Не выключайте свет

Нервничает. Кусает губы, что и без того обычно шершавые и изодранные, косится на поднятые на полную жалюзи и утыкается в свой планшет. Наблюдаю за ним, замерев с чашкой в руке. В левой — что-то вроде быстрорастворимого супа, в правой — мобильник, заряду которого осталось жить не больше часа. Отвечаю на пришедшее сообщение, снова гляжу перед собой, приподняв брови, и, покачав головой, заталкиваю смарт в карман, а чашку пихаю в тощие, местами даже покрытые веснушками руки. Не то потому, что заботливый, не то потому, что так проще отобрать его драгоценный планшет и обратить на себя внимание. С последним всё непросто, но я вроде как привык уже. Мы оба привыкли. В универе, на улице и даже с родителями кажется непривычно шумно. Кажется, будто голосов много — и все они по ушам бьют. Кажется, будто примерно девяносто процентов их — лишние. Убрать — и ничего не изменится вокруг. Убрать — и станет только лучше. Понятнее, спокойнее и… тише. Лесли, что всё-таки вцепился в керамический бок снова, поглядывает на окно, морщит нос и, покачав головой, делает осторожный глоток. Присаживаюсь рядом и, привычным жестом разблокировав его любимую игрушку, быстро набираю в текстовом редакторе, что скоро просто треснет от наших ничего не значащих переписок. «Что ты дёргаешься?» Поворачиваю планшет экраном к нему и, когда глядит, приподнимаю брови. Кривится, глотает ещё, наклоняется и, сложившись почти напополам, отставляет чашку на пол. Буквально выдирает планшет из моих рук и, похлопав по дивану рядом с собой, торопливо набирает: «Света второй час нет». Поглядывает на меня и, заметив явное непонимание на лице, закатывает глаза и быстро дописывает: «На сколько заряжена твоя батарея?» Молча тянусь за телефоном, включаю и показываю ему довольно жалкие двенадцать процентов. Мрачнеет и снова утыкается в девятидюймовый экран. «Вот и у меня тоже примерно столько же. Максимум через час сядет». Набранное за пару секунд «Ну и что?» показываю на своём телефоне. Набранное в ответ «А как, ты думаешь, мне будет, если электричество не дадут до самой ночи?». О господи. Ты же не хочешь сказать, что… «…боишься темноты?» Морщит нос и, резковато дёрнувшись, вцепляется в свои волосы, которые за последние полгода довольно сильно отросли и не закрученные у корней сваливаются прядками. Но такой, растрёпанный, нравится мне ещё больше. Мягче выглядит, что ли. Даже когда волком смотрит, вот как сейчас, но, поняв, что не издеваюсь, выдыхает и набирает следующее послание, уже не пытаясь кончиками пальцев проткнуть экран: «Вакуума». «Я ничего не слышу». «Стрёмно, когда в довесок ещё и не вижу». — Да, стрёмно, — соглашаюсь вслух, немного призадумавшись, а когда пихает в бок, вывернув запястье, пишу: «Но я же буду с тобой». «Никакие подкроватные монстры не схватят тебя, персик». «Только не ешь меня, пожалуйста». Шутливо клацаю зубами и, поднявшись на ноги, лезу проверить, чего там осталось в холодильнике, краем глаза наблюдая за тем, как Лесли тянется к безнадёжно севшему «пауэрбанку», который если и заряжал кто, то точно не мы и не в этой жизни. Телефон, вновь засунутый в карман, вибрирует, и я, глянув на экран, с сожалением вижу не новое сообщение, а то, что заряда почти не осталось. Распахнув дверцу холодильника и убедившись, что хотя бы сок ещё есть, щёлкаю кнопкой обесточенного вместе со всей остальной техникой чайника. Светодиод предсказуемо не загорается, и я, пожав плечами, решаю, что, пока ещё что-то видно, неплохо бы нарезать хотя бы бутеров. Лесли же, на которого я мельком поглядываю через плечо, обложился тетрадками и спешно чёркает там что-то своё, придерживая на коленях раскрытую методичку. Заглядывает то в неё, то в новые, ещё хрустящие переплетами книженции, и знай себе пишет-пишет-пишет. Ручка мелькает так быстро, что и не уследишь. Я же, смирившийся с явным завтрашним провалом на утреннем семинаре, спокойно стругаю овощи тяжёлым керамическим ножом. Овощи, кусок буженины, сыр… Шарить по шкафам принимаюсь в последний момент и только догадавшись, что ни хлеба, ни багета, ни даже просто хлебцев, которые кое-кто любит грызть, согнувшись в три погибели в компьютерном кресле, нет, страдальчески вздыхаю и тащу тарелку на диван. Ставлю по его правую руку, касаюсь плеча, предупреждая касанием о своём появлении, и, когда