У каждого в жизни есть кто-то, кто никогда тебя не отпустит, и кто-то, кого никогда не отпустишь ты(с)
Если бы Мирон сказал, что остановиться его вынудил альтруизм или врачебный долг (он даже не в халате был, так-то), то напиздел бы он знатно. Мирон остановился, потому что это был Слава. Слава сидел в приемнике БСМП в тоскливо-недужной очереди перед кабинетом УЗИ. В руках у Славы были направления — серым бумажным ворохом и баночка для мочи. Пустая и с ярко-красной крышкой, вообще это называлось «контейнером для биологических материалов», но кого ебет вообще, да. Занятые этим важным добром руки лежали на Славиных коленях как-то бессильно, и весь Слава был как будто в этой очереди потерянный, заебанный очень нехорошо, Слава… — Что случилось? — спросил его Мирон, потому что он тут хоть и не доктор (и слава богу, если честно), но тут был Слава. — Что тебе уже делали? Слава поднял вверх все ещё пустоватое, безразличное какое-то чересчур (для очереди в бсмпшном приемнике) ебало, и сначала он несколько раз моргнул с видимым усилием, медленно, и на ебале у него слабой судорогой круговой мышцы рта нарисовалось «а не пошёл бы ты нахуй, например» — от этого у Мирона непонятно почему на секунду зачесалось под веками, а потом Слава неудобно пожал плечом и сказал совсем другое: — Укол заебашили. Но-шпы, что ли, или типа того. В скорой ещё, и здесь сказали, что хватит. Кровь еще взяли, лей… лейкоцитоз реактивный, хрен его знает, че это. УЗИ вот, результат жду. — Сейчас уже нормально, не болит, — сказал Слава и перестал смотреть на Мирона, теперь он разглядывал бумажки у себя в руках, — а то ребята думали, что я сдохну прямо на хате, я на потолок лезть хотел. Вот, скорую вызвали, сюда выпнули… — Справа? Видит бог, Мирон не специально. Мирон не хотел. Что Мирон Янович, врач по специальности и грач по призванию, ещё и пиздабол ебаный, бог, конечно видит. Бог не Тимошка, а Мирон спросил: — Справа болело, Слав? Резко, внезапно, спазмом или… Слава кивнул своим коленям. Мирон кивнул своему клиническому мышлению, профессиональному глазу, многолетнему опыту (Но-шпа это дротаверин, а дротаверин — дешевый и эффективный спазмолитик, так что че уж выебываться: допер бы и третьекурсник). Мирон кивнул ещё раз, мысленно составляя программу действий, а потом решительно дернул Славу за плечо. — Сейчас глянем, — сказал Мирон, — на твой многострадальный пузырь, а там сориентируемся, пошли, Слав. И Слава за ним пошёл, как привязанный, хвостиком, Мирон не успел подумать, что это фигня какая-то, потому что все выходило прямо по программе. На УЗИ камешка не нашлось («Это хорошо, Слава, вряд ли он дальше по протоку ускакал»), лейкоцитоз действительно был не холециститный, не воспалительный — так, десяточка, баночку для мочи Мирон у Славы осторожно отобрал («Если тебе не принципиально, конечно») и спустя десять минут вынес заключение: — Желчная колика — не показание для госпитализации, подпишись, где покажут, и свободен, Слав. Поверь, нечего тебе здесь делать, вот где на потолок по три раза на дню забираться будешь, иди подписывай отказ… Отказ Слава подписал. Через полуоткрытую дверь кабинета Мирона обожгло взглядом «коллеги», но Мирон сделал морду кирпичом и безразлично посмотрел в ответ. Можно подумать, он тут не работал раньше и не знал, как первое хирургическое отделение любит под конец месяца в спешном порядке добивать план. Они бы и Супермена госпитализировали на плановую холецистэктомию, дай им волю и скальпель из криптонита (и запусти в приёмник Супермена). Отказ Слава подписал, и они вышли на улицу вместе. И только за облезло-зелёным больничным забором Мирона наконец накрыло. Слава. Это был Слава. Это Слава сейчас шёл на полшага впереди, Слава на