У моей мечты выцвели глаза

Тихие шаги Акутагавы эхом отдавались в пространном коридоре университета. Здесь внутри всегда было холодно, несмотря на удушающую жару за окном. Арочные проемы светлых тонов и высокие потолки создавали акустику, словно это был храм, и Акутагаве нравилось слушать, как разносятся эхом и исчезают звуки под потолком. Особенно же ему нравились окна, на которых был наложен отпечаток готического стиля, — выполненные в фиолетовых и синих цветах стекла, через них всегда таинственно преломлялись лучи солнца, падая на стены вокруг загадочными оттенками. Длительная и утомляющая болезнь, не отпускающая который месяц преследовала Рюноске мрачной и холодной тенью. Пребывая же в этом здании, Акутагаве казалось, что ему становится лучше. Он уединялся среди высоких колонн, теряясь в их очертаниях, доставал свой блокнот и писал, писал ту поэзию, которую когда-то его преподаватель назвал «мрачным отражением его души». Тьма, которая жила в душе Акутагавы, она будто бы сжирала его бесконечными и бессонными ночами, после которых он поднимался с воспаленными глазами и ухудшающимся кашлем, она не оставляла Рюноске со дня его появления на свет. Он будто находился в плену своих стихотворений, которые заставляли его страдать, сжимая до боли руки и чувствуя неизменный привкус крови во рту, и Акутагава вымученно хрипел, разрывая на мелкие куски написанное. Показать кому-либо, позволить заглянуть глубоко внутрь себя и пропасть среди этой черноты, в которой задыхался сам Рюноске, — он не мог допустить этого, скрываясь в страхе от своего окружения и от таких чужих для него людей. Глухой звук открывшейся двери прокатился по полупустому лекторному залу. Рюноске глубоко вздохнул полной грудью, чувствуя, что здесь не пахнет тем затхлым запахом древесины, как в остальных залах, в которых проветривали крайне редко. Сегодня группу Акутагавы созвали на слушание лекции известного поэта Тюи Накахары, но из тридцати человек пришли лишь несколько, среди которых был и Рюноске. Он чувствовал небольшое волнение, — увидеть того, чьи тома поэзии стояли у него долгое время на полках, с которым он иногда даже мысленно спорил или же просто восхищался написанным, — это было необычным событием в жизни Рюноске, жизни, которая ничем не выделялась. Все, чем он обладал — был лишь блокнот с исписанными длинными листами, которые он так оберегал в страхе, что хоть кто-то залезет ему в душу. Каково же это быть известным и читать свои стихи перед большими аудиториями, печататься и быть узнаваемым из толпы тысячью людей? Незаметной тенью Акутагава прошел на последние ряды, в ожидании увидеть поэта. Рюноскэ всегда было интересно, где та грань, перешагнув которую человек может зваться поэтом, что определяет ее и кого же можно им считать, и откуда она берется, эта поэзия в его душе? Что заставляет его видеть жизнь именно так, в таких красках, что рождает зов творить? И можно ли это назвать истинным и живым, если ни один человек не читал его строк? Рюноске тяжело было признаться себе, что этот интерес и влечение к известному поэту так тяготят его от того, что, возможно, он хотел бы быть на его месте. Так же спокойно смотреть в глаза людям, так же уверенно читать написанное им и легкой рукой отдавать подписанные им книги… Под шум негромких аплодисментов, Тюя Накахара вошел в зал, кивком головы приветствуя студентов. — Творчество всегда было тем, что отражало человека. Искусство — путеводитель по истории человечества, поскольку именно оно обнажает потаенные уголки души каждого из нас… В искусстве мы открываемся, показывая то, кто мы поистине… Подобное Акутагава слышал не раз, но лишь именно сейчас где-то внутри сердце забилось чаще. Он как будто впервые слышал столь отчетливо и ясно каждый удар сердца, отдающийся в груди с каждым словом поэта. — Испачканный печалью Не ждёт тепла, не верьте. Испачканный печалью Думает о смерти. Испачканный печалью. Снег падает чуть слышно. Испачканный печалью, Гуляет ветер лишним. Пронзительные строки стихотворения, казалось, резали душу каждым словом. «Как можно быть испачканным печалью? Печаль — это то, что живет со мной с моего рождения, почему