расслабленно кивает, заваливаюсь позади, лбом уткнувшись в тощий бок. Хочет учиться — пусть. Мне же в тишине, что разрушает только скребущая по бумаге ручка, скучно и неизбежно клонит в сон. Мне же скучно, и время к вечеру, а учитывая ранний подъём… С чувством зеваю и, закрыв глаза, просто прислушиваюсь к раздающимся шорохам. Просто прислушиваюсь и вырубаюсь, на удивление, быстро, ощущая, как по торчащей коленке почти невесомо проходятся тонкие пальцы. Вырубаюсь, проваливаюсь, кажется, всего на минуту, а когда просыпаюсь, то только и остаётся, что непонимающе моргать в темноту. Постепенно включаясь. Раз… второй… Почему ни один светодиод не горит? Ощущаю тяжесть на плече и что нос щекочет. Тянусь почесать его, натыкаюсь на беспорядочно рассыпавшиеся, скрученные в жгуты, запутанные волосы и тут же понимаю. Осторожно сажусь, чтобы не дёрнуть Лесли, и оглядываюсь. Нашариваю свой мобильник в кармане, что теперь можно использовать в драке как утончённый кирпич. Тянусь через свернувшегося неудобным клубком своего рыжего и пробую включить его планшет: результат оказывается тем же. Ну… не смертельно, по крайней мере. К утру починят. Хватаю с полупустой, оставленной на краю стола тарелки кусок сыра, который Лесли по каким-то одному ему известным причинам не ест ни в каком виде, и, затолкав его в рот, направляюсь к холодильнику, в котором ожидаемо ничего не изменилось. Постукиваю пальцами по дверце и решаю спуститься вниз, в ближайший супермаркет, в котором уж наверняка должны быть какие-нибудь свечи и сносная газировка. Решаю спуститься вниз, пока Лесли, откатившийся ближе к середине дивана и цепко схвативший подушку, спит. Может, так до утра и не пошевелится? Натягиваю первые нашаренные впотьмах джинсы и даже не меняю футболку. Волосы тоже просто ерошу пальцами и, похлопав по карману куртки, убедившись, что карты и ключи на месте, выскальзываю за звучно захлопнувшуюся дверь. Шарюсь совсем недолго и, разжившись и колой, и яблочным соком, уже на кассе вспоминаю про свечи и брожу между полками в их поисках. Нахожу какую-то розовую хрень с ароматизаторами. Ну да и хрен с ним. Пойдёт. Расплачиваюсь, перебегаю через абсолютно пустую дорогу, поднимаюсь на свой этаж и, прижав к себе обе бутылки и упаковку почему-то пованивающей дешёвыми презервативами парафиновой гадости, выискиваю ключи и отпираю дверь. И, дёрнув её на себя, едва не оказываюсь сбитым с ног. Налетает как ураган, хватает за занятые руки и, паникуя, пытается воспользоваться своими голосовыми связками. И то, что выходит, заставляет кожу стать колючей и холодной. Покрыться мурашками просто нечеловеческих размеров, выронить всё на хрен и, наплевав на то, что бутылку с колой теперь хрен откроешь без риска принудительной помывки потолка, перехватываю узкие запястья, сжимаю их, добираюсь пальцами до выступающих локтей, а после и плеч. Стискиваю, пытаюсь заглянуть в глаза впотьмах, но бросаю эту затею сразу же, стоит ему только издать ещё один звук. Не то мычание, не то плач. Стискиваю, как могу, пальцы укладываю на затылок, до которого сразу и не доберёшься, и прижимаюсь губами к взмокшему, ставшему солёным лбу. — Ну прости меня, — шепчу вполголоса и, даже зная наверняка, что не услышит, всё равно оправдываюсь. Чувство вины едва уловимое и вовсе не поедом жрёт, но всё-таки мелькает где-то рядом. Чувство вины — налётом на досаду скорее, а не полноценной эмоцией. — Я же ненадолго. Легонько раскачиваюсь на месте, кошусь боковым зрением в сторону входной, так и не закрывшейся двери и шагаю назад. Пытаюсь отнять одну руку, чтобы дотянуться пальцами до ручки, но он протестует, перехватывает её и сжимает. — Эй, — зову, потому что совсем молчать в темноте довольно жутко, и ладонью провожу по его щеке, заставляя поднять голову, — нам нужно запереть дверь. Кивком головы указываю назад, после показываю за своё плечо большим пальцем. Хмурится и, помедлив, кивает. Тогда наконец, разбираясь с замком, старательно не замечая, что теребит край моей футболки, а левую руку так и не отпустил вовсе, с трудом стряхиваю с ног кроссовки с запиханными за язычок шнурками. Кое-как поднимаю принесённые бутылки, сначала одну в его руки пихаю, после — вторую, и нашариваю плоскую упаковку из десяти маленьких свечек. Нашариваю, выпрямляюсь, показываю Лесли и… зависаю. — Твою