Когда дверь — не дверь

Питер стрёмный. Стрёмный от кончиков отполированных ногтей и до пижонски взъерошенных уложенных волос. От солнечных очков, что он порой носит, не обращая внимание на время суток, до тембра голоса. От всех «от» и до всех «до». И ладно бы дело было во внешности — о нет, тут у всех Хейлов, будь они трижды облаяны, всё в порядке. У всех Хейлов, которых довелось увидеть Стайлзу вообще. Даже располовиненная Лора была очень ого-го, что уж говорить о Коре и Дереке. Но если младшая из всей этой мохнатой стайки скорее немного заносчива и воротит нос от слабаков типа Стилински, а Дерек — это просто, мать его, Дерек, у которого щетина проклюнулась раньше молочных зубов, то Питер… Питер просто стрёмный. Стайлз понятия не имеет, как объяснить это ощущение. Объяснить желание держаться подальше, не поворачиваться спиной и, упаси боже, видеть чаще, чем требуется, но в то же время хочется порой шагнуть ближе и ЗАГЛЯНУТЬ. Не в глаза, о нет. Что, Стайлз мало видел брутальных голубоглазых маньяков с явными чертами расстройства личности? Да сколько угодно, загляни только в участок — и вот они, как на подбор все. Кто живьём, закованный в наручники и в чёрной, трещащей на плечах кожанке, а кто холодно глядит с фотографий, что порой удаётся выудить из страшно секретных папок. О нет… Стайлз хочет заглянуть куда глубже. Стайлз порой хочет подойти близко-близко и, схватившись за широкий подбородок, чтобы Питер не дёргался, — почему-то в такие моменты Стилински уверен, что сможет его удержать, — просто нырнуть внутрь. Не в глотку, а в черноту, что роится внутри безумного волка. В черноту, что кажется Стайлзу, измученному кошмарами, чем-то притягательным и страшным одновременно. Словно его личность неспешно дробится, раскалывается на куски и не спешит собираться обратно. Словно его личность и не его больше. Словно он — вот то крошево, что остаётся после неудачно разбитого стекла, а торчащие острыми зазубринами стеклины — кто-то новый. Кто-то не Стилински и вряд ли человек. Кто-то, кому безразличны переживания вчерашнего подростка, тест по экономике, лакросс и даже Лидия. Кто-то, кому бы только побольше безумия и черноты. Кто-то, кому бы во всё это нырнуть и вымазаться по макушку. Стать ещё опаснее и острее. Стайлз порой не узнаёт себя. Стайлз сомневается, своё лицо ли видит в зеркале, и пару раз решает, что было бы неплохо спросить у Скотта. Решает, но только про себя, продолжая упрямо молчать. Молчать и считать пальцы. Считать и считать. По кругу. На одной — пять, на второй тоже. На одной — пять, на второй… в порядке всё же. Пока. Стайлз сомневается, что этого «пока» хватит надолго. Стайлз не знает, к кому пойти с этим и как сказать отцу о том, что, возможно, сходит с ума. Тоже сходит. Стайлз сомневается, что его поймёт Скотт, который сам сейчас круто не в себе и всё время торчит с Дереком или Корой, пытаясь обрести над собой контроль снова. Стайлз сомневается, что Лидия, которая по уши в видящей везде и всюду свою бешеную тётку Эллисон, сможет помочь хоть чем-то. Стайлз сомневается во всех. Стайлз опасается, что никто не сможет его понять. И привет тогда, дом на холме. Привет, гуляющее меж высоких стен эхо и тихие, и не очень, психи. У Стайлза есть телефон Мелиссы Маккол, которая может привести его на приём к грамотному специалисту и назначить МРТ, есть номер Дитона, что без всяких сомнений будет до усрачки любезен и, может, даже отсыплет чего успокаивающего в пакетик. Чего-то в гранулах или, может, так, крупнолистовым. Чего-то, что лучше внутрь во время еды, которую Стайлз не может в себя запихать. И с недавнего времени в его телефонном справочнике появился ещё один номер. Номер, который в списке сразу под Дереком. Номер, который он ещё ни разу не набирал. И Стайлз выбирает самый трешовый вариант из всех. Решается, закинувшись колёсами и прикупив по дороге к стильной новостройке в центре Бейкон огроменный стакан кофе, отправляется навстречу этой самой помощи. Отправляется, прихватив с собой шокер, рябиновый пепел и настойку из аконита. Так, совершенно на всякий случай, если