучей уверенности — такой, какая исходит от него в каждом особенно важном матче. Иван зажмуривается, утирает выступившие от слишком яркого солнца слёзы и просит Серхио подождать ещё немного — тот понимающе кивает головой, Иван упирается взглядом в его снисходительный затылок и чувствует безграничную благодарность — за понимание, за ожидание и возможность привыкнуть к новым ощущениям. Ракитич никогда не сидел верхом на лошади и даже в такой опасной близости от них не был, а потому для него это всё в новинку — ему нужно приноровиться, довериться — уже не только Серхио, но и этому сильному важному живому существу, ведомому твёрдой рукой испанца. Юкатан, подобно его хозяину, тоже ждёт — лишь немного нетерпеливо машет пушистым хвостом и порывисто вздыхает — ему не терпится пойти вперёд, побежать, почувствовать свободу и, быть может, ухватить непокорный ветер широкой, зубастой пастью. Юкатан, как и его хозяин, — бесконтрольная стихия, вязь тренированных мышц и очаг бушующих эмоций — Иван ощущает всё это на собственной шкуре, и что-то прекрасно-волнительное расползается в его груди, топя звёздный пепел под волнами бешеной энергии, недосягаемой силы и полной мальчишечьей весёлости резвости. Серхио просит его выпрямить спину и опустить пятки перпендикулярно земле — и Иван беспрекословно подчиняется, ощущая какую-то приятную истому от приказывающих ноток в голосе сливочного капитана. Он пригибается ближе, касаясь вздыбленной грудью ровной и холодной спины Серхио, и кладёт горячие ладони тому на бока, отчего Серхио едва заметно вздрагивает всем телом (или ему это только показалось?), но тут же принимает привычный независимый и гордый вид. Он тихо командует, и конь начинает движение. У Ивана перехватывает дыхание — его как будто расстреливают у стены в сорок пятом — ветер бьёт в лицо, в глаза, в уши, в рот — горячий, красный и счастливый — и гладит по голове — лёгкой ладонью треплет их и оставляет форменный беспорядок. Сначала они идут размеренной рысью, но потом Серхио пережимает ремешки, затягивая удила, и они переходят на быстрый энергичный галоп. Иван впервые чувствует себя так, что не может контролировать собственное тело, но почему-то его это сейчас не беспокоит — ему легко и приятно, во власти случая и во власти строптивого, как и его конь, Серхио Рамоса. Серхио тонко воет от восторженного экстаза и подгоняет лошадь, чтобы та набирала скорость, Иван льнёт к нему, будто весенний плющ, и даже не пытается разглядеть смазанную реальность, потому что вся его Вселенная сейчас сужается до крошечного кусочка алой футболки сборной Испании и круглых шариков локтей Серхио, при каждом скачущем движении прикасающихся к его собственным ладоням, которые стягивают бока испанца с такой силой, что наверняка останутся синяки. Они делают пару десятков или пару сотен — Иван не считает — кругов и не очень плавно останавливаются, отчего по инерции Иван подаётся вперёд и утыкается почему-то ледяным носом Серхио между лопаток — у того тут же бежит по загривку стая мурашек, и он довольно улыбается. Иван не шевелится; Серхио — тоже; Юкатан раздражённо фыркает и возбуждённо топчет ещё не осевшую пыль. У Ивана в голове бардак, да и в сердце пора тоже снегоуборочную машину вызывать — вычищать глыбы растаявшего льда (льда, что между ними годами стекался в один океан, в одно озеро, в одну реку) и протаптывать новую, совершенно иную дорожку от каталонской Ракеты до неугомонного капитана-андалусца. — Серхио, — тихо выдыхает Иван и сам не знает, чего хочет. Но благо, Серхио не замечает этого, или делает вид, что не замечает, и громко и счастливо выдаёт: — Ты там жив, Ракета? — Жив, — хрипло шепчет он, а Серхио смеётся — клыкасто, задушено и прекрасно: — Думаю, для первого раза хватит. Давай я тебе помогу слезть. Он резво прыгает вниз и вновь протягивает ему руку, а у Ивана в голове неоновой табличкой: «Я не уроню тебя», — и он падает — падает ему прямо в руки. Иван медленно выдыхает, переводит дыхание и смотрит Серхио прямо в искрящиеся глаза — «Что дальше, капитан?» Тот в ответ молча хватает его ладонь — бережно и твёрдо — и кладёт ту на лобную часть лошади, ведёт ею, словно куклой управляет, медленно, вверх-вниз, касается кромки около глаз и возвращается к нервно дёргающимся ушам. Юкатан спокоен, с хорошо скрытым интересом наблюдает за манипуляциями необычно приветливого хозяина и ждёт, когда его гость сделает хоть что-то — сдастся и убежит или приголубит его самостоятельно. Иван сбегать никуда не хочет, уже нет, и вытягивает свою ладонь из-под крепкой ладони Серхио и мягко путается пальцами в красивой гриве, перебирает струящиеся прядки и расслабленно улыбается. — Это было круто, — говорит он между делом, а Серхио самодовольно ухмыляется и отвечает: — Показать, что на самом деле круто? И Иван понимает, что ответ ему, на самом-то деле, и не требуется. Он отходит в сторону, и Серхио с изяществом настоящего наездника забирается на коня и, не ожидая ни минуты, мчится вперёд, прикрикивая какие-то неизвестные для Ивана команды. Лошадь слушается его беспрекословно — увеличивает темп, а потом резко тормозит, а затем снова набирает скорость. Серхио меняет стили езды — от шага до рыси и до галопа. А потом Серхио пригибает корпус к шее коня, и скачка становится бешеной — такие Иван видел только по телевизору. Это завораживает. Серхио выглядит блестяще — красивый, статный, как истинный капитан, привыкший побеждать всегда и везде. Иван не замечает, как приоткрывает рот от восхищения, и нервно трёт ладони друг о друга, когда кажется, что ещё чуть-чуть, и он сорвётся вниз, где его переломают четыре сильных мускулистых ноги. А апофеозом всего этого становится момент, когда Серхио самостоятельно выполняет конкур.