мать. Скажи, что у тебя есть?.. Кривится, отворачивается, и я вспоминаю, что терпеть не может, когда к нему обращаются вот так, напрямую. Особенно те, кто знает, что он не слышит. Особенно когда это, всё ещё забываясь, делаю я. Выдыхаю через ноздри, касаюсь кончика его носа и, когда всё-таки поворачивается, пытаюсь изобразить зажигалку. Темнота, к которой глаза привыкли, не скрывает его недоумения. Понимает только спустя секунд двадцать и отрицательно мотает головой. Отлично. Пять баллов, Юджин. Вот так и не кури. Может быть, Кай где-то оставил, но попробуй тут поищи. Пятимся в центр комнаты, буквально доталкиваю его спиной вперёд до разделочных столешниц, на одну из которых и ставлю всё купленное. Кое-как выворачиваюсь из цепких тонких рук и, потянувшись за стаканом, ощущаю, как обнимает со спины, носом пройдясь между лопатками. Обхватывает крепко, сжимает на уровне рёбер, и я, отвинчивая крышку, думаю о том, что порой он совсем ребёнок. Маленький нескладный ребёнок, которого наверняка ещё и дразнят. За то, что не такой, как все. За то, что не слышит. Но если не слышит, то как же тогда… Как же тогда дразнить? И тут же сам вспоминаю о том, насколько богата человеческая мимика, и кривлюсь. Нахожу одну из его ладоней своей и сжимаю. Непривычно вот так. В полной тишине. Непривычно без мерного рокота холодильника и без десятка горящих светодиодов. Слышу лишь, как дышит, прижавшись ртом к ткани футболки, что становится влажной быстрее, чем я разберусь с не желающей сдаваться без боя бутылкой. Газировка шипит, пенится и ожидаемо заливает к чертям половину столешницы. А я, зависнув, даже не замечаю этого. Я вдруг думаю, каково это — оказаться в полном вакууме. Каково не видеть и не слышать. Каково очнуться в темноте и понять, что никак не спастись от привычной уже, но отнимающей все сторонние звуки ваты. Каково это — никогда не слышать. Выдыхает особенно громко, и меня коротит словно. Не жалостью, не состраданием, а… Не знаю. Оборачиваюсь и, больно саданувшись о край стола и едва ли заметив это, обнимаю его снова. Обнимаю, на этот раз сам цепляясь, как в последний раз. Вокруг поясницы, ухватившись пальцами за свои же локти. Вокруг поясницы, заставив приподняться на носки и стиснув. Задушенно пищит, и я улыбаюсь против воли. Чуть ослабив хватку, целую в нос и, забив на бесполезные, так и не распакованные свечи, за руку тащу в ванную. Тащу в ванную, думаю, что стоило бы придумать что-нибудь на случай вот таких вот отключений, и, оставив дверь открытой, киваю в сторону душевой кабины. Отвечает на негласное «Хочешь?» кивком, и я, всё так же, не отпуская его пальцев, перегибаюсь через бортик и дотягиваюсь до кранов. Льющаяся вода его успокаивает. Льющаяся вода и тактильная близость. Когда можно гладить и трогать везде, где захочется. Когда можно ощущать спокойствие и безопасность кончиками пальцев. Вылезти из куртки оказывается проще, чем избавиться от футболки. Помогает мне с ней, отпустив руку всё-таки. Дёргает вверх и, раньше чем я выпутаюсь, принимается за мои джинсы. Раздевает поспешно, даже опускается на колени, чтобы стянуть носки, и после всё то же самое я проделываю с ним, совершенно забыв про заколку для длиннющих рыжих патл, которые будут сохнуть целую вечность. Но и он тоже, видимо, совершенно забыл. Он, который едва ли не заталкивает меня в кабину, а после, взявшись за протянутую руку, закрывает стеклянные створки. Темно и немного крипово. Темно и будто бы отключили одно из моих основных чувств. Усиливаю напор воды, чтобы по макушке било, и, обнимая его, стискиваю зубы. Кусается, припав к шее, и совсем не нежно сжимает зубами кожу, пробуя её на вкус. Кусается, проведя языком по ключице, и, поспешно облизав губы, нашаривает совершенно ненужные сейчас губку и один из бутылей, этикетку которого и не различишь. Выдавливает прямо на меня, то и дело запрокидывает голову — наверняка из-за веса отсыревших волос — и размазывает. И губкой, и пальцами взбивая пену. И губкой, и пальцами, и тут же притирается вплотную. Жмётся. Разворачивает спиной к себе и вдруг перестаёт стесняться и трястись. Становится уверенным и, пока намывает мои плечи, мнёт их скорее, проходясь по скрытым под кожей мышцам, коленом касается моего бедра. Поглаживает почти заигрывающе, а после так резко проталкивает между моими ногами, что