Издержки молодости

Россия. Россия с её бескрайними белыми степями, с сугробами выше головы и ужасными морозами, что вытерпеть сможет не каждый. В 1950 зима была необыкновенно холодной. Наполеон сказал, что в России нет дорог — есть направления, и был абсолютно прав. В Сибири дороги не чищены, не катаны. Небо не чистое, непроглядное, не небо, а чёрное полотно, совсем без звёзд, болтается там где-то над головой. Такой Россию не видели давно, но такова она была и Том, в своём тонком Лондонском пальто, видел её впервые. Без удивления и каких-либо чувств он стоял посреди этой белой пустыни, по колено в снегу. Ждал, не зная чего. Тому двадцать четыре, он трясётся сильнее последнего осинового листа на дереве и с трудом, из-за ветра, идёт вперёд. Он, не зная какими путями, косыми переулками, мутными разговорами, но выведывал, как добраться, телепортироваться, доплыть, дойти-доползти до столь загадочной России. Сюда идти без дорог, чьими-то тропам, для кого-то родными, с ворохом диких животных — страшно. Но Том не из тех, кто станет бояться. В России Реддл не одинок, его, посреди белёсого поля, встречает Антонин. Высокий, худой, но не по годам статный мужчина, с белым, чуть искривлённым, лицом. У Долохова огромная, непомерно большая чёрная шуба из, кажется, норки, Том не слишком хорошо разбирается в видах шуб. Шапка-ушанка из такого же меха, чёрт, даже шерстяные перчатки и просто огромные, настолько, что туда бы вместился ещё Реддл, войлочные сапоги из свалянной шерсти. Антонин выглядел грузно, невероятно большой скалой, каким-то амбалом, одетым по последнему «слову» Сибири и, рядом с таким великаном, стоял просто Том. Просто Том в своём тонком Лондонском пальтишке. Окоченевший до ужаса, стоял без шапки, перчаток, в аккуратных туфлях, с небольшим чемоданом в руке. Реддлу не двадцать лет, он не мальчишка с ветром в голове, как Долохов, но для России у него не нашлось ничего теплее пальто. Томас казался совсем маленьким ребёнком, когда стоял рядом со скалой в виде Антонина. Тот был лишь немного выше, в целом ни толще, ни худее, но несколько слоёв одежды и шуба поверх делали своё дело. У Реддла отморожено всё, что даже представить нельзя, любое его движение — медленное, сковывающее, болезненное. Он не знает, куда ведёт их Антонин, удивляясь, как тот вообще что-то видит через метель. Том не имел и малейшего представления в какую канаву всё гонит их мужчина впереди, но почему-то шёл за ним. Потому что другого не дано, а умереть здесь, так просто — Реддл не согласен. Том даже не знал точно, зачем прибыл в Россию, но его ведь ничего не держало в Лондоне, ни люди, ни работа. Свободный человек. А уж куда они идут точно знал Долохов. Остальное неважно. Реддлу там было плевать на работу в «Горбин и Бэркес», всё, что было нужно там, он получил. И сорвался. Быстро, толком не думая, на всех парах помчал в Россию. И прощай Лондон с его очаровательными узкими улочками; прощай мечты преподавать в Хогвартсе со стариком Дамблдором; прощай лавка с мёртвой старухой Хепзибой. Прощай всё и каждый тоже прощай. Здравствуй, дорогая душе Антонина, Россия. Россия — она своенравна. Она не просто девчушка с характером, ока как матёрая женщина, что из горящей избы вынесет коня и родит сразу трёх сыновей. Россия тебе непосильна, её не пережить, ведь при попытке она сломает тебя. Она колоссально сильна. Природа создала чудовищем не Тома, нет, её главным творением была Россия. Реддл силён, он бы хотел поравняться с ней в силе и, возможно, именно это в нём приметил Долохов. Это непонятое рвение. Что видит в нём Том — одному Мерлину и известно. Если известно вовсе. А что пытался говорить об этом Дамблдор — плевать, всё чепуха и пустые слова, брошенные в никуда. Альбус убил, забрал у Тома кое-что действительно важное, такое неосязаемое, но самое ценное. Мечту. В голове слова, те самые: «Вам стоит подождать несколько лет, мистер Реддл, принимать выпускника в преподаватели было бы неправильно». Кто вообще должен придерживаться этих правил? Пошёл ты, старик. Правила устарели, по ним уже давно не играют. Том старался бежать изо всех ног, подальше бежать от знакомых