****** Иван думает, что умрёт на месте, — настолько это красиво и опасно. Серхио же — безумец — не профессиональный наездник всё-таки, да и обмундирования на нём по минимум, но Иван понимает: по-другому просто никак — Серхио всегда идёт ва-банк — либо всё, либо ничего — что в футболе, что в конном хобби, что в жизни — что с ним — с Иваном… Серхио тормозит и медленно подъезжает к ещё не отошедшему от увиденного Ивану, смело улыбаясь. Иван едва сдерживается, чтобы не закатить глаза: — Я должен похвалить тебя? — скептически выгибает он брови и палит безобидным ядом. — Сказать, что ты был великолепен? — А я был? — парирует безмозгло-самоуверенный испанец, и Иван не отвечает — только лишь кротко кивает и разворачивается, уходя в другую сторону. Серхио усмехается: большего ему и не нужно. Следующий час они ходят по загонам, и Серхио лично проверяет каждую лошадь, а Иван поражается: он и впрямь делает это — ухаживает за ними, разговаривает, смешно кривя брови, сюсюкает с ними, как с детьми, и ластится к ним сам, как вечный ребёнок. Это никак не укладывается в голове хорвата, и он старается запомнить каждый момент из их импровизированной прогулки. Он не уверен, что такого Серхио видели многие, а потому он стремится заполучить это сокровище и обладать им — Серхио, который гладит коней и кобылок по гриве, шлёпает их по сильным бокам и самостоятельно разглаживает волосы у них на мордах. В какой-то момент он берёт щётку и чистит белоснежную кобылку в самом дальнем загоне — он не доверяет её никому — разгоняет прилетевших тут же суетящихся работников и говорит, что справится сам. Те недоумённо глядят в его сторону и спешно ретируются, оставляя вспыльчивого хозяина заниматься своим делом. Иван наблюдает за ним и подмечает мелкие детали: как Серхио улыбается, когда лошади высовывают головы сквозь широкие решётки на знакомый голос, как они приветственно кивают ему, как он любит их и гордится ими! Серхио нежный со своими питомцами, заботливый, тактичный, аккуратный — Ивану приходит на ум, что и с ним самим Рамос вёл себя так же, и это вновь пробивает в его сознании брешь — он совершенно ничего не знает об этом человеке. Пока он обдумывает это, Серхио предлагает ему вычесать ещё одного коня, и Иван, хотя ему откровенно страшно, не отказывается: Серхио словами направляет его, а сам успокаивающе шепчет лошади на ухо что-то, вероятно, милое и приятное. У Ивана руки дрожат, но инструкции Рамоса крайне понятны и точны — не запутаешься. Один раз только Иван совершает осечку — лошадь нервно дёргается и готовится уже встать на дыбы (а Иван — писать завещание), как Серхио мгновенно оказывается перед ним, закрывая его спиной, и пронзительно-громко свистит — это срабатывает, и конь приходит в себя, успокаивается и только недовольно машет хвостом — всё-таки его хозяин нравится ему больше неизвестного чужака. Серхио заканчивает за него. Они молча покидают ранчо и отправляются из Андалусии обратно в Мадрид, и Иван ни о чём не жалеет — не жалеет о том, что потратил целый день на переезды, на возню с лошадьми и на Серхио. Ему кажется, что он дышит свободнее. Начинает смеркаться. За его спиной зажигается знакомая едко-смешливая звезда…***
В этот раз Иван не остаётся у него. Внутри что-то набатом стучит о том, что вот она — буря, примите и распишитесь. Солнечный день бьёт его по голове, а солнечный Серхио доламывает всё, что оставалось целым, и сам выглядит настолько правильно опасным, что Иван здраво размышляет, что пора бы заночевать в собственной кровати. Они прощаются скупо, потому что оба устали и потому что оба знают — это точка кипения. Внутри Ивана меняется температура и настроение, словно переливы северного сияния, — то беззаботное чувство при виде лошадей и счастливого Серхио испаряется, стоит в его поле зрения появиться терракотовым крышам мадридских домов. Он берёт первый же рейс до Барселоны и надеется, что Ракель — его милая Ракель — всё поймёт. И он не знает, что это её понимание будет стоить ему слишком много. Он возвращается в тёмный, опустелый дом, не понимая, какого чёрта, собственно, происходит. Он искренне старался не думать ни о чём, пока добирался, а теперь в его голове ни одной идеи, где вся его семья. Но, к счастью, отгадка у него всё же есть — одинокое письмо на стеклянном столике в прихожей. «Мы уехали на несколько дней с детьми. Отдыхай», — читает он знакомый до боли почерк и обречённо усмехается: Ракель всегда понимала его слишком хорошо. И всегда отпускала слишком уж просто. Скомканный лист бумаги летит ему под ноги, и Иван даже не собирается поднимать его. Он сразу идёт к бару и достаёт первую попавшуюся бутылку. Его переполняет гнев и что-то такое, что выжигает ему печень за последующие тринадцать секунд. Он делает несколько глотков прямо из горла и скидывает обувь, оставляет чемодан и сумку в прихожей и припадочно хватается за верхние пуговицы своей рубашки. Он задыхается и потому вырывает их с корнем, стараясь снять одежду с себя как можно быстрее, будто она мгновенно пропиталась кислотой. Всё тело жжёт, и он, хватая бутылку, идёт в ванну. Включает воду и встаёт под неё. Возможно, ему пора признать, что у него проблема. Проблема бежит за ним, словно свора дворовых псов, пытается ухватить его лязгающей, словно стальной капкан, челюстью за голень и всё светит этими своими блядскими тёмно-винными глазами. Иван видит проблему и протягивает к ней свою дрожащую (у охотников не должны дрожать руки) ладонь и гладит её по голове. Кладёт замёрзшие пальцы ей в пасть — прямо на шершавый мокрый ядовито-розовый язык. Иван хочет согреться, а в итоге сжигает пальцы до кости. В отместку Иван жмёт костяшкой на корень языка и блаженно