же он говорит о печали так, как будто бы это грязь?» В этот момент Тюя поднял взгляд и встретился с глазами Акутагавы. В этих многие годы тусклых глазах загорелось что-то живое, он вопросительно смотрел на Накахару, но, поняв, что тот смотрит на него, опустил взгляд. Когда лекция окончилась, за окнами пошел дождь. Облака спрятали в своих бледных объятиях острые капли, которые, казалось, разрезали пространство своей стремительностью. Проходя к выходу из зала мимо Тюи, который собирал со стола свои книги и тетради, Акутагава не стал оборачиваться или задерживаться, но Накахара негромко проговорил: — Ты хотел что-то спросить у меня? Рюноске обернулся, удивленным взглядом серых глаз смотря на поэта. Он застыл на месте, в поисках мыслей, судорожно ища, что ответить на заданный вопрос. Тюя обращался к нему так, будто бы он знал его уже давно, и сейчас лишь просто мимолетно спросил своего давнего друга о своем произведении. Акутагава внезапно осознал, что он волнуется. Но это волнение лишь переживалось им внутри, внешне Рюноске казался спокойным и равнодушным, как и всегда. Лишь грустные глаза, с запрятанной в глубине их тоской, пронзали любого, кто смотрел на этого одинокого, упрятанного в черный плащ, парня. — Я хотел спросить, почему вы употребили словосочетание «испачканный тоской»… — тихо ответил Рюноске, слыша, как его слова эхом отдаются в уголках зала. Они остались вдвоем посреди него, и ветер, влетая в раскрытые Тюей окна, заносил запах дождя. — Вы как будто сравнили печаль с грязью. Тюя усмехнулся, снимая с себя очки, которые только сейчас заметил на нем Акутагава. — Потому что герой этого стихотворения хотел бы отчиститься от печали и узнать, что же такое свет. И противоположность ли свет смерти? Или жизни, а если жизни, то почему ее обрывает смерть… — Накахара повернулся в сторону окон, ветер порывами врывался в зал, играя с волосами поэта. Акутагава ощутил, что по его коже пробежали мурашки. Он едва слышно, но четко и глядя прямо на Тюю, проговорил: — В синем небе ничего нет, Места нет ни птицам, ни мыслям, Даже смоляных капелек свет В этот полдень становится чистым. Накахара отрешенно улыбался, слушая строчки своего стихотворения, которое публиковалось им много лет назад. — Здесь чистоту вы почти что назвали пустотой, — произнес Акутагава. — Для вас это похожие слова? — А как ты думаешь… — медленно проговорил Тюя, поворачиваясь к Рюноске. Их взгляды снова скрестились, но Акутагава, как зачарованный, не сводил взгляд. — Кто автор этих стихотворений? Сердце внутри забилось, забилось все чаще и чаще, отбивая свой собственный, неровный ритм, как будто бы отдельно от Рюноске. Отдельно от его холодного лица, не выражающего эмоций, отдельно от его неподвижно стоящего тела, отдельно от его глаз. — Вы, — выдохнул он, кашляя. У него перехватило дыхание. — Неверный ответ, — довольно резко отозвался Тюя. — Неверный ответ, Акутагава Рюноске… Он собрал свои книги и направился к выходу. За дверями толпились студенты с другого факультета, недовольно возмущаясь, что перерыв давно кончился, и пара уже началась. Никто из них не догадывался, что за эти десять минут внутри Акутагавы перевернулся весь мир. Его собственный, темный и теперь, на его взгляд, бессмысленный мир… Ему хотелось крикнуть «постойте», ему хотелось сказать столько слов и озвучить столько вопросов, но он лишь стоял как вкопанный, будучи не в силах пошевелить ногой или рукой… В эту ночь он снова не мог уснуть. Усталые и покрасневшие глаза просили покоя, но Акутагава не мог лечь и успокоиться, — на щеках горел румянец, а сам он метался туда-сюда, выглядывая то и дело в окно в мучительных поисках прохлады среди духоты, которая окутала город после дождя. В голове роем проносились мысли, а ощущения просились наружу, просились наружу в виде строк, но, принимаясь за карандаш, Акутагава понимал, что он не в силах написать ни слова. Кашель становился все сильнее, он заставлял себя прикладываться губами к приторному сиропу от кашля, который просился обратно, только он делал глоток. Внутри он больше не чувствовал печали. Она словно покинула его, вырвавшись черной птицей наружу. Он больше