ходу печатал чего-то в телефоне, Слава Карелин, который, ну… Кстати, чем больше они отдалялись от зеленого и облезлого забора, тем лучше становилось самочувствие Славы Карелина, и качество его жизни повышалось на глазах прямо, и вообще он вдруг остановился. Вокруг снова (не опять, а снова, смотри, Мирош) вовсю ебашил май. В том смысле, что у людей пробегала по лицам робкая надежда на лучшую (хотя бы — другую) жизнь, а из земли кое-где лезли одуванчики. Вокруг ничего не изменилось за год (год?), и Слава остановился резко, вдруг, и спросил очень громко и весело: — А ты че там делал, в больничке для обычных нищебродов, тебя императорства лишили, что ли, и кабинета с табличечкой золотой? — Я консультировать ходил, — Мирон ответил не сразу. Сразу Мирон чуть-чуть подвис от того, что Слава за этот год (за год?) килограммов десять-то явно скинул. А ещё Слава смотрел на него по-старому, по-знакомому, с выебистой и ленивой подначкой, а не по-недавнему-приемному тускло. А ещё это был Слава. — В гастро, бля, в гастроэнтерологию, заведующий доебал, даже Женьке названивать начал. А ещё я там после ординатуры года три… игру переворачивал. Слава стоял на майском асфальте — темном и новеньком, как будто хлоргексидинчиком на три раза отмытым, а Мирон все про год почему-то думал. Про год.***
— Я, на самом деле, уже год примерно как, — Женя педантично разглаживала брюки у себя на коленях, в обручальном кольце у Жени бликом передавала привет лампочка, — думаю. Больше трясусь, конечно. А если совсем по-честному, то ссусь, Мир, ты не представляешь — насколько, я даже Сашу не могу всем этим нагрузить, он-то… — Я как вспомню эти семестры, кафедру на четвёртом этаже, и пиздец, пиздец с первого до последнего слова, — у Жени очень менялось лицо. На занятиях, вспомнил Мирон, кстати, тоже, они всей группой уговаривали «Женька» сделать попроще физиономию и не раздражать лишний раз и так очень… душевно неустойчивый и ранимый преподавательский состав кафедры акушерства и гинекологии. У Жени получалось далеко не всегда. Вот и сейчас — они взрослые, взрослые, опытные, с дипломами и званиями, с ответственностью и знанием того, куда звонить, если дома внезапно отрубило электричество, а Женя разглаживала и без того натянутую туго-туго темно-синюю ткань и в бровях и губах у неё читалось: «Беременность — это не болезнь? Тогда почему, блядь, столько всего может пойти не так?!» — Выкидыш в ранние сроки просто потому, что природа-мать так решила. Замершая беременность — носи в себе мертвый кусочек себя и даже об этом не знай. Неукротимая рвота беременных — ты хочешь стать мамой, а твоя имунная система говорит: не в мою смену. Острый жировой гепатоз — а давай мы просто отключим тебе печень, типа, не такой уж и нужный орган… Низкая плацентация, вся ебанина с плацентой вообще: нарушения кровотока, преждевременная отслойка, предлежание, кровотечение… О, кровотечение — моё любимое, просто топ, оно буквально от любой херни, матка подустала в родах — кровотечение, скрытая фигня с факторами свертывания — кровотечение, а там и геморрагический шок такой: эй, детка, часто сюда приходишь, извини, матку придётся того, иначе ты вся через неё вытечешь. Я молчу про все гнойно-септическое, и про аномалии родовой деятельности, и… Женя выдохнула сердито, пальцами вперёд-назад, кольцо — блеском, а знания — сила. — И мне всё это — забыть, Мир, понимаешь. И какое это «всё», мы с тобой не акушеры, всего не помним, но мне того, что помню — с головой. Забыть, подальше отложить, лейтмотивом: «Беременность — не болезнь, не болезнь, не-болезнь, неболезнь». Самовнушением. Помнишь, заведующая в конце лекции всегда — как час сорок про какой-нибудь пиздец отчитает, говорила: «Но большинство