закрывает глаза — ждёт. Проблема блюёт ему под ноги острыми словами и смешливыми взглядами: «Ты не поймаешь меня, Ракета». Проблема улыбается самозабвенно и верно. Иван скрипит зубами. У проблемы собачье обличье: длинные твёрдые клыки и влажный холодный нос, вызывающий дрожь, когда проблема — обманчивая сука — ластится и подставляет широкий лоб под горячую ладонь. Вода течёт по волосам и спускается лениво на лицо — скатывается по прямому носу прямо на губы — Иван захлёбывается. Вода на его коже блестит звёздной пылью, а Иван думает, что это волчья слюна так правильно ложится ему на кулак. Он улыбается. Проблема обретает лицо. И лицо до боли знакомого испанца — пухлые губы, чуть вздёрнутый нос, сияющие, как звёзды, зубы, искрящиеся грехом глаза и ухмылка: «Бери в руки дробовик, Иван». Но Иван встаёт на колени. Перед проблемой. Перед глупым испанцем, абсолютно безмозглым варваром, сорвавшим ему охоту. Иван бросает болезненный взгляд в зеркало и видит неудачника-охотника, у которого вместо глаз кровавые бездны, а в руках не оружие, а бутылка с виски. Иван хочет орать, но вместо этого получается похоронный рык — Иван хоронит самого себя. Удар больно сверлит ему висок. Где-то беснуются неприкаянные сирены, а у него трещит стекло, с мерным скрипом опадая вниз. Осколки звенят весенней трелью на морозном кафеле, и Иван думает, что не слышал звука чище. Зеркало идёт паутиной, дробя отражение его лица на несколько десятков неравных кусков, — Иван чувствует себя так же и жестоко улыбается сломленному себе белозубой улыбкой. Багровая протирка соединяет ломаную мозаику, и Иван видит — картинка наконец-то складывается: он пал. Кровь стекает с его кулака и мерными каплями отсчитывает, словно кукушка, сколько ему осталось. Иван улыбается и пытается проникнуться болью, но рука не болит, болит — где-то под рёбрами, в глотке; фантомная боль овевает выдранный язык, не способный сказать «нет». Вода журчит укоризненно: «Ты проиграл, Иван». Иван открывает рот и орёт. Но ни звука не стелется у него за спиной. Ужасную немую гримасу закрывает дверь ванны и стена из воды — Иван оказывается в клетке. Бутылка опасно накреняется на краю раковины, и он её не ловит — алкоголь ему ни к чему: виски мешается у ступней охристыми разводами с хлористой водой и отравленной кровью — цвет выходит непередаваемый. Иван думает, что художники Мадрида обзавидовались бы ему, в особенности Рамос — он бы отдал три своих зарплаты, чтобы нарисовать что-нибудь его кровью. Иван усмехается: у проблемы проблемы. Он закрывает глаза, и мир расстилается перед ним неровной зыбью, эфемерной пустыней. Его руки скользят по чужому телу, как корабли по морской глади. Он трогает рисованную кожу, проводит по складкам строгих чёрных брюк (Серхио невероятно идут костюмы), нащупывает вслепую, будто новорождённый котёнок, грудную клетку и считает рёбра. И он непременно сбивается со счёта, потому что жгущий узел в животе не позволяет ему считать правильно. Иван горячечно вздыхает и кладёт руку на член, ощущая его как что-то лишнее, нечестивое, что-то, что неисправно, что нужно ампутировать. Нервная дрожь проходится вдоль загривка и спускается электрическим импульсом вдоль позвонка. Иван делает движение на пробу, и его шарахает сразу на сто восемьдесят. Улыбка трогает обречённые губы, и весь мир тонет в огне. Иван представляет, как цепляется за чужие запястья, как за спасительный канат, и вспоминает, что именно они не дали ему упасть, когда конь вздыбился, попытавшись избавиться от чужака и показать собственную силу. Серхио схватил его за ладони и переместил их к себе на широкие бёдра. Иван же уткнулся носом ему между лопаток и отдался ощущениям — теплу, нет, настоящему жару, исходящему от Серхио, и уверенности в жестоких, коварных пальцах. Тихому, едва слышимому (но Иван услышал, потому что это предназначалось только ему) шёпоту: «Я не уроню тебя». «Ты ронял меня раз за разом, Рамос», — внутренне усмехается-скулит Иван. И его не-эфемерная проблема ухмыляется в его голове тоже. Опускается на колени (какая честь!), и пальцы Ивана снова в его рту. Он пододвигается ближе, чтобы звёздный волк языком мог коснуться его бедра и подняться выше — там, где палит адским пламенем и веет самым северным ветром. У Ивана в голове мадридское солнце и мадридский ублюдок — квинтэссенция предательства. У него Каталония уходит на дно, и Иван уже не принадлежит самому себе. Горячие губы, туманным призраком лежащие на его члене, думают так же. Его рука сжимается крепче и делает новый виток — импульс бьёт в вены, в клетки мозга и в полуразрушенную печень. Иван стонет, представляя, как этим стоном задохнётся ублюдок-Рамос и почтит его мерзкой ухмылкой на собственных похоронах. Иван чувствует революцию. Иван раздевается: снимает с себя всю кожу, все мысли, все чувства. Это всё отныне и навеки принадлежит мадридской звезде, усыпавшей его ложе пеплом. Звезда улыбается, смеётся над бедняком-Иваном глазами Серхио Рамоса. Иван гладит её по затылку, прижимая к своим ногам и соединяя её с собой в противозаконном союзе. Его пальцы по-прежнему в его рту. Иван доверяет Серхио свою смерть. И когда он закрывает глаза, рот Серхио превращается в волчью пасть. И он кусает… Ивана подбрасывает на месте, и внутри словно всё становится пустым. Напряжение сходит до нуля, а цветастые картинки в голове лопаются мыльными пузырями. Вокруг рёбер сияет шёлковый холодный шарф, и Иван наконец может вздохнуть. Он размазывает ладонью белёсо-алые разводы по плоти и чувствует, что хотел бы, чтобы под ладонью была шея Серхио. Он смывает с себя следы падения и прижимается усталым лбом к ледяной плитке: у него ничего не осталось — дробовик заржавел, а солевые заряды затопил кипяток, растворяя их в мутную жидкость, стекающую в металлический слив. Иван опускается на колени и воет. Он проиграл.***