ему мест, не смотря назад, хватаясь за любую возможность, надежду, за каждого, кто мог помочь скрыться от Министерства, надоедливого старика с длинной белой бородой. Этот старик, кажется, был первым, кто видел весь тот необузданный потенциал, это желание в Томе. Он не был трусом, но так хотел убежать, совсем-на-совсем, на секунду забывая о своих планах, к которым уже быстрым шагом шёл. И Долохов, тот двадцатилетний парень, что в шубе мог сгодиться за неотёсанного маггла, был рад помочь ему. Про Тома говорят многое, много пустых, иногда попросту скупых слов про то, что тот никогда не был любим. И все эти слова — полная чушь, не стоящая даже внимания. Том не камень, в его грудной клетке не пусто, там живое человеческое сердце, что перегоняет тонну крови. Что тоже что-то чувствует. То самое сердце, которое может полюбить кто-то. Плевать какой любовью, ведь Тома любили. Любили неведомо, странно-невиданно, яростно, преданно. Антонин любил Реддла. Любил его своим, казалось, ледяным от Русских морозов сердцем, но с собачьей преданностью. Долохов был единственным человеком во всём магическом и немагическом мире, кто стал встречать Реддла в такую погоду, в такую Россию. Недавно окончивший Дурмстранг студен встречал, уже давно переступившего порог Хогвартса, студента. Дамблдор забрал у Тома одну мечту, но вторую уже отнять был не в силах. И эта мечта была невероятна. Он хотел полностью отделить мир магов и немагов, мир только дл чистокровных. Никаких полукровок и магглорождённых. Чистота крови превыше всего. Магия превыше всего. И плевать, что сам Том был полукровкой, Долохов всё равно следовал за ним, был верен его целям. Не отворачивал взгляд, всё смотрел с собачьей преданностью. Реддл был его Господином, хотя, пока что, очень сомнительным. Но Антонину хватало. Том не трус, но страхов у него пока вагон и маленькая тележка. Он ведь человек, пока что самый обычный, для людей свойственно и бояться, и нервничать. От них он тоже сбегает в Россию, надеясь, что холод убьёт каждый из страхов. Реддл надеется, что Россия убьёт его страхи, что встретит его, несмотря на холод, с большими тёплыми объятьями. Но Россия не привыкла любить, давать тепло. Она лишь забирает, неимоверно губит, в ней нет надежды, просветления, на её белом, снежном полотне никому не укрыться. Единственный, кто помогает укрыться, кто согревает и встречает большими тёплыми объятьями — Антонин. Долохову не нужно пылкой любви в ответ, не нужна страсть и огонь в глазах, хватает того, что Долохову доверяют. О большем он и просить не может. Они приходят в какую-то халупу или же барак на, казалось, окраине света и Долохов готовит самый крепкий и горячий чай в мире. Сам, без помощи магии, возможно, затерялась где-то его палочка или он решил вспомнить детство, когда даже пуговицы приходилось пришивать самому. Не хватает того самого, немного домашнего, согревающего, думает Реддл, хотя тепло родного дома он и не знает, за его отсутствием. А Долохов думает, что сделать просто что-то для Тома самому, было бы к месту сейчас. Показатель любви, заботы, ничуть не лени и магия здесь ни к чему. Антонину не трудно самому топить снег на небольшом огне, что способен выдать из себя старенький камин, не трудно подмешивать туда какие-то сушёные ягоды и листья, совсем не трудно не обращать внимания на промёрзшую крышу. А Тому не трудно пить этот чай. Не самый вкусный, но такой самый родной на свете и та правильная улыбка, что тот держит на людях, на секунду спадает и превращается в настоящую. У Реддла его длинные, отросшие чёрные волосы, с тяжёлыми кудрями совсем запутались, превращаясь в нечто подобное на гнездо. Покрытые всё ещё снегом, инеем и Антонин сомневался, что магия может спасти их, но смеётся с его неумелых, осторожных попыток что-то сделать с ними. И там будто сидел совсем молодой, неопытный Том, которому недавно исполнилось пятнадцать. А рядом старик, с длиннющей белой бородой, Долохов. Россия нещадно старит людей, делая из молодых сорванцов глубоких и мудрых старцев, прокуренных насквозь, пропитых, повидавших всего на свете, переживавших стужу в стократ сильнее той, что за хлипеньким