дружелюбности не хватит. Ещё у него мелькает мысль скинуть эсэмэс Дереку, что-то вроде: «Если что, я в морозилке у дядюшки Крипоты», но передумывает в последний момент. Потому что никто не должен знать. «Никто не должен знать раньше времени», — тут же, покачав головой, мысленно поправляется Стайлз и, чем чёрт не шутит, решает поехать на автобусе. Не хватало ему ещё схватить сотрясение или задавить пару старушек. Тогда-то уж его точно потащат на томографию. Обязательно потащат перед освидетельствованием и дознанием. Ну уж нет, сначала вся сверхъестественная муть, которая только может с ним быть, и только потом ТО САМОЕ. Любые, самые безумные варианты, кроме того, что может оказаться самым простым. Рюкзак на плече болтается так, будто лямка съехала, в мешках под глазами можно хранить носки, если вдруг в комоде полок не хватит, а пальцы, сжимающие стакан чёрной-чёрной, убийственно сладкой мерзости, такие костлявые, будто бы и не его. Будто бы неуловимо меняется. Будто бы его клетка за клеткой выселяют из собственного тела. Украдкой, неторопливо, по капле. Стайлз старается не думать. Ни об этом, ни о чём-либо другом вообще. Стайлз только капюшон толстовки накидывает на голову, потому что дождь безумно мерзкий и будто бы липкий идёт, и, поразмыслив, решает не соваться за спутанными наушниками в карман. Помогут они ему сейчас, как же. Старательно избегает любых средств ухода от реальности и за свою держится, пожалуй, слишком тщательно. Пожалуй, настолько, что уже одно только это множит чёртову прорву проклятых «кажется» в голове. Кажется, будто узоры на платье женщины со слишком раскосыми глазами, чтобы называться коренной американкой, и не узоры вовсе, а подтёки крови. Кажется, будто тени, скопившиеся за ящиками в переулке, шевелятся и даже что-то шипят. Кажется, будто консьерж в доме Питера, что пристально оглядел Стайлза и даже поморщился, носит не форменный жилет и дрянные широкие брюки, а мотоциклистскую кожанку с заклёпками. Всего на миг. Сморгнул, и всё — снова полоски на коричневой ткани в фокусе, а не стальной блеск. Сморгнул и, свернув к лифту, едва заставил себя зайти в него. Зеркала кругом. От пола и до потолка. Даже панель с кнопками и надраенный хромированный поручень. Пижоны вроде Хейлов наверняка в восторге. Питер поправляет ворот пальто, а Дерек, когда бывает здесь, задумчиво трёт щетину, поглядывая искоса на отражение: не слишком отросла? Пижоны вроде Хейлов наверняка не выглядят внутри умирающими от истощения и недосыпа. Волки по сути своей никогда не выглядят плохо, если не отравлены. Если живы. Стайлз вот что-то среднее между первым и вторым. Стайлз всё ещё Стайлз с большим трудом, и кажется, что не больше чем на четверть. Стайлз, что предпочитает разглядывать носки своих кед и переводит взгляд на пол. Ему чудится, что по имитирующему мрамор покрытию лениво ползёт муха. Смаргивает — и вот её уже нет. Смыкает веки снова — сидит на месте, едва различимо подёргивая крыльями. Стайлзу чудится, что он натурально проваливается куда-то. Куда-то, где сотни, если не тысячи, таких вот деловито потирающих лапки тварей. Стайлза спасает негромкий звонок, извещающий, что вот он, нужный ему седьмой. Стайлза спасает приятная глазу полутьма просторного коридора и мнимое одиночество. Стайлзу нужна дверь с номером сто сорок два. Стайлз находит её совершенно без труда и думает постучать вначале, но замечает, что та приоткрыта. Стайлз находит её совершенно без труда, делает глоток своего ставшего мерзко тёплым кофе и понимает, что стоит у пустой монолитной стены рядом со створкой. «Когда дверь — не дверь», — быстро и будто бы удаляющимся шёпотом проносится в его голове. Быстро и будто бы знакомым голосом. Охрипшим, жестковатым и словно простуженным. Его, Стайлза, голосом. — Да у тебя явные проблемы, Стилински. Разве папа не рассказывал тебе о вреде наркотиков? Поворачивает голову на голос и понимает, что дверь действительно незаперта. Дверь распахнута, и в проёме, сложив руки на груди, стоит Питер. Чёртов насмешливый Питер, от которого так и тянет не то сырыми досками, не