Иван проклинает Испанию, жизнь и Луку. А ещё немного — Пике, потому что именно он ставит ему ультиматум, переданный из властных уст Месси: «Ты идёшь на благотворительный ужин, и не ебёт». И это звучит как приглашение на эшафот. В принципе так оно и есть, потому что ужин все-испанский: здесь вам и игроки «Барселоны», и «Атлетико», и даже «Атлетика», ну и, конечно же, «Реал» тут как тут — полным составом припёрлись — довольные, развязные, высокомерные ублюдки. Даже Луку отчего-то хочется сжечь на костре заживо. Но Лука, конечно же, не при чём, и даже холёный состав сливочных тоже не виноват — просто у Ивана с психикой не всё в порядке и Рамос на горизонте, кружащий около столиков с разноцветным пуншем коварным коршуном. Иван смотрит на него и громко (отчаянно, на самом-то деле) фыркает: мудила! Иван злится на него (на себя, на самом-то деле) и прячется в дымчатой темноте. Основная часть торжества подошла к концу, и теперь у них что-то вроде импровизированной вечеринки, только вот Ракитичу неизменно кажется, что ещё чуть-чуть и начнётся несертифицированный боксёрский матч: Коста мило щебечет в кругу Бэйла, Пике и Гризманна; Лука болтает с Альваресом, и где-то на периферии взгляда маячит ухмыляющаяся рожа Рамоса. Он сегодня странно тих, всё время в полутонах, полуоттенках, не в центре внимания, не привлекает свет софитов и ходит смешливой тенью где-то за спинами. Или Ивану так кажется. Ивану, который хочет свалить отсюда как можно скорее и которого бесцеремонно впечатывают лицом в стену в тёмном безлюдном коридоре: — Сбегаешь, Ракета? — хрипит блядски-смешливый голос у него над ухом, отчего дрожь скатывается ему от трахеи до печени за грёбаных четыре секунды. Рамос горячо дышит ягодным алкоголем и серным азартом, заламывает руку и пускать точно никуда не собирается. Иван же собирается с силами, с безбожными мыслями и готовится послать его и надолго: — Не твоё дело, блять. Пусти. Он пытается быть злым и мерзким, а получается быть отчаянным и просящим. Иван слышит, как звёздная пыль прорезает ему бездну в животе. — Невежливо-о-о. Я-то думал, Капитан Хорватия — правильный мальчик и своё досидит до конца, — уже спокойнее, но всё равно не отпуская его, говорит Рамос и улыбается — Иван чувствует это затылком. Провоцирует, сука. А Иван действительно хочет сбежать, только вот не от идиотской светской тусовки, а от Рамоса, от сраной кометы, грозящей вывернуть ему кишки наизнанку. — Пусти, блин, Рамос, — и в этот раз его почему-то слушаются. Ракитич медленно разворачивается, царапая острыми лопатками холодную поверхность стены и натыкаясь на леденящие душу глаза Серхио. Они смотрят друг на друга добрых пару минут, пока Иван не проигрывает в очередной раз и не вздыхает тяжко и болезненно: — Да, я хочу свалить. У меня нет настроения тут торчать, так что держи рот на замке и дай мне уйти незаметно. Испанец смотрит нечитаемым взглядом, и лучи улыбки медленно меркнут на его внезапно непроницаемом лице. Иван чувствует, как что-то морозное сковывает его желудок, но не успевает он как следует это обдумать, вспышка пламени прожигает его ладонь — Рамос вцепляется в неё мёртвой хваткой и быстро тянет за собой. Он даже не сразу осознаёт, что происходит, а когда понимает, хочет возмутиться, но Рамос (о да, как же иначе?!) прерывает его — требовательно и строго — ни грамма смеха: — Цыц, Ракета. Не поднимай шумиху. Я тоже заколебался, так что валим вместе, — это «вместе» так и заставляет Ивана встать на месте, будто вкопанный. — Ну чего ты встал? Пошли, пока нас не засекли, — нетерпеливо и недовольно бормочет Серхио и даже не замечает, как странно блестят глаза хорвата в приглушённой тени. Наверное, не замечает… — А меня ты спросить не хочешь?.. — больше растерянно, чем действительно гневно спрашивает Иван, хрипя голосом так, что кажется, уже никакое масло не спасёт. — Спросить, хочешь ли ты идти со мной? — вдруг грязно-смешливо, как тогда, на поле, улыбается Рамос, и Иван ощущает, как эта улыбка консервным ножом выгрызает ему печень — прямо на съедение чёртовым стервятникам, свившим гнездо в глазах несносного испанца. Это звучит блядской издёвкой. Это звучит ударом ниже пояса. И Ивана скручивает. Но Рамосу поебать, он хватает его и очень скоро выводит на подземную стоянку. Он подталкивает его к своей машине, а Иван… Иван, блять, садится и молчит всю дорогу, потому что знает конечный пункт. Это бездна. Серхио не включает свет, а Иван думает, что все лампочки выбиты — в них в частности. Они уже давно не блистают — лишь отсветы ловят чёрными ртами и впускают в себя тьму. Серхио двигается мягко, плавно, смертоносно элегантно, и Иван вспоминает, что самые искусные убийцы — экстравагантно прилежны и красивы. Серхио — красив. В чёрной рубашке. В чёрных брюках. В чёрной душе, раскрытой нараспашку. Ивану впору перекрещиваться и хвататься за дробовик, но он одинок — о Боже, как же он одинок! А все в этом грёбаном мире боятся одиночества. Иван боится его тоже, и пальцы на его ногах колет пронзительной болью — это акт омерзения и оцепенения. У Ивана затвор заел и сердце заржавело. Электричества нет. Проповедник в пути. Он проклинает Пилар, но больше себя и садится в кресло — то самое, которое приметил в самый первый раз. Окидывает взглядом гостиную и натыкается на столик — на столике выжженное пятно, у Ивана в мозгу — выжженная земля. Серхио сыплет на голову ему пепел и глазами хохочет: «Ты сам виноват — не надел на меня смирительную рубашку». Ивану хочется выйти. Желательно, в окно. Желательно, насмерть. Но вместо этого ему предлагают выпивку. Он