Der Schleier faellt

Эсме Платт-Эвенсон — двадцать шесть на всю оставшуюся вечность, которая для неё пока исчисляется двумя годами. Она уже вполне освоилась с новым устройством себя, но некоторые вещи для неё пока ещё внове: так, сегодня её первый выход в свет после обращения, и Эсме, конечно, нервничает, но держится молодцом — спокойно шагает рядом с Карлайлом и не забывает моргать и делать вид, что дышит. На них никто не обращает внимания: театральный холл полон народу, затеряться здесь легче лёгкого. Сверкают украшения, шелестят наряды, гомонят голоса, спешат куда-то опаздывающие… — Ох, — Эсме всё-таки шарахается от очередной проплывшей мимо расфуфыренной дамы, сжимает пальцы на локте Карлайла. — Нет-нет, я в порядке, — торопливо оправдывается она в ответ на его обеспокоенный взгляд, — просто эта особа, кажется, вылила на себя полный флакон духов. Вампиры точно боятся чеснока, а не жасмина? Карлайл тихо смеётся. — Чего угодно с резким запахом, на самом деле. Выдохни, сделай неглубокий вдох и выдохни опять, так сильно, как только сможешь. Вот так. Легче? Эсме кивает, не рискуя пока снова задействовать дыхание. — Хорошо, — Карлайл берёт её под руку. — Тогда идём, пора занимать места. У них отдельная ложа — Карлайл усиленно гонит прочь воспоминания, но те и не думают слушаться. Но так лучше для Эсме: не каждый неофит высидит три часа посреди людного зала, и проблема уже даже не в охотничьих инстинктах, а в обострённом слухе — соблюдать тишину во время представления умеют единицы, а от постоянных шёпотков и шорохов над ухом звереют даже люди. Так что — подальше и повыше, тет-а-тет с искусством. — Чувствую себя… даже не знаю, кем, — сознаётся Эсме, устраиваясь в обитом бархатом кресле и неловко расправляет складки платья. Дочь и супруга военного — конечно, она не привыкла к такой роскоши. — Чувствуй себя леди, — улыбается Карлайл, располагаясь рядом. Их ладони оказываются рядом, и воспоминания накатывают с новой силой. Удивительная, всё же, вещь — память. Не сохранила даже название оперы, на которую тогда вытащил его Аро, но с тщанием художника или скульптора запечатлела каждый перелив цвета и света в рубиновых глазах владыки Вольтерры, каждый оттенок эмоций на его подвижном лице, и — особенно чётко — то, как прохладные лёгкие пальцы танцевали по запястью Карлайла. …Гаснет свет, вырывая его в реальность. Эсме — милая, тактичная Эсме — всё это время не тревожила его, даже не спросила, о чём он думал, только улыбнулась, когда он наконец очнулся и посмотрел на неё. Благодарность смешивается с раскаянием. Карлайл переводит взгляд на сцену и сосредотачивается на сюжете. Недолгий пролог — и вот уже из портрета своей взрослой ипостаси выбегает ещё ничего не знающая о своём будущем девочка с длинными каштановыми волосами. Ей скучно учить французский и запоминать манеры, она хочет сбежать из дома с бродячим цирком и колесить по всем странам, она жаждет быть признанной и любимой, но, кроме отца, никому не может доверить свои мечты — а отец, увы, во всём соглашается со своей слишком строгой супругой. Девочка сбегает от гувернантки и взбирается на качели. Выше, выше, выше!.. Вспышка света выхватывает плеснувшие по воздуху кружева. Становится тихо. И в этой тишине, под осторожный запев скрипки, девочку на руках выносит из темноты высокий белокурый мужчина с вечно молодым и ангельски прекрасным лицом. Он спас её и теперь намерен вернуть домой. …Эсме осторожно накрывает ладонь Карлайла своей. Он оборачивается и встречает её улыбку. — Ничего не напоминает? — шепчет Эсме. Карлайл улыбается в ответ. — Это были не качели. — Это был забор. — И ты так и не созналась, что ты на нём делала. — Потом расскажу, — обещает она. На сцене девочка просит таинственного спасителя остаться, но тот исчезает в тенях, безмолвно говоря ей — «не сегодня». Рассказчик воодушевлённо переходит к следующей части повествования. Эсме так и не убирает руки. …Три часа спустя они выходят на свежий воздух, переполненные впечатлениями. Эсме промокает глаза одолженным у Карлайла платком — макияжу конец, но оно того стоило. — Как думаешь, — спрашивает она, — там, куда он её увел, они будут счастливы? — Я не знаю, — честно отвечает Карлайл, придерживая её за талию. — Для этого им обоим придётся научиться уступать и слышать друг друга, а это порой не под силу даже обычным людям. Тем более после всей боли, что они причинили друг другу. — Любовь всепрощает… — Эсме осторожно прижимается к нему. — Я буду верить в хороший конец. Плохих и в жизни хватает. — Конечно, — Карлайл крепче обнимает её, касается щекой пушистых локонов. И с шутливой церемонностью добавляет: — Как вам будет угодно, миледи. — Ну какая я тебе «-леди»… — Мэм? — «исправляется» он ужасно серьёзным тоном. — Мадам? — Карлайл!.. — она, смеясь и смущаясь, прячет лицо у него на плече. — Просто «Эсме», не то буду звать «ваше высокопреподобие»! — Без «высоко-», — педантично уточняет Карлайл. — Я никогда не был настоятелем. — Святой отец, вы невозможны. — То есть невозможно зануден? Я знаю. Она смеётся опять, уже не прячась, и глаза её сияют, точно пронизанные светом серые агаты. Вопреки легендам эпохи романтизма, бессмертие к лицу не всем — но к Эсме это точно не относится. Она вся будто светится изнутри, и Карлайл искренне любуется ею, сейчас наконец-то не думая о призраках прошлого. Хотя они всё равно стоят за левым его плечом. И — он знает это — никогда не исчезнут.