в пору бы задохнуться и прикрикнуть за то, что чуть не врезал по яйцам. В пору бы прикрикнуть, да только с ним это не пройдёт. Продолжает мылить уже ладонями, прижимается со спины, продолжает водить коленом, ощупывает всю грудь и живот. Спускается пальцами ниже и так стискивает член, когда находит, что, зашипев, почти было шлёпаю по пальцам, в последний момент сдержавшись. Сдержавшись потому, что начинает поскуливать мне на ухо, нетерпеливо, как голодный щенок, и тогда я вспоминаю о том, как мы познакомились. И о том, как он оказался верхом в первую же ночь. С игрушкой, что до сих пор валяется где-то в диване, и кружевных трусиках. Царапается, ранит нежную кожу под головкой, и искры из глаз почти. Царапается, тут же поглаживает, словно извиняясь, собирает второй ладонью неразмазанный гель для душа с живота и рёбер и берётся и ей тоже, сцепив пальцы в замок. Трётся об меня своим членом, и я понимаю вдруг, что именно эта наглая бестия едва не задушила меня, испугавшись одиночества и темноты. Трётся об меня, неторопливо покачиваясь и то и дело скользя между ягодицами, что я, уже смирившись, готовлюсь к неизбежному жжению и тянущей боли, как это робкое на первый взгляд существо разворачивает меня по новой, прижимается мокрыми губами к моим, без языка, просто ко рту ртом, привстаёт на носки, чтобы быть выше, и медленно опускается, ведя губами по моему подбородку. Соскальзывает на рифленый пол, и я отчего-то думаю, что у него точно будут болеть колени. У меня болели, во всяком случае. Соскальзывает на пол, устраивается поудобнее, глядит вверх, подставляя лицо прямо под льющиеся сверху струи, и, пару раз шлёпнув меня по члену, берёт в рот. Словно в качестве компенсации. Словно для того, чтобы сделать ещё больнее. Маленькими острыми зубами. Но позже, не сейчас. Но не сейчас, когда я жду этого и он может почувствовать, как напрягается мой живот, своими пальцами. Живот, а затем и зад, на который он перекладывает руки после того, как погладит по бокам. Гладит, тискает, даже звонко шлёпает, от чего я тут же подаюсь вперёд и толкаюсь головкой члена в его губы. Приоткрытые вроде бы. Уже ничего не вижу. Совсем темно. Уже ничего не вижу, только чувствую, как, подразнивая пальцами сзади, берёт в рот и, проехавшись туда-сюда будто на пробу, пропускает в горло, вытянув шею. Хватаюсь за его волосы и за хлипкую полку одновременно. Хватаюсь за его волосы, сжимаю их и, должно быть, тяну слишком сильно — но когда ему было не плевать? Тяну, но едва ли обращает внимание, принимаясь размеренно насаживаться и почти не выпуская изо рта. А пальцы… Эти проклятые шаловливые пальцы всё никак не успокоятся и гладят, трут и осторожно ввинчиваются. Осторожно, по полфаланги — и тут же назад. Раза четыре, не меньше. Раза четыре, пока не втолкнёт в меня указательный и, нащупав им то, что следует, не начнёт просто иметь меня с двух сторон. Стимулирует, и я задыхаюсь в клубах поднявшегося пара. Стимулирует, так и эдак кистью вертит, не желая отнимать и вторую руку, которой сжимает чуть ниже, около чувствительной мошонки, и так берёт в рот, что мне кажется, что я сам оглох, ослеп и только что сдох. Заставляет кричать за двоих, и порой это отдаёт настоящим безумием. Манией или филией. Заставляет кричать за двоих и, когда понимаю, что уже вот-вот, добавляет ещё один палец. Резко, больно и надавив так правильно, что кончаю в его рот. Кончаю, содрогаясь, вздрагивая, а он будто нарочно не пропускает головку глубже, чтобы набрать полный рот. А он приспускает горячую сперму на головку и тут же слизывает всё. Невыключенный свет в комнате зажигается резко и со щелчком, что хуже выстрела. Едва на ногах стою, и то каким-то чудом. Лесли же спешно оборачивается через плечо, как ни в чём не бывало отирает рот, шлёпает меня по ноге и, поднявшись, звонко целует в щёку, прежде чем выскочить из кабины и, залив весь пол, унестись в комнату. Наверняка для того, чтобы включить на зарядку свой обожаемый планшет. Я же думаю только о том, как бы заставить себя перекрыть воду и не остаться спать прямо здесь, в поддоне. Я же думаю, за какие грехи или, напротив, свершения мне перепало это чудо, которое уже вернулось обратно и, завернув свои невозможно длинные волосы в полотенце, сердито хмурится и, привлекая к себе внимание, стучит по распахнутой двери.