макает в неё губы и смотрит выжидательно, вопрошающе, пронзительно-скверно. Но Серхио молчит. Серхио бросается каменьями и улыбается так, будто завтра не наступит никогда. Что ж, Иван не против. И отводит взгляд. Серхио легко пожимает плечами (а со стороны выглядит, будто выносит приговор) и садится напротив, отпивает из своего стакана и закрывает глаза. Иван отсчитывает секунды, минуты, века, эпохи и впитывает растерзанную ртуть духоты в себя, словно яд. «Сколько в тебе дерьма, тварь?» — шипит в нём стальнорукая мразь и тянет пальцы, замогильные путы, к пулям — вытаскивает их из горла, как плешивую желчь, и зажимает в ладони, словно мёртвую стрекозу. Иван пытается дышать через раз, но получается только через два. В голове взрывается мгла, и звёздная пыль падает к ногам. «Сколько в тебе диких морд, скалящихся наружу, любящих пить из лужи, а?» Иван пытается выгрести труху из себя, как и мысли, эти чёртовы мысли, напоминающие гнилые кости собак, но ни черта не выходит. Серхио Рамос победил — одним лёгким касаньем изгнал вечный бардак, залился в кровь бензином и засмеялся в такт: «Я не уроню тебя». Сотворил из него то, что не стал бы любить сам. Стал главной из проклятых нужд. В нём сотня ям, полных огня, и прах Иеговы, утопившегося в мазуте. Иван чувствует, что его расстреляли со всех оружий и бросили зажжённую спичку прямо в него. Волчья кровь закипела внутри; Серхио Рамос измазал его в себе, словно спаленный флаг в солёной воде. Иван ждёт секунд тридцать — это на тридцать минут больше, чем он должен был здесь быть, — и рассекает ледяной плетью микрокосмос под ними: — Чего ты хочешь, Серхио? И Серхио открывает глаза — багульник чадит в них и горят лавандовые поля. Серхио — неподвижная статуя; Серхио — памятник всем павшим зазря. Иван испытывает удушье невольника, который сам заковал себя в цепи. Потому что Серхио Рамос — из разряда людей, что похожи на верёвочное кольцо, надетое на шею. Он встаёт медленно, и в лице его встаёт целое войско. Против таких Иван не шёл ещё никогда. У Ивана война в Хорватии за плечами и человек-осиновая-трость перед грудью. Иван желает вызвать пламя, но вместо этого приходят снега. Серхио наклоняется над ним плетёной клетью и сыплет космическими искрами из глаз, будто чёрными снежинками. Ивана не трясёт, нет; у Ивана лопается лимит на доверие, когда Серхио выдыхает вересковый мёд: — Жить. Он целует его в лоб мёртво-горячими губами и целует так, будто болен и дик. Ивану стреляют в кость — делает это человек-Иуда, неверный человек-страдание. Таких выбирают от обратного, чтобы потом корить себя. Таких любят, хотя от рождения суеверны. Таких считают неизученными и направляют им дуло в лицо. — Я лучше бы пустил тебе из дробовика между глаз, чтобы прекратить всё это дерьмо, — шипит он как будто бы невпопад, а Серхио прячет пчелиный рой под языком и усмехается в чужой рот: — Это даже как-то обидно, дорогуша. А прощальный секс в гробу прилагается? Иван пьёт гниль, рычит зло и когтисто, отодвигает свой собственный испанский храм и шагами меряет собственную смерть — прямо до двери. Он бежит. Серхио стоит. Иван хочет знать, как горят облака. Серхио покажет…***
Серхио хочет сделать из него чучело, Иван уверен в этом. Серхио приручает его, как одного из своих коней, и собирается прокатиться на нём. Иван не позволит — Иван не верит звёздам — он их ненавидит и давит уверенной подошвой. Где-то уже растут деревья, из которых сколотят его собственный гроб, но это будет не сегодня. Иван обещает. Иван дрожит, у Ивана агония заливает глазницы и льётся через край — по углам и ресницам и стекает по исхудалым скулам прямиком в бездну-рот. Он глотает вечерний ветер, потому что дыхания не хватает. Не хватает жизни пережить всё это дерьмо. Он пытался (правда пытался) остаться в равновесии, но всё равно свалился в самую грязную из всех луж — в Серхио, мать его, Рамоса. Он пытался его вытравить, но ни одна из дезинфекций на него не сработала. Сучий таракан — изощрённый вид паразита. Иван поддался ему — Иван почти что сам себя сдал в плен — дурак. Иван ненавидит его, себя, сраный мир и мечтает о смирительной рубашке, но только не для Рамоса, а для себя — его по рукам и ногам нужно пеленать, чтобы его, такого гибкого, такого по-блядски податливого, перестало тянуть к этой смертоносной комете. Он пытался, да только толку-то что? Иван режет взглядом горизонты и выматывает себя на ближайшей спортивной площадке, не заботясь ни о папарацци, ни о безумных фанатах. Ни о ком. Ивану нужно выдохнуть Рамоса, эту сизую хворь из себя, и он колотит мячи в хлипкую сетку часов пять, не меньше, а потом убегает, куда глаза глядят, и бежит-бежит-бежит без продыху ещё часа два. К концу мышцы стонут, буквально умоляя его остановиться, и ему вроде как легчает, но он уверен — ненадолго. Но большего он, к сожалению, сделать не в состоянии, поэтому и плетётся к двери собственной квартиры и дрожащим в руках ключом пытается попасть в замочную скважину. Пустая тьма лижет его щёку и спускается ниже — Иван судорожно выдыхает: безлюдный дом похож на глотку чудовища, готовую проглотить его с потрохами. Тянет замогильной прохладой, и Иван чувствует, как каменеют разгорячённые мышцы, а по загривку скатывается волна мурашек. Он включает свет в прихожей, и что-то бьёт его по голове, Ракитич замирает на месте и тянет пальцы к груди — перекреститься. Он не совсем верит своим глазам, но очевидное очевидно — его посетил Дьявол. Посреди гостиной стоит гроб. Чёрный лакированный гроб. Такие крутят по ящику в эксклюзивных репортажах, в такие кладут богатых родственников. В таком он как-то представлял Рамоса, а потом просыпался весь в поту и пытался замолить грех у кого-то над