то комьями схватившейся окаменелой земли. Чёртов насмешливый Питер, который Стайлзу кажется ожившим, но не вернувшимся полностью мертвецом. И хоть ты напополам развались и склейся по новой — то, что осталось там, за чертой, уже не вернётся. Не прирастёт назад. Стайлз глядит на него долго, не замечая, что стакан всё ещё достаточно горячий, чтобы некомфортно было сжавшимся на его боках пальцам. Стайлз глядит на него долго, взвешивая и решая в последний раз. Стоит ли обращаться? Стоит ли просить помощи у того, по кому плачет «Дом Эха»? Стайлз тискает второй рукой телефон внутри кармана. Сжимает так, что пластиковый корпус поскрипывает. У Скотта проблемы с контролем. Лидия нянчится с Эллисон. Дереку он на хер не упёрся, а у отца… У отца и без Стайлза теперь дочерта проблем со всякой сверхъестественной чепухой. У отца уже есть одна потеря в анамнезе. Есть чертовски долгий срок ожидания и в итоге неотвратимый, не подлежащий обжалованию приговор. Стайлз не вынесет ему ещё одного. Стайлз разберётся во всём сам, прежде чем раскроет блядский рот, чтобы сказать: «Хей, кажется, я схожу с ума, пап». Стайлз шагает навстречу Питеру и, ни слова не говоря, протискивается мимо него внутрь, умудряясь не прикоснуться. Признаться, любопытство всё ещё при нём, и ожидает увидеть как минимум мрачную готику в интерьере, пару сгоревших вещей из дома в лесу и, может быть, труп какого-нибудь несчастного оленя или собаки на худой конец, но никак не скучный бежевый диван и светлые, песочного цвета стены. Не паркетную доску, на которой не то что расчленить кого-то — молоком капнуть страшно, и не плазму в половину стены. Новенький «мак», стоящий на низком столике, удивляет в этом плане меньше. И всё настолько цивильно и по-человечески, что становится не по себе. И всё настолько по-человечески, что напоминает интерьер из фильма ужасов, где сначала показывают газончики и фартук главной героини, а заканчивается всё кровавым месивом и вызовом какого-нибудь замшелого демона. И ладно бы только это. Только плазма, диван и стены. Ладно бы только это тревожило и скребло внутри. Если бы. Стайлз, как животное с развитым обонянием, чует рыхлую тьму вокруг. Не ту, которая завесой и плотная настолько, что не видно собственной протянутой руки, а ту, которая украдкой облюбовывает потаённые углы и лезет из глубины шкафчиков. Ту, которую поймать можно только боковым зрением. Ту, которая показывается, если сама захочет. Стайлз чует её, чувствует её сладковатый душок и привкус гари на языке. Стайлз готов крутиться на месте, чтобы вычислить, откуда это идёт, но стоит только промедлившему Питеру замкнуть дверь и сделать шаг вперёд, как искать больше не требуется. Вот оно. Вот оно, нечто смахивающее на безнадёжность, отстранённую злость и ещё что-то. Что-то столь путаное и разрозненное, непонятное и запутанное, что назвать выходит лишь одним словом. Стайлз сглатывает и ставит погнутый стакан с кофе на полочку для ключей. Стайлз сглатывает и вместо приветствия не поворачиваясь негромко спрашивает: — Когда ты понял, что обезумел? — Ну… — Голос приятный, бархатный и низкий сейчас. Голос, хозяин которого запросто свернёт тонкую шею Стайлза, если захочет. Или перегрызёт её на раз, даже не обратившись полностью. — Наверное, в тот самый момент, когда увидел, как горят мои дети, если ты не вуалируешь, конечно. Голос приятный и бархатный, голос вкрадчиво произносит столь страшные вещи так легко, что Стайлз не может разобраться, отболело у самого страшного из всех Хейлов или же контролирует себя столь блистательно, что не выдаёт. Стайлз не может разобраться и, чтобы не путаться ещё больше, мотает головой. — Нет… Это не было пониманием. Это было точкой отсчёта. — Стайлзу тяжело противоречить, ощущая, как дрожат коленки, потому что Питер, возможно, вот-вот ему шею свернёт, а Стилински попросту пропустит момент, когда дёрнется его рука. — Когда ты осознал? Когда догадки перестали быть догадками? — А почему тебя это так интересует? Или это входит в домашнее задание по волковедению? — Это входит в моё домашнее задание. По… — Тут