окном. — От чего ты бежишь, Том? — От чего? Если честно, то от всего подряд, Антонин. От всех проблем, перипетий в своей жизни. Попросту бегу от всего, что связано с Лондоном. — Почему в Россию? Почему… Ко мне? — Ты единственный, кому я могу доверять сейчас, единственный, кто способен дать мне надёжное укрытие здесь, в России. Да и никто не станет меня искать в самой глухой точке Сибири. Пускай считают, что я сгинул вместе со старухой Хепзибой. — Насколько ты здесь? И не сбежишь ли уже от сюда? — Я не знаю насколько я здесь, Антонин. «Навсегда» — звучит надёжно, но я ведь не смогу. Я не убегу сейчас, я не скроюсь, ведь если опять без устали бежать, то всё равно не убежать от страха. Никогда не стать свободным. Том смотрит так проницательно, в самую душу, так чисто, но глаза у него не голубые, не светлые, как снег. Его глаза темнее самой чёрной ночи, на которой нет ни звёзд, ни луны. Их будет грешно сравнить со смолой, ведь чернота в его глаз, как та, за окном. Глаза — отражение души, и душу Тома его глаза точно отражают. Про Реддла уже сейчас говорят множество черни, столько грязи собирается вокруг его имени и Долохов, как никто другой, прекрасно знает, что все эти слова правдивы. Но верить им иногда так не хочется. Не хочется верить в то, что Том убийца, когда он так ярко смеётся, когда его улыбка это единственное, что кажется правильным в мире. В такие моменты Антонин понимает, как всё это сходит с рук Реддла. Чему бы ни верил Антонин, Том — это чистое зло. Красивое, бесспорно, с отросшими и запутанными чёрными кудрями, всё ещё красным носом после мороза, чуть розовыми щеками из-за вовсе неуместных и до ужаса пошлых шуток Долохова. Но, всё же, зло, может, не самое сильное пока что. И Антонин это понимает. Понимает, слепо следует за ним, стоит на одной стороне, поддерживает цели этого зла. Ведь так же является злом, увы, не с такой милой улыбкой, как у Реддла. Томас стал убийцей в свои шестнадцать, пускай случайно, но сейчас ему двадцать четыре года и он не останавливается. Ноги его целует уже сотня последователей, хотя сам он скрывается где-то на закоулках Сибири. Сидит, прижав ноги к груди, со своей самой милой улыбкой, выглядит самым чудным, самым обычным парнем на свете. Но Томас ведь не обычный, нет. Том не хочет быть нормальным, вторичным да второсортным. Он рождён с непозволительно большими амбициями, рождён быть уникальным, рождён править, чтобы и имя его произносить боялись. Том был рождён Волан-де-Мортом. Антонин хотел бы знать его поцелуи. Хотел бы узнать хоть один из них. Может, они до жути страстные, жаркие, или напротив, медленно-терпеливые, не принуждающие. Но Реддл всё ещё нецелованный подросток в свои двадцать четыре, он никогда не влюблялся по настоящему и даже то доверие, что он даёт Долохову, — в новинку. Поэтому Антонин довольствуется объятьями украдкой, такими же лёгкими, почти не чувственными. И ему хватает, хочется большего, но о большем просить не в силах, потому и хватает. Хочется взять Тома целиком, поглотить, чтобы ничего не осталось, но Антонин ведь любит его. Он так не поступит, даже не сможет. Это ни к чему не приведёт их. Потому и хватает. Хватает коротких объятий, того, что спят в одной постели, лишь бы теплее. Рим не сразу строился, а по крупице собирается счастье. У Антонина тонкие, белёсые ладони, но такие тёплые и в них постепенно оттаивают руки самого Реддла. И уже не так тоскливо, уже и зубы не стучат так громко, та бездна чёрных глаз выглядит чуть мягче. Потом этот взгляд скрывают веки, с пушистыми ресницами, и Антонин впервые видит Тома спящим. На одном конце света засыпает зло, а на другом — просыпается добро. Том безумно красив даже спящим, будто сошедший из сказки, аристократские черты, белая фарфоровая кожа, чёрные кудри. Он как какой-то принц, про которого мама читала. Реддл доверяет Долохову как никому другому, настолько, что не боится с ним засыпать в одной постели. И ему вовсе не боязно было бежать почти без всего к тому в Россию. Реддл доверяет ему, так сильно, что представить сложно. А Антонин любит, так глупо, но так сильно любит его. И это издержки их молодости.