своей головой, убеждая самого себя, что он безгрешен, а Рамос — это мерзкая чернь, от которой мир нужно непременно избавить. Сейчас же Иван не знает, что делать — бежать, звать на помощь или сдаваться. Он медленно подходит к инородному объекту, а сам в голове роется в поисках собственных косяков, за которые его могли наказать вот таким вот изощрённым способом. Больной фанат? Маньяк? Кто?.. Ответ в голову так и не приходит, да это не так уж и важно — Иван замечает, что крышка закрыта неплотно, и безрассудно тянет руку прямо к ней. Он зажмуривается, когда поднимает тяжёлую деревянную плиту вверх, и про себя обещает Господу больше никогда не грешить. Гнев — один из семи смертных грехов, и Ивану уготовано место где-то на дне, потому что, видит Бог, его нельзя осудить за это… На белоснежной шёлковой ткани, загадочно блестящей в полумраке, лежит… Рамос. Ивана раздирают желания — заорать, протереть глаза и сжечь всё к чёртовой матери — себя в частности. Рамос лежит неподвижно, руки скрещены на груди, лицо покойно, глаза закрыты, губы расслаблены — не ухмыляются, не улыбаются, мерзкими, правда, всё равно кажутся. Перламутрово-угольные тени рассекают спокойное лицо на острые углы. Приглушённое освещение оглаживает медово-мягкие волосы, красиво распущенные по небольшой подушечке, и у Ивана болезненно щемит под ложечкой. Ему, сука, нравится, как всё это выглядит. Рамос в идеально чёрном строгом костюме — кажется, в подобном он женился — и в прекрасной антрацитовой рубашке. Всё чёрное-чёрное-чёрное, и только подол ебаного гроба белый-белый да губы — алое безумие. У него всё сводит судорогой — до прожжённых дыр на печени, до сквозных туннелей в сосудах, до спёртого воздуха в альвеолах*******. Ивана колотит — желание и страх мешаются в ядовитом коктейле, и на выходе его заливает багровая ярость — лезет под кожу и острыми иглами впивается под ногти. Иван рычит. Даже если Рамос и правда мёртв, и кто-то, кто совсем мудак, решил принести его труп к нему в квартиру, он поднимет его, утащит с того света и набьёт ему морду. Ракитич лопнувшей стрелой склоняется над безмятежным мятежником и хватает его за грудки — пальцы так и хрустят, едва ли хлоридной крошкой не осыпаются на беспричинно умиротворённое лицо: — Ты что, блять, творишь, сука? — он выблёвывает злость, копившуюся с того злополучного дня на поле, ему прямо в губы и ждёт. Глазами северными, с горячим льдом внутри сверлит веки и мечтает выдавить чужие глазные яблоки. Он знает, что это — конечная точка. Слышит тихое мерное дыхание и считает секунды до взрыва. Комета всё-таки врезалась в него на полной скорости. Подушки безопасности оказались бесполезны… — Беру то, что моё по праву, — патока льётся из кровавых губ и топит-топит-топит. Рамос улыбается — неровно, криво, ужасно, и это святое умиротворение тут же испаряется, являя ему истовое чудовище, пришедшее по его душу. Испанец резко распахивает тёмные глазищи, и Ивана расстреливают без предупреждения: — Проблемы, Ракета? У Ивана и правда проблема — одна-единственная, замогильная, чадящая безумием и исполинскою силою. Ивану хочется её низвергнуть вниз. И он низвергает — себя. Их поцелуй глубокий — губы под кожей токсичной тёплые; слюна — как лазуритовый блик; дыхание — соли фетровые. Серхио усмехается и тянет костлявую руку-катану к чужой шее и тянет на себя — в собственное прямоугольное болото — Иван не контролирует тело и осекается — падает на колени (Господи, спаси и сохрани) и отдаётся властным губам, от которых тянет гнилью и анисом. Руки его всё ещё сжимают чёрную лаковую ткань — она одна способна остудить их, потому что их поверхность, в которой они неизбежно столкнулись, никак не застынет, хоть закидывай мокрыми тряпками — не поможет. Иван выдыхает котлован песка в прожорливый рот, а Серхио перемалывает его острыми клыками — на выходе сыплется стекло — им под ноги — Иван режет стопы и думает, что дорогу к распятью Христос тоже осквернил красным. Он закатывает глаза и заглатывает чужой кочегарный жар — язык Серхио подобен языку ящерицы — добирается до самой глотки и захватывает каждый миллиметр в стратегический плен. Иван царапает зубами его клыки и сыплет эмалевой крошкой на дёсны — втирает самого себя в чужие дёсны — умирать так с песней — никто сегодня не уйдёт живым. Серхио затягивает его на себя — Иван рычит и весом пригибает его к древу — надеется, что там есть занозы и они окажутся у мудака в сердце. Серхио мотает головой и ловит горячее дыхание полной грудью — мешает его, словно абсент с водкой, и выливает Ивану на голову. Иван кусает его нижнюю губу и сыплет кровью ему на подбородок. Серхио шипит и мажет алым по острым углам угольного воротника. Иван цепляется зубами за чёрный кругляшок пластмассы и вырывает его к чёртовой матери — пуговица жалобно скулит и отскакивает испуганно на пол — Ивану плевать, он языком чертит руны на широкой сильной шее и вспоминает все шаманские заклинания по изгнанию Дьявола. Он ловит искалеченными ошмётками губ чужой пульс, чувствует небывалую силу и власть и мечтает разодрать в клочья выступающий кадык одним быстрым хирургически точным движением. И он делает — кусает так, что Рамос задыхается — пульс тут же вскакивает с насиженного места и бьёт его жаркими искрами в голову. Тот не остаётся в долгу — прикладывает Ивана головой об острый угол крышки. Лакированное дерево бьёт терпким запахом в нос, и Ивана это только ещё больше заводит: боль ощущается как родная, как влитая, как состояние по жизни, и он лишь нажимает большим пальцем левой руки на скос шеи, где под кожей городской электросетью пульсируют жилы. Рамос открывает рот, и Иван не медлит засунуть туда пару пальцев. Откусит — и пусть. Он нащупывает