родов заканчиваются благополучно, бла-бла-бла…» А у меня перед глазами женщина с запущенным поперечным положением плода, разрывом матки и этим восхитительным: «части плода свободно определяются в брюшной полости через переднюю брюшную стенку». Забудешь тут… Мирон, по большому счету, был с Женей согласен. И тогда — на пятом-шестом курсе, и сейчас, и как ему только сказать… Про то, чего с тобой никогда не случится, легко ли огород городить? — Ну, — а промолчать — как, это же друг, это Женёк, — я тоже не акушер, но про угнетение мозговой коры при беременности чего-то смутно… А ещё про «витье гнезда» — помнишь, и про родовую доминанту, Жень, может… Хуйню какую-то сказал. Но Женя все равно улыбнулась, вдох-выдох, Женёк — тот ещё оловянный солдатик, у оловянного солдатика и дети должны быть — из олова, а должны — быть? Женя сказала, что будут. Даже если придётся ещё — на «забыть» себе выделить год, Женя приходила вечером, когда клиника закрывалась, а Мирону не то чтобы не хотелось идти домой, а просто — чего-то и как-то, а ещё Женя рассказывала о своей хуйне и не требовала откровенности взамен, а ещё Мирон очень надеялся, что после того, как она приходила, легче становилось не ему одному…***
— И чего это тогда была за демонстрация силы? — спросил его вдруг Слава и будто бы отказался идти дальше — он на майском асфальте стоял, широко расставив ноги в явно широких для них вытертых джинсах, а руки Слава держал в карманах ярко-красной олимпийки, причём олимпийка судя по всему была с чужого плеча (уж больно непривычно-невсратая она была, тоже «ребята» постарались, интересно), а волосы на голове у него очень сильно напоминали одуванчик — страшненький, городской, припорошенный дорожной пылью, но вот все же, и поэтому Мирон сказал правду. — Я не хотел, чтобы тебя ещё минут сорок в очереди продержали, а потом оставили бы без анатомически и физиологически незаменимого органа по очень притянутой причине, — сказал Мирон, и Слава нахмурился. Слава потемнел похудевшим за год (за год, признай-смирись, заебал уже) лицом. — А в финале нашей диснеевской истории любви одного Мирошку-картошку это совсем не тревожило, — сказал он с театральной выразительностью и, высунув из кармана правую руку, постучал себя по левой ключице. — Ниже, — Мирон не хотел улыбаться. Видит бог, Мирон не хотел, пусть он и врач, и грач, и пиздабол — Мирон не хотел улыбаться, но это было выше всех человеческих сил. На озадаченно приподнятые Славины брови Мирон повторил: — Сердце расположено ниже, сантиметра на два, и даже у тебя, Слав… Слава открыл и закрыл рот. Помолчал, помотал одуванчиковой башкой и внезапно засмеялся. Невесело, как будто закаркал, но он смеялся, а Мирон не понимал — как, вообще, почему, и почему — год?.. — Я хотел сказать: «Иди нахуй, уродливая лысая ведьма!», — отсмеявшись пояснил Слава. А потом он посмотрел на Мирона удивительно-серьезно и сказал: — Понял, что не могу… А Мирон понял, что не он один, видит бог, не хотел, но, кажется, вляпался. Ввязался. Потому что Слава громко хмыкнул и сделал по майскому асфальту шаг и ещё шаг в сторону от грязновато-зеленого забора, а потом он обернулся и спросил: — И почему ты застыл, уродливая лысая феечка Винкс, пошли — я же должен как-то отблагодарить твоё врачебное высочество за спасение хотя бы моего пузыря. — Пошли, — сказал Слава, — за мной и только за мной, и я покажу тебе лучшее место на Земле — после мавзолея Ленина и Хабаровска, разумеется — свою работу. — А ещё, — сказал Слава, — хочешь, я расскажу тебе продолжение истории про беременного тебя, мне эта хуйня заебала сниться, уже год как, когда ты уже разродишься, восьмое чудо света? Видит бог, у Мирона не было выбора. Действительно — когда уже?..