не мог отобразить ее на белых листах бумаги. С первыми лучами солнца, Акутагава поспешил в университет. Ему было необходимо найти этого поэта, найти и узнать, отчего он вызвал в нем столько странных мыслей и чувств, которые прежде не обуревали эту беспросветную тьму печали внутри Рюноске. Сегодня Накахара не стал читать стихотворений студентам, он лишь прочел небольшую лекцию, но Акутагава несколько раз ловил себя на том, что он смотрел на Рюноске во время этих необычайно долгих полутора часов. Когда пара окончилась, и студенты, спеша стали покидать зал, Рюноске кинулся через весь зал к преподавательскому столу Тюи. — Ты можешь дать ответ на мой вопрос? — поинтересовался Накахара, глядя на подбежавшего к нему Акутагаву. — Я не могу, — отрицательно помотал головой Рюноске. — Я не могу. Но, прошу вас, скажите мне ответ. Этот ад поиска не дает мне больше спокойно дышать. Тюя посмотрел на Рюноске, заглядывая в его блестящие от утомления глаза. — Только дышать ли ты не можешь, Акутагава? — Что гораздо важнее, — я не могу писать, — под упорным и не терпящим молчания взглядом, отозвался Акутагава. Тюя вынудил его признаться. Он как будто бы видел его насквозь. Тюя тихо рассмеялся. — Что ты пишешь, Рюноске? — Я писал стихи, но теперь я не могу писать больше. Я чувствую страшную пустоту внутри себя, она не светлая и не темная, она прозрачная и такая тонкая. Я как будто больше не ощущаю ничего, я слышу только то, как быстро бьется мое сердце. Но эта пустота, я не могу назвать ее чистой. Как пустота может выражать хоть какой-то признак? Накахара молча улыбался, слушая задаваемые Акутагавой вопросы. Он взял из рук Рюноске его блокнот, и тот не смог воспротивиться. Он стоял, не шевелясь, и смотрел, как глаза поэта изучают его горькие строки, перечеркнутые и написанные вновь на белых и тонких листах блокнота. — Ты хочешь, чтобы эти стихи увидел мир? Я могу помочь тебе с этим, — произнес Тюя, откладывая блокнот. — Или же ты боишься, что тогда все узнают тебя, узнают, что ты живой человек и что ты существуешь? Ведь легче прятаться, прятаться от своих чувств и скрывать от других людей свою боль. Так ведь, Рюноске? Акутагава вновь услышал, как часто и громко бьется сердце. Его влекло, влекло к этому поэту, но вместе с этим он ощущал раздирающую внутри пустоту. — Почему вы говорите так, как будто бы знаете, — едва слышно отозвался Рюноске. — И почему вы говорите это мне? — На второй вопрос я дам тебе ответ, — Тюя спокойно посмотрел на Акутагаву. — Потому что ты был единственным из тех, что читает и слушает меня, который смотрел на меня осознанным взглядом. Который спросил, что же происходит в моей душе, почему я пишу именно так, а не по-другому. … Переменившийся циклон снова принес дождевые тучи, которые заслонили бескрайнее и ясное небо. Эту дождливую и темную ночь Акутагава провел в доме Накахары. Они сидели возле не горящего камина, в сумерках, среди которых слабо пробивался свет одной свечи, стоящей на подоконнике. Тюя смотрел неотрывно на притихшего Акутагаву. — Ты не станешь больше писать, Рюноске? — прорезал голос Накахары тишину. Он наклонился ближе к вздрогнувшему парню и коснулся его холодной щеки своими пальцами. — Нет, — тихо ответил тот, чувствуя, как его бросает в дрожь от прикосновения поэта. — Ты не хочешь, чтобы я показал твои стихотворения миру? — Это была моя мечта, но теперь… — Рюноске взглянул в пустую и беззвездную ночь. — У этой мечты выцвели глаза. Все это время Акутагава жил только мраком печали внутри себя, но Накахара, вызвав в нем сильные и горячие чувства, как будто очистил его от того, что помогало ему дышать. Рюноскэ никогда не пытался бороться с собой, принимая все так, как оно было. И сейчас, тот самый автор его стихотворений, — смутная печаль растворилась, превратившись в пустоту. У мечты Акутагавы выцвели глаза. И теперь он мог жить лишь тем, кто заставил его умереть — тем, чьи стихи писались его чувствами. Чувствами, которые помогали ему дышать и любить. Небо в коммелинах Мне молча шлёт ответ. Городок старинный мой, Тебя больше нет… Солнце на рассвете — это Небо, но не ты. Вдоль насыпи роса… У моей мечты выцвели глаза.