шершавый язык, как и хотел, и без колебаний цапает, отчего Серхио сворачивает рвотной судорогой. Иван пьяно улыбается, будто вмазался чем-то тяжёлым, и хочет уже выдать что-то, вроде «Ты моя сученька, Рамос, любимая», но не успевает — его пинают коленом в живот — капитан умеет, на поле и не такое проворачивает. Иван выплёвывает горсть воздуха и смотрит больной гиеной: «Сожру нахуй». «Ты сам виноват, Ракета, — повторяет Серхио блядским взглядом, — не надел на меня смирительную рубашку. Теперь терпи». «К тому же: я знаю, что тебе это нравится» остаётся невысказанным — перьевым облаком летает над их головами и сбрасывает на них, как американцы на Хиросиму, атомную бомбу. Иван окончательно садится сверху и цепляет острыми коленями широкие бёдра Серхио в капкан — Серхио одобрительно сверкает кошачьими глазами и тянет пальцы к шнуркам спортивных штанов. Иван же пытается выбрать более удобную позу — носки его ног упираются в жёсткие стенки гроба, изгибаясь в неестественно ломаной линии — так, что хрустят тонкие пальцы и грозят переломаться к чертям собачим. Гроб, отмечает вдруг кристально чистый разум Ракитича, нестандартного размера, наверняка сделанный на заказ — в нём мало места для двоих, но и для одного неповоротливого мертвеца его слишком много. Видимо, изощрённый мозг Рамоса выдал гениальную идею, и Ивану не то чтобы она очень понравилась, но сейчас его вряд ли интересует моральный аспект всей этой ситуации — у них с Рамосом и так своеобразные отношения, так что не убудет от них. Серхио тянет штаны вниз, призывно дёргает футболку, но Ивану поебать — он рвёт дорогущую рубашку и заставляет Рамоса приподняться, чтобы легче было её снять, но и тут Иван не останавливается: если охотника укусила змея — это не значит, что охотник не может укусить её в ответ. Он заламывает правую руку ему до белых мушек перед глазами, до скрипа круглых суставов, до приятной истомы в напряжённых пальцах, удерживающих свою жертву в плену. Рамос тихо матерится, а Иван ухмыляется грязной чернью, метит его своей агонией и пеленает обрывками ткани на манер смирительной рубашки. Он склоняется над его ухом и жарко шепчет: — Больше я этой ошибки не совершу, Рамос, — и улыбается треснутой кометой. Тьма выплывает мёртвой пираньей на поверхность. Саморазрушение неизбежно. Он переворачивает обездвиженного тканью, клетью его тела и квадратом гроба Серхио на бок и приподнимается сам, лёгким движением скидывает свои штаны и принимается искать сбоку пряжку ремня Рамоса. Рука едва протискивается в узкую щель между его пахом и стенкой их импровизированной клетки. И Серхио видит шанс. И не упускает его — со всей силы вжимается тазом вбок, ударяя чужую ладонь так, что Иван судорожно выдыхает. Они причиняют друг другу боль, будто это единственное, что им осталось в этой жизни. Иван вымещает злобу, потому что его, блять, одурачили, одомашнили. И не кто-нибудь, а чудовище. Сука, да он же Иуда! Как Лео потом смотреть в глаза?! Иван злится, только вот на кого больше — на Рамоса или на себя — так и не решил, вот и высвобождает сфабрикованные, упакованные в полиэтилен чувства — как умеет, так и спасается. А Рамос… Рамос по-другому жить, видимо, не умеет. Он разочарован. А его разочарование — это боль. Для других. Онемевшая рука слушается Ивана с трудом, но он справляется — пряжка сдаётся быстро, ремень — ещё быстрее, и Иван чувствует прилив энтузиазма. Раздеваться в ограниченном пространстве кажется занимательным вызовом. Азарт бьёт его по загривку, отдавая сладкой болью в затылке, и заставляет руки действовать — Иван ощущает себя хирургом-ветеринаром — вот у него труп зверья на разделочной доске — бери и руби. Без сожалений. Без дрожи. С улыбкой. И он рубит — штаны вместе с трусами получается стянуть по упругой заднице ударом ребра ладони по рёбрам (какая ирония!), чтобы Рамос выгнулся дугой, а дальше ткань скользит мокрым ужом по крепким ногам к стопам, и Иван выкидывает её нахер, наблюдая, как красиво выглядит очевидный стояк в кедровом (Иван уверен, что это дерево — кедр) обрамлении гроба. Рамос тяжело дышит, но ухмыляется — храбрится, мразь. Иван ухмыляется и кладёт руку на член — Рамос дёргается и ластится потрёпанной кошкой. Иван сразу берёт высокий темп и не собирается никого щадить. Его руки пахнут миррой, сотней тысяч потерь, что он готов понести за бесценность слёз из слюды. Его голос, запертый в рёбрах глотки, где-то жилами гнёт переросший вой, шёпот или смех твари, словно ветер сухой под доскою. Ему злость ломит кость, и кажется, что он уже не живой. Хочется сорвать тёмный волос железной рукою (Рамос стонет — то ли от нетерпеливых пальцев на члене, то ли от мёртвой хватки в мягких волосах), сунуть звериную голову в стылый зеркальный стакан да утопить, заставляя блядские губы ловить воздух пузырьками, что полны от напалма, ведь между ними двоими война. Серхио пытается уйти от чужих касаний, но Иван не даёт — цепляет ещё сильнее, вливает себя в него и горло вскрывает у него над ухом: «Ты хочешь жить, Рамос, да?» Он усмешку заставляет жрать с собственных губ и слышит в спину вздох-выдох сотни чужих теней и ртов, видит в ослепших глазах, как умирает их общий бог. Серхио буквально скулит, а Ивана трясёт, как от оргазма. Система едет по наклонной. Он на самом деле ничего не знает, потому что всё это время сидел на спине у волка. Из него никудышный охотник. Он верит в небо на окраине полых рвов. Он верит в землю, в воду и в каждого, кто хоть раз видел его глаза в темноте. Он верит в Серхио Рамоса, потому что он единственный видел его. Ивану нужно знать, какова молитва из-под его руки, и потому он хватает его за подбородок и заставляет повернуть лицо к нему. Целует жарко и поверхностно, а