Стайлз запинается, берёт паузу, кусает себя за губы и, резко кивнув, решается всё-таки. Произнести вслух. — Это входит в моё домашнее задание по… мне. — Вот как… — Питер тянет это немного скучающе даже и, наконец, обходит Стилински по большой, насколько позволяет коридор, дуге. Становится напротив и складывает руки на груди. — Занимательно. И почему же ты пришёл именно ко мне? Стайлз пожимает плечами и впивается пальцами в лямку рюкзака, что болтается на плече. — У меня больше знакомых психопатов нет. — Хотел, чтобы звучало уверенно и саркастично, но выходит скорее жалобно. Выходит как у того, кто понял, с кем остался наедине. Остался с тем, кого явно, даже не скрываясь, ненавидит Скотт и к кому не поворачивается спиной Дерек. Остался с тем, кто сейчас насмешливо приподнимает бровь, тонко ухмыляется и кивает в сторону хорошо просматриваемой гостиной: — Может, чай? Стайлза охватывает злобой. Стайлзу хочется накричать на него, подскочить ближе, вцепиться в футболку и орать прямо в лицо, что он, вообще-то, пришёл сюда потому, что в полном отчаянии и ему нужна помощь. Что ему нужны советы, методички, да хоть вакцина от мистического менингита, господи-боже! Ему нужно волшебное средство, которое спасёт его голову и не позволит ей опустеть. Ему нужно волшебное средство, которое закроет эту чёртову дверь внутри, пока всё содержимое сквозь щель не утечёт, а Питер, ёбаный саркастичный Питер, предлагает ему чай! — Что с твоим лицом, Стайлз? Имеешь что-то против «Эрл Грей»? «Что с твоим лицом, Стайлз?» Что с ним? Что? Что? Что?! Неужто ты только понял, что пришёл сюда зря? Неужто ты понял, что искать помощи у того, кто с удовольствием сожрал бы и тебя, и половину старшей школы Бейкон Хиллс, довольно посредственная идея? Неужто ты понял, что дверь заперта и то, что пригнало тебя сюда, взяло и скрылось, оставив тет-а-тет с человеком, которому из человеческого одни лишь пороки не чужды? Стайлз сглатывает, сглатывает все свои мысли подобно обжигающему кипятку, насилу пропихивает их в глотку и медленно пятится. Пятится под внимательным взглядом Хейла и уже нащупывает дверную ручку пальцами, когда давший ему отступить Питер оживает и оказывается рядом. Оказывается рядом в один-единственный бросок и, глядя внимательнее, чем мог бы рентген, заводит руку за выгнувшуюся поясницу Стайлза. Заводит руку, нащупывает рукав толстовки и, сжав его поверх запястья, медленно отводит от замка. И смотрит своими глазами-лазерами, смотрит, чуть склонившись и даже не потрудившись сказать хоть что-то. Смотрит, а Стайлзу кажется, что ему остатки души выжигают. Холодным голубым лазером, считывающим информацию, и ни слова сказать не может. Даже когда руку сковывает болью, и он понимает, что в кожу только что вонзились пять крепких ногтей. Даже когда Питер с интересом хмурится и, чуть склонив голову набок, касается второй рукой усеянной родинками щеки Стайлза, а после тут же хватает за шею, опасно постукивая кромками когтей по беззащитным позвонкам. — Так-так, и что у нас тут? — Эмоций на лице ни на грамм. Эмоций, что помещаются в совсем тонких, расползшихся вокруг глаз морщинках. Стайлз так близко к нему сейчас, что может разглядеть их все. Стайлз так близко, что становится жарко, и двигаться ему некуда. — Расскажешь, в чём дело, или… Опускает ресницы, и Стайлз поневоле повторяет его движение, и, ничего не в силах с собой поделать, испуганно дёргается, когда неестественно яркие голубые глаза впиваются в него по новой. — Или я могу посмотреть сам? Стайлз испуганно мотает головой, понимая, что меньше всего хочет, чтобы его ментально выпотрошили, да только для Питера всё это не имеет никакого смысла. Для Питера всё это сплошь и рядом одна патетика, которую можно было бы и опустить. Питер, как и Стайлз, чует что-то. Чует что-то, копошащееся совсем рядом, под бледной кожей. Питер примеривается, давит подушечками пальцев на позвонки и спустя секунду оказывается в чужом сознании. Оказывается в пустой комнате без окон и, кажется, потолка. Питер видит перед собой только дверь. Дверь, которая распахнута, а не приоткрыта.