сам глазами спрашивает: «Присягнёшь ли ты мне?» Серхио близок к концу, Серхио на краю, Серхио усмехается полуночной мглой: «Ты дурак, Ракета». Он дёргает челюстью и успевает цапнуть оторопевшего Ивана за палец — тот скрипит от боли и зажимает второй рукой поток крови, стекающей прямо на грудь довольного, не успевшего кончить, Рамоса. Тот улыбается хитро и, избавившись от сковывающей его рубашки, умудряется рывком перевернуть Ракитича и подмять под себя. Внутри него ревут пожарища и допотопное желание. Он смотрит на то, как красиво пропитывается алым белоснежная ткань в их общем — разделённым на двоих — гробу и усмехается: он опускается вниз и целомудренно целует Ивана в скулу. Настойчивыми пальцами отодвигает здоровую руку Ракитича и проводит языком по кровоточащей ране, насаживается жарким ртом, и Иван замирает. Серхио глазами шальными орёт: «Я боль эту вылижу из извилин твоих, моё создание». Соз-да-ни-е. У Ивана просто нет выбора. Кто его породил — тот его и погубит. Серхио научит его умирать. Он целует его в подбородок и зубами цепляет ворот всё ещё надетой футболки. В этот раз ему не мешают, и он раздевает Ивана полностью, губами греет каждый угол — плечо, сосок, каждый квадрат пресса. У Ивана от его действий меркнет в глазах — он вдыхает глубже и заглатывает чужой нерв — истощённый, голый, горячий. Серхио спрашивает, больно ли ему гореть; Иван посылает его в Ад. Капитан смеётся и тянет пальцы к его заднице. Он быстро избавляется от белья и смотрит хищной птицей прямо в тлеющие глаза Ракитича. Больно — не гореть, знает он. Больно — тлеть, зная, что ответ на мучающий вопрос не получить. Иван не знает, за что ему всё это. Серхио не знает, за что ему Иван. С его кожи можно слизывать туман, тонкие ивы в его кости вросли, анемоны в глазах мерно растут, пуская через кожу гнилую ковыль, — Серхио тонет. Он думает, что Ивану никто не скажет в лицо, что он — тоже лютый зверь и пасть его гнила, полная греха и чумной воды. У Серхио же просто сил на это не хватит. Он разводит ему ноги, насколько это вообще возможно в столь стеснённом положении, и давит одной рукой на поясницу, второй заставляя Ивана раскрыть рот. Рамос суёт пальцы охотнику в пасть и не боится умереть. Он знает, что Иван ненавидит звёзды — этой же пора угаснуть. Он мочит пальцы в чужой слюне и мочит губы Ивана в собственной. Он целует его так, будто это последнее, что он успеет сделать в этой чёртовой Вселенной, и вводит сразу два пальца, ловя болезненный стон прожорливым ртом. Вторая его рука красивым обручем ложится на светлую шею и сжимает — Ивана пробирает дрожью восхищения, боли, ненависти и наслаждения — от довольно ощутимой асфиксии в глазах взрываются буйные искры, от умелых пальцев в заднице в горле разъедается трупными пятнами чёрная бездна. Ивана выгибает только от этих ощущений. Иван дымные угольки опускает на кожу сожжённых древ дрожью своей руки, и пряное дерево трещит под его побелевшими пальцами утренним снегом. Кто-то задыхается в нём. Он — хрупкий мальчик с губами багульниковыми, рвущими на куски. Пальцы его оголёнными пулями вновь впиваются в рисунки на загорелой коже, порох серыми дорожками ложится на ключицы, и Серхио мягко шепчет на ухо: — Что ж, случается, — и резко входит в него. Иван не орёт, не шипит — умолкает, и море коптит на его ресницах. Серхио топится в нём с головою, ласково гладит щёки, обожжённые мадридским ветром. Он расколачивает, развинчивает свой личный Ад, что Иван строит из кубиков красно-чёрного цвета и из себя. Он смахивает с узких кошачьих зрачков остатки ржавых лат и хватается за руки, жмётся к твёрдой груди; копит свет между лопатками, где из родинок — звёзды. Их стол прогорал вместе с ними ровно тридцать минут — Серхио жёг и себя, и Ивана. Чёрный бук прогибался прямо в пламя, лак слезами стекал, заглушая стук, в котором «Я не уроню тебя» бурым знаменем зияло. Он входит до предела, а Ивану будто мало — он улыбается, поворачивает голову, и в Серхио бойней отражается его взгляд: ржавая кровь в переполненном рве. От Ивана пахнет по периферии молоком и вишней, тонкие волосы падают на лицо. Стоит вдохнуть запах возле кулона с Девой Марией и понимаешь, что так пахнет перед концом необрушенных вдохов, не свершённых шагов и деяний. Смерть так пахнет, когда мягко целует в уста. Так пахнет выстрел из дробовика между глаз. — Мы в свои капканы неслучайно попали, Серхио, — выстанывает хрупкий мальчик, избавляясь от всей этой дряни. Он улыбается. Серхио рычит в себя: «Правильно, Ракета. Избавляйся от меня». Он бы выдержал всё, что угодно, на сотнях тернистых дорог, если бы хоть кто-то, кроме него, сказал Ивану, поджигая: — Ты и вправду был хуже всех. Они кончают пронзительно больно — Серхио в него, Иван доводит до исступления себя сам. Серхио отпускает своё проклятье да на спину мокрыми розгами, туша пламя о колено, безмолвно шепчет: «Ладно. Живи. Пусть так».***
В ту ночь Иван закрывает дверь за Серхио и закрывает крышку гроба — своего. Он звонит Ракель и просит её приехать. На утро он обнимает её и целует в макушку — молча забивает последний гвоздь в свой гроб. И гвоздь этот — Серхио Рамос. Эту охоту пора заканчивать, и Иван в этот раз не колеблется. Они встречаются в следующий раз на «Эль-Классико». Месси в строю, Рамос ухмыляется и глазами жжёт чаще обычного. Иван же наконец уверенно берёт в руки свой дробовик и стреляет. И в этот раз не промахивается. Когда он отворачивается от истекающего кровью Рамоса, он уже не видит его глаз, в которых багровым маревом разливается истощённое отчаяние. Иван не знает, что у Серхио Рамоса тоже есть гроб и что там осталось лишь одно отверстие для одного-единственного гвоздя… Звёздная пыль устилает их путь.